НЕИЗДАННЫЙ ДАР

…

Неизданное, большое интервью Татьяны Апраксиной, великодушно предоставленное рубрике АБ ВЕЗДЕ для свободной публикации. 
…

…
Темы интервью:
«Майк, Боб, Сладкая N и другие» или «Ленинградский андеграунд» 
от журнала нашего времени, (который в настоящее время прекратил своё существование) также известного как «TERRA NOVA» 

Часть 1.

…

Татьяна, Вы – коренная ленинградка? Где Вы родились? Когда Вы жили в этом прекрасном городе? В каком месте? Имеет ли отношение Ваша фамилия Апраксина к Апраксину двору или Апраксину переулку?

Ленинград (он же Питер) в 80-х годах прошлого века заслуженно считался столицей русского рока, молодёжь даже специально ездила туда чтобы повидать своих кумиров тусующихся возле клуба на знаменитом Рубинштейна, 13. 
Расскажите об атмосфере тех лет «изнутри». 
___________________________________________________________
1. Начало эры

…

— Множество признаков замечалось и раньше, но к началу семидесятых можно было уже констатировать вступление в действие нового образа, стиля, духа, новых норм и приоритетов. Рок-идея с практически принудительной властностью взяла правление в свои руки. В тот период ничто не могло с ней равняться по силе влияния. Всем, в любых кругах, так или иначе хотелось этой эстетики, этой динамики, этого вида отношений с жизнью. Здесь был полный комплект ценностей и удовольствий. Своя гармония, философия плюс ритмическая основа бытия. Кто-то входил в неё органично, кто-то неуклюже. Заражались и подчинялись ей даже самые злостные гонители.
Это могло бы показаться типичным, если бы с самого начала главной движущей силой не стало отрицание типичности, бегство от неё, от общих — всеобщих — вкусов и манер.
Ничего не было заманчивей, чем что-нибудь «послушать». Круглыми сутками работали магнитофоны и проигрыватели, повсеместно шёл активный обмен записями и дисками. По причине фантастически трудной доступности (и совершенно неприемлемой дороговизны) любых рок-новинок каждый должен был изыскивать особые средства для пополнения познаний о том, чем заняты и как живут западные музыканты, какие новые шедевры потрясают мир. Любой чудом попавший к кому-то в руки (хоть на день или на вечер) альбом-подлинник немедленно становился общим фетишем, на него (взглянуть, подышать, потрогать) слетались со всех концов города. Моя квартира в самом центре, между двумя популярными станциями метро, куда можно было прийти в любое время суток, быстро стала штабом для подобных операций.
Бывало, что диск прибывал для разового прослушивания. Бывало, оставался на какое-то время у меня. Конечно, я этим пользовалась, стараясь имплантировать в себя ещё один музыкальный образчик. В то время я часто оставалась в квартире одна, поэтому могла позволить гостям засиживаться до утра — до «первого метро» или до начала институтских занятий. Кто умел держать в руках гитару, приигрывался к неожиданным для себя музыкальным приёмам, разучивал оригинальные аккорды. От руки переписывались тексты с конвертов.
Частенько случалось пересечься одновременно двум-трём маниакально настроенным гитаристам (будущим, в основном). Возникал незатейливый джем. Кто-то умел воспроизвести пару остро актуальных вещиц — конечно, западного происхождения, о «русском» всерьёз никто вообще не думал.
Как раз это было одной из главных тем споров: способен ли (хотя бы в далёком будущем!) русский язык сгодиться для рок-н-ролла. Большинство в это не верило категорически. Молодые и менее молодые люди (последние в лице, главным образом, композитора-песенника Сергея Касторского, который тоже хаживал на Переулок и даже сумел, сидя за пианино, листая взятые с полки сборники современных поэтов, кое-что там насоздавать) очень умно и со знанием дела доказывали природную неорганичность русского языка для рок-текстов: гласные, согласные, слоги, ударения — всё не то и не так.
И это несмотря на то, что в то время уже существовали отечественные группы (уже окружённые ореолом поклонения), исполнявшие, в основном на всяких студенческих, ПТУшных или даже школьных вечерах, под (формальным) видом самодеятельности, наряду с «танцевальными» западными хитами свои доморощенные опусы, и даже иногда с русским текстом. Но!.. Эти первые опыты внедрения в рок-сознание, в рок-материю «набившего оскомину» родного языка (ведь острота рок-н-ролла заключалась и в свежеоткрытой яркости бывшего до этого школьно-занудным английского) сводились к пародийным, шуточным, полублатного характера, «стебковым» вариантам. Или же, в ещё более редких случаях, к попыткам введения фольклорной интонации. Как же! На Западе фолк в моде, и мы должны не отстать, изобрести свою версию бомбы.
О таких группах, как «Колокол», «Россияне», «Санкт-Петербург», «Мифы» хотя бы понаслышке знали все. Горячо обсуждали каждого из персонажей. Кто-то через кого-то был с кем-то знаком. У кого-то брат или друг учился с кем-то в школе или институте. Кому-то посчастливилось попасть на «сейшн» — ужасающая толпа, наряды милиции, выбитые окна, самопальный аппарат, выдающий самолётный вой и гудение, к сцене, где хоть что-то слышно (слова всё равно никогда — это закон) никаким тараном не пробиться… Уж я-то знаю!
У меня подобные легендарные личности не появлялись до поры, даже мечтать об этом в голову никому не приходило. У меня пока сидели с гитарами их поклонники — и, одновременно, язвительные критики. Кое-кто, правда, лелеял в душе собственные сценические амбиции. «Собственная группа» была навязчивой идеей почти каждого… И почти у каждого уже была в запасе пара-тройка собственных пробных сочинений.

