Публика стекается на встречу с писательницей Людмилой Улицкой. Роман “Даниэль Штайн, переводчик”, появившийся вслед за предыдущими книгами Улицкой, выходившими на протяжении десятка лет, резко подстегнул её репутацию, разнеся её по всему свету. Друзья обсуждают книгу с друзьями, семьи с семьями. Те читатели, которых прежние произведения Улицкой оставили равнодушными, находят последний роман великолепным. Другие, заинтересованные в первенстве литературы более крайнего образца, видят в неожиданной популярности Улицкой симптоматичный признак новой эры повышенного социального конформизма. Комментаторы амери-канской книжной индустрии, не упуская случая упомянуть масштабность сопровождавшей выход романа реклам-ной кампании, указывают на “Штайна” как на свидетельство того, что понятие “интеллектуальный бестселлер” остаётся менее противоречивым для России, нежели для Америки – в которую привело Улицкую нынешнее турне, связанное не столько с интересами паблисити, сколько с делами гуманитарными. Этот вечер в частном клубе – короткая пауза между университетами.

Появляется Улицкая. Ей за шестьдесят. Нарочито несветская, с определённым ироническим шармом. Она знакомит собравшихся со своей биографией, разграфлённой от изучения генетики до работы завлитом Еврейского театра в Москве. Слушателям, далеко не беспристрастным, детали её жизни хорошо знакомы, как можно догадаться. Привлекательность момента состоит в том, чтобы услышать обо всём из уст автора. Фазы этой хорошо проштудированной жизни привычно очерчены. Улицкая задерживается на нескольких именах – преимущественно своих педагогов, этим как бы незаметно подкрепляя систему ценностей, которая приписывает особое значение порядочности и преданности, героизму ежедневного существования.

Улицкая заостряет внимание на своей текущей теме – “толерантности”, неожиданно неотвязной заботе человечества начала века и одновременно ключу к нашумевшей работе романистки. Она не демагог, говорит Улицкая, это роль, в которой она оказалась из-за склонности во время интервью высказывать личное мнение по горячим вопросам без учёта возможных последствий этого. То, что её часто путают с героем её романа Даниэлем Штайном, личностью схожей, хотя в ином роде, “неосторожности” в высказываниях, только добавляет градус к оттенку скандальности её фигуры. Это скандальность не литературного или морального характера, она вызвана причинами идеологическими, касающимися места толерантности в выработке национальной идентификации. Улицкая не отворачивается от этого аспекта своей репутации. Вместо этого она идёт напролом.

Она читает рассказ, в котором эта тема открыто выставлена на стол. Сюжет идёт “от обратного”, включая пример полного отсутствия толерантности. В рассказе описана случившаяся в детстве автора история покупки груш во время отдыха в одной из южных республик Советского Союза. Операция сопровождается вольной тирадой в местной манере. Похоже, что сюжет, смягчённый налётом ностальгии и благодушного юмора, задуман автором как доза приземлённой реальности, контрастирующей с широко известным представлением, именуемым мифом о советском национальном единстве. Судя по дружному смеху узнавания, рассказ пользуется успехом. Подобные эпизоды могли происходить в практике многих из присутствующих.

“Есть здесь у кого-нибудь мои книги? – спрашивает Улицкая, – Я могу ещё почитать, а потом отвечу на вопросы”. Она отыскивает и читает длинный пассаж из “Даниэля Штайна”; кем-то расторопно поданный экземпляр сейчас послушен пальцам автора. Штайн, католический священник с нетрадиционным взглядом на доктрину, в молодом государстве Израиль, ведёт переписку с девушкой из Германии, желающей присоединиться к его делу. Текст вызывает ощущение доверительности, как бы приглашая читателя примкнуть к по-прежнему актуальной и ещё не завершившейся борьбе.

