НЕИЗДАННЫЙ ДАР. 
.
Неизданное, большое интервью Татьяны Апраксиной, великодушно предоставленное рубрике АБ ВЕЗДЕ для свободной публикации. 
.
Вопросы Татьяне Апраксиной 
.
Темы интервью: 
«Майк, Боб, Сладкая N и другие» или «Ленинградский андеграунд» 
от журнала нашего времени, (который в настоящее время прекратил своё существование) также известного как «TERRA NOVA» 
.
Часть 3. 
.
Татьяна, Вы – коренная ленинградка? Где Вы родились? Когда Вы жили в этом прекрасном городе? В каком месте? Имеет ли отношение Ваша фамилия Апраксина к Апраксину двору или Апраксину переулку? 
.
Ленинград (он же Питер) в 80-х годах прошлого века заслуженно считался столицей русского рока, молодёжь даже специально ездила туда чтобы повидать своих кумиров тусующихся возле клуба на знаменитом Рубинштейна, 13. 
Расскажите об атмосфере тех лет «изнутри». 
______________________________________________________________________________ 
…

11. — Гастроли Машины времени 
.
— Осенью 75 года была заложена историческая веха в развитии отечественной рок-культуры. В городе масштаб представлений изменился в одночасье. С упоением пересказывались и пережёвывались сплетни. Подавляющему большинству населения даже и название-то группы до этого не приходилось слышать, а тут вдруг оказалось, что Машина времени — центральный магнит всех жизненных интересов. Я и не думала попасть на какой-то из двух полулегальных гастрольных концертов. Кульминацией первого из них, сольного, стал широко муссировавшийся факт того, что Макаревича пытались не пропустить на собственный концерт. Якобы подъехавший к месту Макаревич, пытаясь пробиться ко входу сквозь толпу, бил себя в грудь, крича: «Я — Макаревич! Вот моя гитара!», на что толпа ядовито отзывалась: «Здесь все такие Макаревичи, вон, смотри, все с гитарами!». Действительно, многие пытались проскочить на халяву под видом приглашённых музыкантов. 
Второй концерт был сборным. Кроме Машины, в нём участвовали (символически, по паре песен) и местные группы. В том числе Аквариум. Так и случилось, что десяток ближайших из аквариумных друзей получил возможность засвидетельствовать грандиозность события. 
Ехать надо было в тьму таракань, на какую-то конечную станцию метро, где я ни до, ни после ни разу не бывала, поэтому её названия не запомнила. От метро — ещё примерно столько же. Название гостеприимного учреждения тоже в памяти не задержалось. Толпа, которую дружинники время от времени откидывали с верхних ступенек лестницы у обшарпанного заднего входа, вела себя негуманно, на вежливость и грубость одинаково реагировала пинками. Нас, «своих», Майк выстроил в шеренгу, только поэтому все остались живы. Как обычно в таких случаях, один из музыкантов (Дюша, скорей всего) стоял за дверью рядом с дружинниками для идентификации лиц. 
Зальчик был маленький, для служебных собраний, с низенькой сценкой. Не помню, стоял ли на ней бюст Ильича — к тому времени на эти вещи уже перестали обращать внимание. В тесное помещение — с одной узкой дверью и без окон, с потолком едва выше дверного косяка, набилось огромное количество народа. Сидели, стояли, лежали друг на друге в несколько ярусов. Дверной проём тоже был забит доверху, а на створке висели дополнительные тела. Для нас держали места ближе к сцене, так что кое-как устроиться удалось. 
Начало, естественно, сильно задержалось. Дышать стало абсолютно нечем. Многие к тому же начали курить себе в колени. Я страшно боялась, что начнётся пожар. В какой-то момент из аппаратуры на сцене тоже пошёл дым, что, конечно, в подобных ситуациях случалось скорей часто, чем редко, и чувства безопасности не усиливало. 
Это был первый (наверно, вообще в городе) концерт с приличной аппаратурой. Все знали, что Машина приехала со своим аппаратом, который «Андрюха» получил, якобы, в подарок от родителей. Это уж, в самом деле, какая-то необъяснимо передовая модель развития карьеры рок-музыканта! 