.

2 — Выгоды

.

— Так уж повезло, что прямо у меня дома начала действовать рок-академия. При этом её посетители меня как-то интуитивно берегли (потом оказалось, что почти все были влюблены), вели себя воспитанно. Никаких оргий, драк, сцен, фарцовки, почти никакой битой посуды… Хотя состав всё время обновлялся, чуть ли не каждый день появлялись новые лица, кто-то задерживался, кто-то приводил друзей, подруг.
Кроме отдельной квартиры, дефицитной музыки и живых музыкантов, у меня появился ещё один козырь: спонтанно начавшаяся и пополнявшаяся собственная коллекция пластинок. Мне дарили то, на что не было спроса: либо об альбоме или группе владелец ничего интересного не слыхал, либо, по той же причине, не мог продать случайно попавший к нему альбом. Так у меня стала складываться редчайшая (как позже выяснилось) коллекция, единичные в городе экземпляры. Те альбомы, те группы, о которых не было известно широкому населению, считавшему, что это второсортная музыка (если это не Пинк Флойд). Та музыка, с которой были знакомы только знатоки, элита, те, кто был одержим рок-н-роллом всерьёз. У меня, скажем, был единственный в городе образец Атомик Рустер — «Тобакко Роуд» на сорокопятке. Людей привозили специально, чтобы её послушать. У меня оказался уникальный двойник братьев Винтер, тоже редкость ещё та. Дальше — больше. Я просто никогда не отказывалась от того, что считалось непопулярным. Покупать пластинки у меня не было возможности, первое и единственное приобретение я сделала (по случаю весьма льготных условий), едва начав снова работать и получив первый аванс. Это был первый сольник Пола Саймона. Уж больно хорош! Успела с ним сжиться, пока он валялся дома в ожидании лучшей участи. Так никто и не решился на него разориться, и он стал моим за бесценок.

.

3. — Майк

.

