Имя поэтессы Бренды Хиллман известно американским любителям поэзии по регулярным публикациям в уважаемых литературных журналах и по ряду авторских поэтических сборников. Её стихи переводятся на иностранные языки, а критики отмечают её умение оперировать словами.
Бренда Хиллман родилась в Аризоне, в городе Тусон. В настоящее время она ведёт авторский курс литературы и классической философии на кафедре поэзии колледжа Св.Марии в Калифорнии, у залива Сан Франциско, куда и переместилась её жизнь.
Бренда Хиллман представляет интеллектуально ориентированную американскую литературную среду. Её первый муж, Леонард Майклз, был видным прозаиком.
Творчество Бренды Хиллман отражает достаточно типичное направление современной западной поэзии, выбравшее для поиска новых источников вдохновения мировые духовные традиции разнообразного происхождения. Сочетание личного опыта с квалифицированным знанием, индивидуальный угол восприятия выделяют позицию Бренды Хиллман в этом контексте. Она также старается включать в свой поэтический метод разработки открытий, сделанных битниками, в частности Аленом Гинсбергом. Поэтесса предпочитает писать стихи в прозаической форме, отдавая определяющую роль графическим аспектам структуры.
В 2009 году планируется издание третьего тома задуманной ею тетралогии, базирующейся на древнегреческой концепции четырёх стихий Вселенной. Часть первая, “Каскадия”, опубликованная в 2001 году, посвящена стихии земли. Во втором томе, “Куски воздуха в эпосе” (2005), в понятие “воздух”, как трактует его автор, включается также человеческий голос, дыхание и пение – с их единородностью духу и индивидуальности. В этот сборник, который в целом отражает установку поэта на приёмы использования, наряду с единичными голосом, “полифонического” многоголосия, входит группа стихотворений, обращающих на себя внимание явным единством, как цикл внутри цикла. Общим в них является прежде всего место действия. Это библиотека.

В своём интервью АБ Бренда Хиллман раскрывает мотивы и мысли, приведшие к написанию этого цикла, который впервые представлен здесь в оригинальном переводе.

 

АБ:  Есть ли у цикла самостоятельное название?
Б.Хиллман: Я называю его “библиотечными стихами”, когда выступаю.

 

Что привело к его созданию?
Цикл задуман как посвящение – не только библиотекам, но и писателям и писательству. Меня привлекает поэтическая счётность, и я люблю число 12, часто работаю в наборах из 12 частей. Так что здесь это 12 стихотворений по 12 строк.
Я всегда любила библиотеки, поэтому меня слегка печалит, что сейчас библиотеки под угрозой. И то, как опасен для книжной культуры факт, что люди стали читать меньше книг…
Цикл много лет перебивался в черновых записях, но сами стихотворения начали складываться, когда я занималась в университетской библиотеке в Айова-Сити, где училась в аспирантуре. Я вообще начала серьёзно писать стихи именно в библиотеке – любила маленькие барьеры-кабинки на столах.
В течение нескольких лет я раздумывала о всех тех книгах, которые обнаруживала в библиотеках, и хотела писать относительно некоторых самых странных мистической красотой библиотек, которые я люблю  – моя детская библиотека в Тусоне, библиотека колледжа Помона, университета Айовы, библиотека Банкрофт в Беркли. Я люблю фильтрованный свет, пыль, спокойствие читателей, а также и некоторые причудливые особенности, возможно, не столь популярные – запах книжного клея(!) и идею, что все знания мира присутствуют здесь.
В стихах цикла, предположительно, заключены четыре или пять мотивов – одним из них была бы любовь к книгам и страх того, что книги любимого писателя могут исчезнуть – связанное с этим, полагаю, чувство печали о поэтах и представителях другой высокопробной литературы и учёности, о тех, чья работа так никогда и не будет прочитана – работа, потребовавшая времени в уединении, в забвении, в библиотеках.
Пока я писала эти вещи, умер мой первый муж, Леонард Майклз. В нескольких из стихотворений я думала о нём, потому что его произведения читаются не так часто, как должны были бы – он был великолепным писателем, отличным новеллистом, в особенности. С ним и его чувствительностью связано и присутствие в стихах упоминаний о выдающемся критике-исследователе Вальтере Беньямине, чьи работы были предметом моего преподавательского курса в университете в то время – его “Труд о пассажах” читается сквозь все эти стихи.
Меня интересовала идея В.Беньямина об “ауре”, окружающей произведение искусства, о её качестве специальности, разрушаемом репродуцированием. Также словесные каламбуры с “аурой”. Ещё мне хотелось думать о теософской версии этого слова – ауре света, окружающей человеческую фигуру. Мои метафизические извилины весьма своеобразны, и меня притягивает – частично для забавы, частью откровенно – теософское верование, включая указание, что тела окружены дополнительной субстанцией и что существует намного больше состояний и условий реальности, чем те, которые доступны обычным пяти чувствам. Эти чувства не всегда бывают единственными – есть дополнительны чувства, доступные, например, животным. Для меня имеет значение то, что сознание может себя расширять. Так что намёки на видения аур над головами читателей относятся к стараниям узреть дополнительные формы света. Я знаю, что это сильно связано с воображением, но мне хотелось в стихах работать со всеми формами философии, причём работать в сжатых пространствах.
И, наконец, мне всегда казалась очень занятной сама по себе мысль, претворяющая себя невидимо: некто пытается исправлять мысль, чтобы сделать её синтаксически нормальной, но на самом деле большинство мыслей не являются нормальными. К этому я тоже хотела адресоваться в своих стихах.