Следуют вопросы. Считает ли себя Улицкая, фантастически популярная в настоящей момент, “писателем нашего времени”? “Я пишу для себя и иногда для своих знакомых, – отвечает она. – Просто так выходит, что это нравится и другим. Я сама видела вахтёров, читающих мои книги. У моего последнего романа тираж три с половиной миллиона – это ведь о чём-то говорит?.. Но процесса сочинения это не меняет. Что касается вопроса, являюсь ли я писателем нашего времени, это правда, что я пишу о сегодняшнем дне и о том, что помню сама. Самый ранний период времени, фигурирующий в моих произведениях, это сороковые годы.”

Ответ выглядит ускользающим от уровня, который был определён вопросом. В самом деле, на этой промежуточной встрече Улицкая не спешит делиться секретами ремесла. Тем не менее, сохраняя умеренность, действуя в уменьшенном масштабе (некоторые различают в ней эхо Чехова), она получила определение социологического феномена даже без учёта своего литературного значения, благодаря одной своей популярности как объединяющей силы, обращённой (в отличие от преобладающего большинства других писателей) к добру в читателях, поддерживающей в них надежды, а не сомнения.

Этот вечер по меньшей мере свободен от нарушения толерантности. На что ещё способен феномен Улицкой? Возможно, на то, чтобы снять определённый внутренний кризис у читателей, горюющих, что эпоха проходит без великих авторов, без тех, кто способен адекватно её отразить, эту эру конфликтов, подавляющих эстетическое воображение, когда идеи не в ладах друг с другом, рождаясь и исчезая, восходя и нисходя с меньшей объективностью, возможно, меньшей окончательностью, чем могли ожидать предполагаемые арбитры и комментаторы. Улицкая возводит в привычку направлять прозу жизни слегка вверх и делать это в такой художественной форме, которая освещает опыт, сохраняя при этом его целостность. На протяжении определённого времени приоритеты литературного развития почитали подобные амбиции неинтересными, недостаточно смелыми. Их могут посчитать таковыми снова. Временами подчёркнуто необычные книги – будь они фантастическими или аллегорическими, шокирующими, антиобщественными – выступают на передний план, как наиболее подходящие для компенсации того безголосья, которое всякий ощущает, психологически или фактически, как угрозу своей реальности. Булгаков, Кэрролл, Оруэлл, Толкиен, Кастанеда, Стругацкие могут представляться указателями пути к новым перспективам в литературе и жизни. У лагеря, возлагающего свои надежды на таких писателей, как Пелевин или Лимонов, с их героями, подобными жертвенным знаменосцам альтернативных видов существования, популярность Улицкой исторгает вопли отчаяния и возмущения. Трудясь трезво, методично, разумно, поддерживая постоянную температуру, она умудряется вернуть жизнь в три измерения, а поток времени – в единое направление. Писание романов, говорит она, пожалуй слишком трудоёмкое для неё дело, чтобы взяться за ещё один. Она сейчас занята проектом детской литературы, стандарты которой, говорит она, ухудшились. Вот и пожалуйста, портрет жизни, времени. Журналисты его подтверждают. Генетики, физики и философы по меньшей мере не отрицают. Нерациональная теология? Медитативный поиск? Магический реализм? Для всего этого литература предлагает других писателей, вместе с противоядием к ним.

Продукция Улицкой, работа её мысли воздействуют, как оздоровительная балансировка, возвращающая от новизны искусственных приправ к памяти о реальном неподдельном хлебе. Рецепт его приготовления – хоть пышной буханки, хоть пресной лепёшки – частенько нарушается и редко совершенствуется. Писатель предлагает нам этическое причастие, сходное с таковым в ритуале церковном – преодоление одиночества частного существования и затягивание разрывов: в израненных поколениях, в собственной жизни, в жизни отдельной, связанной с другими, как дело толерантности или просто сочувствия, симпатии, что приводит в равновесие фокус внимания к себе посредством искусства понимания прочих.

В таком случае, можно выйти после встречи с Улицкой с чувством очищения: будучи прощённым, быть готовым простить. Но одновременно приходит печаль. Это не божественное милосердие, хотя оно способно утешить.

И всё же: что есть знание, что есть достижение, если всё уравнивается толерантностью? Какая вера должна последовать за культурным лекарством?

(Перевод с английского.)