Макаревич покорил всех, естественно. Планка легла на новую высоту. Это было смело, с вызовом, серьёзно, очень неожиданно. И для всех понятно без объяснений. Битва с дураками, марионетки — легко узнаваемые аллегории каждому были по душе и легко запоминались. Теперь все друг другу записывали и переписывали Машину времени. Иронизировали над злоупотреблениями ревербератором — с завистью, понятно. Разбирали и выучивали слова. Пели. Играли. Обсуждали. 
Все бредили Макаревичем, его шевелюрой, его интонациями, его наивным лицом. Ольга Липовская, которой ещё только предстояло выйти в феминистки мирового значения, не скрывала своей мечты попасть в объятья Макаревича: «Если бы я была мужчиной, я бы вместе с ним играла. А что может женщина? Только переспать со звездой!». 
.
12. — Второй приезд Машины 
.
— Критерии резко подскочили. В том числе в вопросах статуса. Стало как-то очевидно, что следует раздражать слушателя более квалифицировано, более политизировано — но и более понятно тоже. Что следует больше заботиться о товарном качестве продукции. Ревербераторов, естественно, родители чаще всего детям не дарили. Это положения не облегчало, но заставляло проявлять изобретательность. 
Весной 76 года Машина посетила город ещё раз, теперь уже в режиме отдыха, по приглашению Аквариума. Общая встреча произошла в квартире у Майка, родители которого очень кстати отвлеклись на дачные заботы. 
В стандартную компактную квартиру из двух «смежно-проходных» набилось примерно столько же народа, сколько было на концерте. Лежали и сидели на полу, лежали и сидели на лежащих и сидящих. Пошевелиться было невозможно. Я сидела у двери, придавленная к стене, с младенцем на коленях и, озирая обстановку, все эти живописные, абсолютно несоветские, выразительные фигуры и лица, собранные в сугубо советском типовом интерьере, испытывала острое чувство ирреальности, думая о том, что, вот, не надо уезжать ни за какой бугор, чтобы оказаться в центре совершенно нездешних впечатлений, что вот оно, всё здесь, и в самом естественном жизненном виде. Это — та самая НАСТОЯЩАЯ жизнь. Та, которую мы себе представляли, воображали по доступным редким крохам: то фильм какой-то прорвался на фестиваль, то у кого-то где-то журнал привезённый попадётся. И умопомрачительные фотографии на обложках пластинок. И сама музыка, конечно. И иногда даже родная газетная хроника побалует обольстительной фотографией демонстрации протеста (один мой сослуживец, разглядывая такую фотографию, недоумевал: «И чего она протестует? Вон, на ней всё фирменное! Что ей ещё надо?»). Настоящей жизнь становится не только преимуществами антуража или тем, что «всё фирменное», но тем, что красота стиля и пребывания в нём соответствует наполнению, красоте переживаний, искренности: слегка идеализированной, слегка олитературенной, слегка надбытийной. Это то, что как будто угадывалось за внешней броскостью эстетики новых откровений и эпатажа Этому каждый учился где и как мог. Порой перегоняя, как водится, сам эталон. 
Спонтанной сценой для героев встречи стала тахта Майковских родителей. Макаревич с Маргулисом, Гребенщиков, Дюша, ещё кто-то и ещё кто-то, подпрыгивая на пружинах, пели в гармонию знаменитый «Колокол» и тому подобное. Потом по очереди делились «фольклорными» находками: какие редкие народные перлы можно раскопать в Москве, какие в Питере… Макаревич смаковал своё последнее приобретение: 
Целый день стирает прачка, 
Муж ушёл за водкой. 
Во дворе сидит собачка 
С маленькой бородкой … 
.
13. — Московский фестиваль 
.