 

Учитывая Ваши указания на печаль, уединённость, замкнутость, где бы Вы сказали Ваши стихи восходят – к определённому духовному равновесию? шансу трансцендентности (“сладкая пыль арто пролетает сквозь десятилетия”)? Приятию (“Живи скрывшись”)?
Да, вся эмоциональная жизнь, вызываемая образами, ведёт к своего рода трансцендентности и приятию. Хотя не в смысле “давайте радоваться и веселиться”. Думаю, мои стихи отличаются своего рода эмерсоновской оптимистичностью, которая происходит от чувства внутреннего сознания природы – возможно, это большее, что даёт человеческому духу трансцендентализм – как, вероятно, и эти качества скорби и глубины осознания. Я считаю само по себе существование совершенно захватывающим и изумительным… Постоянное ощущение восторга от свежести ежедневного процесса, в котором все чувства вихрятся (как пыль).

 

Сквозь весь цикл, как это видится, проходит политика привлечения, включения в контекст классического, древнего мира, его ритуалов, наследия, восприятия, как противовеса постмодерну. Какие намерения определяли Ваш отбор представлений и аллюзий?
О чувстве связи древнего с настоящим: да, чувство, что чья-то литературная жизнь – чья-то жизнь в отношении ко всем искусствам, которые он любит – связана с тем, чтобы вкладывать прошлое в вечное настоящее, но всё же с пониманием, что история двигает и то, и другое в одну сторону и в созвездие моментов. В.Беньямин упирает на идею вечного возврата событий, одновременного присутствия всех степеней прошлого в сегодняшнем постижении. Мне нравится эта идея – что мы не можем быть захвачены мифическим временем, но беспомощны относительно него.

 

Некоторые из называемых писателей и мыслителей, повидимому, служат своего рода якорями в цикле – Пифагор и Исайя, например… (интересно, что интеллектуальная  ось цикла выглядит протянувшейся вдоль линии, ограниченной каноном западной цивилизации, несмотря на Вашу озабоченность судьбами литературных современников).
Интеллектуальная основа включает, безусловно, библейские писания, пре-сократовских философов, конечно, Платона, Аристотеля и всех соответствующих греков (я преподаю “греческую мысль” и “римскую мысль” – курсы великих книг в переводе; и это имело на меня большое влияние).

 

Кроме этого, присутствует и мистицизм, как в случае с “аурой”?
Я действительно интересуюсь гностицизмом, алхимией и другими эзотерическими духовными практиками, но в основном являюсь чем-то вроде анимиста – больше западного образца, хотя очень интересуюсь и китайской философией, и буддизмом, как и индуистской практикой (в основном через теософию). Меня тянет ко многим духовным практикам, и я расцениваю поэзию как место контакта со всеми этими вещами. Полагаю, больше всего меня влечёт мистицизм и анимизм.
Чего я не терплю, так это все формы религиозного фундаментализма. Наша духовная жизнь предназначена для контакта с неведомым и с этикой, которая даёт людям доступ к их лучшим инстинктам.

 

Является ли включение “непоэтических” современных объектов – “экраны праксиса”, “портативные компьютеры” – частью Ваших сознательных приоритетов как поэта?
Да, отсылки к поп-культуре и общим объектам присущи поэзии – моя поэзия включает парковочные счётчики, лэптопы, кроссовки, расчёски, литературную теорию, инди-рок-музыку и говорящие атомы, автомойки, еду и мобильники. Но подлинные объекты, конечно – это сами слова.

 

С каким чувством Вы к этим современным приметам подступаетесь? То есть с чувством конфронтации, предосторожности, потребности в гармонизации? Связанным с напоминанием о “монографиях по экономике”, их “хрупкости” – скажем, поэзия как оппозиция материализму? Что в основе контраста?
Экономические монографии – они более или менее хрупкие – более хрупкие, чем нормальные книги! Я люблю это чувство, что пугающие, тактильные старые книги, покоящиеся в библиотеке, ожидающие того, кто войдёт и положит на них свою руку, имеют совсем другой вид души.

 

Время от времени в стихах появляется необозначенное “ты” – имелся ли в виду кто-то конкретный?
“Ты” адресуется абстрактно – потому что это часто Вальтер Беньямин или мой первый муж, Сэмюэль Беккетт или Франц Кафка.
(перевод с английского)