— Майк был одним из «младшеньких». Совсем ещё зелёный, робкий, со свежестуденческой скамьи ЛИСИ (инженерно-строительный институт). Майка привёл Родион, а Родиона привёл Саша Соломонов, который тоже учился там же. Кто-то продолжал учиться (прогуливая по-чёрному), кто-то был в академке или мечтал о ней, кто-то бросал всякую учёбу, попутно обдумывая стратегию отмазки от армии. Все, как один, глядели в наполеоны. Преимущественно рок-н-рольные.
У Майка со свободным временем было хорошо. Просиживая часы институтских лекций в моей комнате, он обменивался с присутствующими (всегда были присутствующие) сплетнями о рок-звёздах и мечтами о собственной группе. Если он брал гитару, то скорее «показывал» какие-нибудь песни: лучше всего у него получалось — не петь, выкрикивать — из репертуара Роллинг Стоунс. Голос его мелодичностью не отличался, а до своей неповторимой манеры ему надо было ещё дорасти. Свои песни у него были только в знаменитой тетрадке, в эмбриональном состоянии.
Пока для него было важней знать, что творят другие. И быть при них.
В ту пору Майк посвятил себя тщательной отделке вкуса, оттачиванию эстетических критериев, коллекционированию информации, самой детальной, самой доскональной — обо всём, что касалось групп, музыкантов, их частной жизни и сценической деятельности. Он даже умудрялся где-то добывать «Роллинг Стоун» (степень несвежести номеров не имела значения), выходивший тогда на газетной бумаге. Так он сделался кладезем редких сведений — и это положило основу первой ступени его репутации.
Мечты о своей группе, как у всех, были больше данью хорошему тону. Всех тянуло приобщиться поближе, втиснуться поглубже и занять своё место в новой версии спасения.
Кроме этого, Майк разрабатывал свою (теоретическую) концепцию: «Это не рок-н-ролл, это зоопарк». Он ею гордился. Исходя из неё, он поклялся «свою группу» (гипотетическую) назвать Зоопарк. Те собственные песни, которыми он тогда мучился, не выжили. На волне всеобщего веселья (случались такие апофеозы, когда все начинали вылезать из кожи) он экспромтом, чего больше никогда не происходило, сочинил «Блюз Апраксина Двора», затем переименовав его в «Апраксин блюз», на манер «Мочалкина». Блюзом, или песней, это можно было считать с большой натяжкой. Застольная (в отсутствии стола) шалость годилась только на то, чтобы отметить момент (о чём неуклюжий текст и сообщает).
Под настроение Майк развлекал себя и других также язвительными собственными стишками типа:
Элис Купер — мазохист.
Пилил себя пилою.
Его музыку и я
Слушаю порою.

На гитаре Майк играл тогда неплохо, хотя виртуозом не был и не стремился быть. С гитарой он обходился, можно сказать, варварски, пытаясь подчинить её не столько мастерством, сколько нахрапом, садистски дёргая и крутя струны.
Он сам нарёк себя Майком и только так разрешал себя называть. Имя Миша он ненавидел люто, принимая русскую версию исключительно в варианте полного имени Михаил, которое и употреблял при обращении к своим тёзкам, в том числе Мише Файнштейну.
Он вообще предпочитал пользоваться полными именами. Собственно, он и привил манеру звать Боба Гребенщикова Борисом. Даже свою жену все годы брака он называл Натальей.
Уже тогда он выбрал своим пожизненным кумиром Марка Болана и Т-Рекс (Тиранозаврус Рекс, соответственно), поклялся страшной клятвой (которую не сдержал) назвать своего ребёнка Марком, если это будет сын, и не на шутку обижался, если кто-нибудь говорил, что у Болана козлиный голос.
На последующие годы Майк стал одним из самых верных завсегдатаев Переулка.

.

4. — Аквариум

.

— Во второй половине сентября 74-го года на фабрике им.Володарского, где шили мужские пальто и пиджаки и где я начала работать художником, я познакомилась со «швеёй-мотористкой» по имени Зина Васильева. Она стала заходить ко мне в мастерскую покурить с комфортом. Общая тема для общения нашлась быстро. Конечно, всё та же центральная для всех тема. У Зины, как оказалось, романтические отношения с басистом Аквариума Мишей (Фаном) Файнштейном.
Что такая группа существует, не знал никто вокруг, кроме Майка и Родиона (Родион даже был с ними кое-как знаком по университету, где сам он не учился, но проводил время).
Миша, попав с Зиной ко мне домой, спросил, может ли он привести когда-нибудь и весь Аквариум, по крайней мере Боба (Гребенщикова тогда очень многие называли также Гребень).
Специальные договорённости в тогдашнем моём кругу были не в ходу. Дверь была открыта всегда и для всех. В тот период я по большей части хозяйничала дома одна. Однако в воскресенье неожиданно приехала из загородного санатория мама — взять какие-то вещи и пр. Именно в это время, через пять минут после её появления (усталая, с электрички), в прихожую вваливается целая толпа с Мишей во главе. Толпа очень симпатичная, приветливая — и хорошо воспитанная, несомненно. Весьма привлекательные молодые люди, а также их девушки. Что делать! Мне пришлось начать знакомство с извинений и просьбы прийти в другой раз. «Вряд ли мы когда-нибудь ещё сюда придём!»— надменно бросила одна из девушек. Этого я опасалась, конечно, хотя все остальные дали обещание появиться снова.
Мы даже не успели друг другу представиться, и я совершенно не знала, кто есть кто (кроме Миши, естественно). Позже оказалось, что надменная девушка (которую я действительно никогда больше не увидела) была той Леной (если не ошибаюсь) из театра Горошевского, в которую, по слухам, Гребенщиков был влюблён и которой посвятил песню «Моей звезде».
Настоящее наше (и на много лет) знакомство произошло чуть позже, когда Миша пришёл вдвоём с Борисом, который с этого дня начал заглядывать на Переулок регулярно. Аквариум — и частями, и в полном составе — тоже хорошо вписался в обстановку.

