В конце января, под знаком Водолея, пожалуй, самого поэтического из знаков зодиака, один за другим проходят дни двух великих и несовместимых друг с другом русских поэтов: день рождения Высоцкого, 25 января, и день смерти Бродского, 28 января.

В один из вечеров меж этими датами, в зимний стылый вечер, заполненный пургой, в печальной веренице мертвенных уличных фонарей, мы зажгли на кухне две плошки свечей,  достали рюмки и бутылки, мы отметили дни этих поэтов  – их записи сменяли друг друга, мы читали их стихи, пили то водку – Высоцкому, то венецианское пино гриджо – Бродскому, вспоминали места, столь дорогие каждому из поэтов и знакомые нам – Москву, Питер, Крым, Париж, Венецию, Нью-Йорк. Мы удивлялись тому, что, прожив такие разные жизни, будучи такими разными, они в конце концов оказались знаковыми, знаменскими фигурами “конца прекрасной эпохи”, один – всего народа, другой – его интеллектуальной элиты.

Да и даты их очень символичны: Владимир родился в Татьянин день, под разудалое и беспечное хулиганство студентов, под “через тумбу-тумбу раз”, “когда я пьян, а пьян всегда я”, старинные студенческие песни; Иосиф умер день в день с Достоевским и всего на день раньше Пушкина…

Отрывки этого бесконечного вечера на двоих, но вчетвером, и предложены здесь для прочтения.

Феномен обоих поэтов заключается в том, что, не будучи этническими русскими, а один даже потеряв гражданство, они оказались самыми сокровенными и пронзительными операторами русского языка, души и смысла народа.  Потому что у языка есть еще и эта, сокровенная функция: он формирует народ и его культуру, он является душой народа, в данном случае загадочной славянской душой народа – смешения тюркских, византийских, угро-финских, греческих,  татаро-монгольских, германских, французских, цыганских, еврейских и американских душ, душ народов ушедших и вымерших, вмерзших в ледниковый период, растворенных в древних дунайских водах и выгоревших в разгульных степях.

Так понимать и чувствовать русский многим русским не дано. Пушкин – эфиоп, Лермонтов – шотландец (а, возможно, португалец), Даль и Фасмер – немцы, и даже Бархударов – типичный татарин. И присмотритесь к рядам лингвистов и филологов, специалистам русского языка и литературы: русские там составляют национальное меньшинство. Таковы свойства русского языка и русской души, наивно не понимающей собственный лепет.

Бродский, как при жизни, так и посмертно, остался поэтом, понятым и принятым очень небольшой группой людей.

Высоцкий, как при жизни, так и посмертно, был и есть поэт, любимый и признаваемый всеми без разбору, независимо от уголовности или партийности прошлого, от настоящих доходов и предстоящих разборок.

Если допустить, что аудитории Бродского и Высоцкого равны, то первый сильно растянул себя во времени, а второй оказался конгениален своей эпохе. В этом смысле, Высоцкий, увы, уже собрал почти всю жатву любви, интереса к себе и понимания себя.

Любопытно, что Высоцкий был всеяден к пространству, Бродский – ко времени, пространству же он откровенно не доверял. И это оказалось не только их художественным выбором, но и их судьбой.

И оба пережили весьма неприятную процедуру, точнее, попытку опошления. Высоцкого в период между его смертью и перестройкой буквально заиграли и затиражировали. Бродского пытались запеть и зачитать с эстрады с перестройки до его смерти.

И оба выстояли и не поддались.

Оба, Высоцкий и Бродский, не предали и не продали свой народ, многочисленный народ слушателей песен Высоцкого и малочисленный – читателей стихов Бродского.

Для нас сборники стихов Высоцкого – такое же изумительное откровение, как и стихи Бродского, публично читаемые им и записанные.

Оба, Высоцкий и Бродский, будучи людьми, предрасположенными к религиозности, никакого отношения к иудаизму не имели: Владимир явно тяготел к православию, Иосиф остановил свое внимание на одной из протестантских конфессий. Оба, кажется, не имели ничего общего и с еврейским капиталом – ни с сахарным королем России Бродским, ни с чайным королем Высоцким. Оба – из советской босяцкой породы тягловой интеллигенции.

И несколько слов о поколении, выросшем на Бродском и Высоцком (мы, предыдущие, выросли на Окуджаве и Хемингуэе).

Это – первое свободное поколение советских людей, первые, кто позволил себе четкое, твердое и недвусмысленное отношение к идиотизму всенародной неволи. Они просто сделали шаг в сторону и оказались на обочине строя, пропуская вперед себя унылое и угрюмое племя. Для этого поколения знания оказались привлекательней убеждений.  И это здорово. Мир этого поколения гораздо прозрачней, чем наш романтический мир.

Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что Высоцкий и Бродский гораздо укорененней на чужих берегах, в эмиграционных кругах Америки, Израиля и Европы. Они – неизменные участники застолий и встреч, к ним идут со свечечкой воспоминаний, они – знаки прикрепленности к брошенной и оставленной жизни. Эти стихи и песни, эти бесконечные публикации и воспоминания – аргументы собственного существования и значимости. А в России уже идет совсем другое и о другом.

 

Будем надеяться, это не последний январь нашей жизни. И когда настанет следующий, я непременно куплю крымскую мадеру и крымский же херес – мне кажется, это вина, которыми не увлекались ни тот, ни другой, но которые должны их объединить. Может, кого из друзей пригласим, одного-двух. Может, где-нибудь еще соберутся таким же манером наши земляки по “прекрасной эпохе”, и тогда мы выпьем за всех нас и за двух наших любимых поэтов, Высоцкого и Бродского.