— Крутой поворот произошёл в начале 80 года, когда Аквариум в расширенном к тому времени составе (плюс Фагот, Губерман, Ляпин, Титов…) явился на официальной московской сцене. Московский фестиваль был действительно крупным событием, а последствия его растянулись далеко и надолго. На фестивале Аквариум стал явлением номер один, у него появились новые горячие поклонники, последователи и покровители. Там завязались знакомства, повлиявшие на дальнейшую судьбу группы. Дружба с Сашей Липницким (соответственно с Мамоновым, Олегом Осетинским и пр.) обозначила курс в широкий масштаб. Московский размах сразу дал себя почувствовать. 
Масштаб и размах в самом деле далеко перекрывали привычные нормы. Многие, вероятно, запомнили неслыханный совместный выезд в Выборг на летний фестиваль, куда вместе с Аквариумом отправился и Липницкий, в дороге щедро расплатившийся с контролёрами за всех безбилетных музыкантов и фанов, забивших электричку. 
Московский фестиваль, пожалуй, стал и пунктом, с которого все начали расходиться в разные стороны, хотя это произошло не сразу так явно. Мне, как повелось, случайно удалось оказаться в самой гуще московских событий. После того, как я распрощалась на вокзале с Аквариумом, барабанщик Женя Губерман, на сей раз отправлявшийся на тот же фестиваль с музыкантами Голощёкина следующим поездом, предложил мне место в одном из купе джазового коллектива. Сам Давид Голощёкин проявил крайнюю любезность, в спорах с проводницей отвоевав для меня полку, предназначавшуюся для инструментов. 
В гостинице, где остановились участники фестиваля, я сделала свой единственный набросок живой репетиции Аквариума. 
Фестиваль в Москве открыл дорогу к московской публике и для Майка. И в его судьбе тоже московские партнёры — и особенно активное влияние Олега Осетинского — сыграли поворотную роль. 

.
14. — Майковский кодекс 
.
— Майк говорил, что его раздражают вопросы о том, какой смысл заключён в такой-то песне и такой-то строчке, и что он, автор, «хотел этим сказать». Майк говорил, что отвечает обычно: «а никакой», «а ничего». Майк ценил простоту, неприукрашенность, открытость. Он считал, что жизнь — такая, какая она есть: проста, понятна, очевидна. И в этом её прелесть. Не надо ничего выдумывать, понимать и объяснять и «лезть друг другу в душу». Достаточно называть вещи своими именами, достаточно быть таким, какой ты есть, достаточно быть просто честным. Рок-н-ролл он любил за честность (остальное — в нагрузку). За честность же он полюбил и Керуака, которого все мы читали в оригинале, за неимением на тот исторический момент никаких переводов, передавая друг другу кому-то каким-то доброхотом подаренные карманного формата книжечки — практически в режиме чтения нелегальной литературы, с той разницей, что Керуака можно было читать открыто в общественном транспорте. Керуак был для Майка первым автором, открывшим приемлемый для него способ отношений с материей веры и религии (второй — Рихард Бах). Игры Керуака с дзенской терминологией были, по мнению Майка, способом ещё раз показать, что верить можно только в саму жизнь, такую, какая она есть, в её реальность, за или сверх которой ничего не существует (и глупо предполагать обратное). Всякие религиозные умонастроения и взгляды Майк считал жульничеством и дурным тоном, и немедленно прерывал любого, кто пытался с ним об этом говорить. 
Майк утверждал, что все песни — о любви. Вообще всё — о любви. Причём конкретно о любви мужчины и женщины. Все другие виды любви (и песен) либо отпочковались от главного, либо представляют скрытую модификацию. Песни о политике он считал пошлостью (как и саму политику, которой для него не существовало начисто). 
Такие взгляды часто ставились под сомнение. Особенно теми, кто считал самой большой пошлостью песни о любви. 
Майк был покорён рок-н-роллом беззаветно. Он обожал в нём всё до мельчайших деталей, был влюблён в любую его атрибутику, любые его приметы. Наизусть знал все сплетни. Вид самых уродливых гитар поражал его почти до обморока. В этом он даже не пробовал быть скромным и заслужил без натяжки быть названным рок-н-ролльным маньяком. 