.

5. — Аквариум как образ жизни

.

— Аквариум, и сам Борис прежде всего, представляли уже следующий, и вполне авангардный (хотя тогда это не каждый мог понять), слой принадлежности к рок-культуре. Они были не только носителями, но и трансформаторами её духа и характера. Тут уже искусство подражания не котировалось.
На протяжении практически всего периода до начала всенародной славы Боря любил при случае заявить, что «Аквариум — это не группа, а образ жизни», что «Аквариум — это все, кого мы любим и кто любит нас» и что «автор этой (любой) песни — мы все». Действительно, при или вокруг непосредственно музыкантов существовал довольно обширный круг людей, считавших себя частью Аквариума. Многих из них привлекали не столько песни (до конца семидесятых редко кто желал признавать за ними серьёзную ценность, их и их автора было принято критиковать без стеснения), сколько пресловутый аквариумный «образ жизни», стиль поведения, активно нестандартный, не ко времени и не к месту, а также, безусловно, просто яркое личное обаяние всех музыкантов группы: Дюши (Андрея) Романова, Севы Гаккеля, Миши Файнштейна. В этом тоже, как во всём остальном, Борис был вне конкуренции. Его подчёркнутая галантность, даже куртуазность, знаменитое целование рук дамам (т.е. девушкам, в основном) при встрече и знакомстве… Это сочеталось не только с разносторонней образованностью, интеллигентностью, сообразительностью, но и с оригинальностью и дерзостью. Он умел моментально расположить к себе, вызвать чувство полного доверия. Мне, как и друвгим, чрезвычайно импонировала его манера всегда смотреть собеседнику прямо в глаза, очень открыто и глубоко. Он это делал и когда играл и пел. Ему было как будто всё равно, сколько людей его слушает. Он стопроцентно верил в святость своих откровений, в свою избранность, в свою беспрецедентность (с годами и опытом эта вера нашла себе замену). Он мог подшучивать над собой, своими амбициями, своими песнями — но именно потому, что был уверен в своей неуязвимости.
Глубина его мышления в песнях поражала с первого раза. Практически каждого. По известному правилу многие как раз за это были готовы с первого же раза его жестоко невзлюбить: «строит из себя», «умничает», «хочет показать, что он особенный»… Поэтому его критиковали за то, что другим прощали, и за то, что в других поощряли. Правда, его личное присутствие всегда всех смиряло. Его вежливость, внимательность к любому собеседнику, его доброжелательная открытость немедленно завоёвывали всякого.
Действия его обаяния, вошедшего в поговорку, не избежала и я. Тогдашний мой муж злился и ревновал, понося Гребенщикова перед своими друзьями, но стоило тому появиться, как он чувствовал себя польщённым, обласканным и гордым столь завидной дружбой.
То, что Гребенщиков — личность необычная, незаурядная, сквозило во всём. Но и другие незаурядные и обаятельные примагничивались к Аквариуму. Вся эта ужасно привлекательная публика составляла как бы новую, доселе невиданную формацию. Они меньше бросались в глаза, были менее ослепительны, чем какой-нибудь Жора Ордановский или другие из Россиян. (Продолжение следует)