В августе девяносто первого года прошлого века граждане третьего Рима сбросили с плеч надоевшее ярмо партийных патрициев и обрели Свободу!

Осенью того же года, когда ошалелые квириты метались туда-сюда в поисках чего попало, я пробивался сквозь заполнившие Москву толпы в фирменный магазин издательства «Наука» с единственным стремлением приобрести первое в своей жизни издание Гая Валерия Катулла – поэта, свидетеля заката республики и зарождения империи, современника Мария и Суллы, Цезаря и Помпея, Милона и Клодия, Цицерона и Катилины, Красса, Спартака и многих других, подписанных и безымянных, чьи бюсты и судьбы олицетворяют для нас историю Рима первого. Многих из них Катулл знал лично.

Почти все античные классики, римляне и греки, издавались в СССР достаточно регулярно в разных интеллектуальных сериях и сводили с ума отечественных библиофилов. Произведения древних историков, философов, драматургов, прозаиков, поэтов и продвинутых графоманов, чудом дожившие до наших дней, естественным путем относились к элитному сегменту чтения и являлись дефицитным и престижным объектом владения.

 

Написанные в реалистичной манере, совершенным, но чуждым толпе языком, в меру страстные, но граждански ответственные, эти, описывающие нечто мифологически далекое, литературные артефакты органично смотрелись в идеологическом контексте страны с имперским самосознанием.

Светоний, Аппиан, Плутарх, Плиний, Гораций, Вергилий, Назон, Апулей, Петроний, Сенека и его выдающийся ученик, автор-исполнитель Нерон – вот неполный перечень ярких творческих индивидуальностей, хорошо знавших «безделицы» Катулла.

Но в отличие от них и многих других, каждого в свой черед с достоинством принимавших славу и смерть по законам благословенной стабильности, талант Катулла расцвел в ужасный и прекрасный переходный период между временами олигархической квазидемократии и бесчинствующего принципата.

За период с 1929 года «вещицы» Катулла издавались в советской России не раз, но именно эти, последние, безбашенно откровенные переводы, увидевшие свет под самый кумачовый занавес, стали для меня, в любых обстоятельствах смиренно несущего тяжкое бремя личной свободы, признаком наступающих перемен.

Неожиданно среди одухотворенных и суровых ликов, выступивших на историческую аван­сцену пророков советского апокалипсиса, мелькнуло изможденное нерегулярным питанием и чувственной невоздержанностью истерично-веселое и отчаянно-злое лицо ископаемого языческого либертена – похабный графический шарж на облупившемся фасаде действительности.

В свое время этот чувак был одним из тех, кто в наши дни как может, так несет на челе позорное клеймо «мажора». Его дед, а потом отец были при делах в своей Вероне задолго до того, как там перегрызлись Монтекки и Капулетти. И на хорошем счету в Риме, между прочим! Кто бы там ни заправлял… Сам Цезарь не гнушался их домусом и при случае заезжал в гости.

Катуллу и его брату Галлу светила завидная судьба следовать по свежим следам проторенной дорожкой. Но все было не впрок. Его горячо любимый брат умер далеко-далеко за границей, да и сам Катулл со товарищами еле унес ноги из столь много обещавшего поначалу бизнес трипа.

Подобно детям современных провинциальных тузов, Катулл перебрался в столицу. Надо думать, в какое-нибудь соответствующее статусу относительно приличное жилье. Вероятно, на необходимо-достаточное родительское содержание, с очевидной поставленной целью – начать и сделать успешную карьеру. Встать в череду повторяющихся из поколения в поколение реплик своих отцов и дедов. Но он решил стать или остаться собой. Для этого все средства хороши – пьянство, разврат и, конечно, верная спутница Рока – поэзия.

Ох уж эти мальчики из «хороших семей», родившиеся с золотыми и серебряными ложками во рту… Одни со временем привыкают, что она мешает им говорить, и продолжают облизывать ее до самой смерти. Зато другие так и норовят вытолкнуть неудобный предмет вон изо рта своим длинным и острым, не помещающимся за щекой языком. Способность высказаться для них дороже драгоценного металла.