Бунтарский дух сочетался в Майке с устойчивым консерватизмом. Плюсы и минусы его оценок ставились навсегда. Так, навсегда любимым напитком был избран, благодаря чтению Ремарка, ром. Часто его покупать мало кто мог себе позволить, Майк менее других — он много лет просуществовал практически без денег, нигде не работая. Но мечтать о роме, петь о роме — и пить его, когда такая возможность возникала, было вполне доступно. Курить исключительно Беломор… Любить и не любить по раз навсегда установленному эталону. Быть не только романтиком, но и джентльменом. 
Майк верил в надёжность и правильность своего жизненного кодекса и был ему предан. 
.
15. — Миссия БГ 
.
— Миссия Бориса Гребенщикова заключалась не только в том, чтобы радовать публику своим пением и своими открытиями. Он должен был создать, сформировать новый жизненный идеал — и воплотить его в себе. Прочитав в журнале «Рокси» (тогда машинописном, второй или третий номер) критикующую его статью некоего коллеги-музыканта, он сказал с деланной лёгкостью: «Всё равно я знаю, что я гений!». Так откровенно я тогда это услышала от него впервые. 
Формирование идеала требовало вобрать в себя всё лучшее — из самого нового, а также хорошо забытого старого, все зёрна своеобразного, неожиданного, свежего мышления в соответствии со стилем новой эпохи. Новый способ поиска правды жизни, её смысла, новое представление, новое воображение. Он должен был стать его носителем, представителем. Но последовать за указанным идеалом, оценить его могли только люди подготовленные. Их надо было воспитывать, и Борис делал это щедро и от души. Обменом пластинками и записями дело далеко не исчерпывалось. Нужно было ввести в действие изрядный культурный капитал. От фильмов Тарковского до книг Толкиена (вначале тоже в оригинале) и до древнекитайских философских трактатов. Он очень способствовал развитию моды на все такие интеллектуальные диковинки. Двухтомную антологию восточной философии, например, я впервые получила (на время) из его рук. Как и множество других редких книг. Когда я пробовала благодарить его за все эти драгоценные возможности, он отклонялся классически небрежно: «Ты это могла найти где угодно». 
Однако была в этой новой идеологии одна черта (даже принцип), придававшая всему особую остроту и одновременно привносившая уязвимость. Любые вкусы и понятия обязательно должны были быть согласованы с требованиями настоящего времени, момента, с их характером. Это могло быть ретро (Вертинский) или возрождённая древность (кельты), но обязательно на острие сегодняшней (переходящей в завтрашнюю) востребованности. Усечённая его условиями. Временами эта ориентация на сегодняшнюю моду, пусть самую передовую, меня смущала, выглядела явной ограниченностью. «Кому сегодня это нужно!» — достаточно типичная реакция Бориса на что-либо, о чём «актуальные» авторы в тот момент не писали и не пели. (Это очень мне напомнило о художнике Андрее Геннадиеве, когда он отчитывал своего начинающего подопечного, заподозрив в нём склонность к импрессионизму: «Кому сегодня нужен этот импрессионизм!») Суждения в таком ключе проскакивали периодически. 
На пару десятков лет позже я обратила внимание на фразу, сказанную им в телевизионном интервью по поводу возвращения из Англии: «Конечно, я собираюсь оставаться здесь. Сейчас это самое интересное место в мире.». 
Чувство соответствия времени у Гребенщикова было обострено чрезвычайно, и он легко и почти всегда (всё-таки не всегда) безошибочно определял те направления — стиля, интереса, тематики, которым было суждено в скором будущем стать центральными для всех. Нюх на невыявленные тенденции. И ставка на них. С тем, что уже стало достоянием и манией широких масс, можно было не считаться. Как и с тем, что продолжало оставаться хорошо забытым (Конфуций — в отличие от Лао Цзы) или недостаточно явно открытым. 
Будучи лицом социально ориентированным, Борис одновременно не гнушался и романтики своего рода духовного отшельничества. Этот элемент тоже был в активе актуальности. 
(Продолжение следует) 

P.S. Частица Дня Рождения «Апраксин Блюз», 2017 г. 
(с продолжением в след. отрывке интервью)