Эти внешне ленивые прожигатели жизни знают цену авторитетам и тщету амбиций. Они скучают в присутствии и тяготятся формальностями. Изнанка успеха – повседневная рутина их жизни от изысканной пеленки до роскошного савана. В подателях благ они видят не богов, а лишь людей, чьи нравственные слабости выпирают тем сильнее, чем непосильней груз даров обидчивой и непостоянной Фортуны.

Подобного пренебрежения социальными стереотипами не прощает ни чернь, ни повелители мира. И общество отвечает таким добровольным изгнанникам рая тем же. Отказавшись от принадлежащего им по праву рождения места под солнцем, они обречены не найти себе другого и пасть. Не от меча, так от скуки.

Давайте вспомним, кто еще в состоянии это сделать, шикарных лишних мужей застойного XIX века – Женю Онегина, Гришу Печорина… Несостоявшихся декабристов, как учили нас в советской школе. Выродившихся в князей Мышкиных и Обломовых – говорю я.

В тщетных поисках неподдельного этих породистых кобелей тянет в подворотню к дворняжкам – девочкам и мальчикам – голубкам Ипситиллам и сладостным Ювенциям. Первые не поддаются дрессуре, то и дело кусают своих возлюбленных, с болью прививая жестокую правду о безысходности их положения. Вторые, напротив, жадно перенимают манеры и стиль жизни своих хозяев, становятся гипертрофированной, пародийной копией тех, кто их приручил.

Ищи себя и обрящешь одиночество. И творчество – неизбежный монодиалог с самим собой, твоим последним собеседником. Даже среди толпы, на форуме или на Тверской; даже среди друзей, в таверне «околпаченных братьев» или кафе «Лира».

Где та барная стойка, тот горизонт событий, у которого сходятся высокое и низкое, где образцовая риторика превращается в латинскую матершину, а похабная брань в любовное воркование? На какой античной помойке, еще не ставшей культурным слоем, двое находят место для вечной любви?…

Катулл не умер. Он просто перестал… Писать? Жить? Нет свидетельств, что он загнулся от болезни или вскрыл себе вены. Только домыслы. Возможно, он просто забил на все. Но в конечном счете это одно и то же. Однако, как сказал бы софист и киник, право на жизнь и смерть должно быть подтверждено бумажкой. Или хотя бы обрывком пергамента. Первое установлено документально, а вот второе… Строго говоря, нельзя с абсолютной уверенностью утверждать, что Катулл прекратил свое существование. Хотя бы в виде некоего, навсегда запечатленного в неосознанном, архетипа.

Я вижу вас, мои непутевые братья – в тени университетских аллей, под сводами арок сталинских палаццо, у подъездов точечных индпроектовских инсул. Маясь дурью, вы слоняетесь с банкой галльского пойла в руке и бутылкой чего-нибудь покрепче фалернского в кармане. У вас модные рубища, но дырявые кошели; умные лица, но пустые глаза. Убив очередной день, вы мирно отходите ко сну, измученные хронической неудовлетворенностью, и засыпаете с непогашенной сигаретой на погребальном костре из зачитанных до неприличия библиографических редкостей…

Так позвольте мне подбросить в огонь еще один томик! Не надо искать в нем научного аппарата, исторических и искусствоведческих материалов. Сегодня вы можете выловить все, что угодно, забросив подальше всемирную сеть. Но я настоятельно рекомендую, для начала, воспринять предлагаемый синтез поэзии и графики голым телом и обнаженной душой. Это уникальное художественно-литературное издание я посвящаю всем нам – вам, себе, и конечно, Гаю Валерию Катуллу, чья половая, творческая и гражданская активность, как и наша, пришлась на время больших перемен.

Ave Gaius Valerius Catullus!  И… Barrra!!!

——————-

Текст, который вы прочитали, ничто иное, как предисловие к еще неизданной книге. В существующих условиях ее шансы увидеть свет весьма туманны, а перспективы без помех пристроить достаточное количество экземпляров в хорошие руки тем более сомнительны.

И тем не менее, книга, над которой я работаю, обязательно будет издана. Это неизбежно случится, когда ее очевидное существование потребует адекватного разрешения сложившегося парадокса.