Театр Дождей, Фонтанка, 130

 

Режиссер театра Наташа Никитина: “Мировоззрение у меня оптимистичекое, что, может быть, звучит странно — все пьесы как будто трагические. Но я их как трагические не ощущаю. В пьесе, которую мы сейчас репетируем, “Эвридике» Жоржа Ануя, оптимизм финала, где смерть торжествует, и герои погибают, для меня заключается в том, что Орфей и Эвридика предпочли умереть, чем жить “как все ”. Они хотели жить на уровне своей любви”.

 

Когда мы уходили из театра-клуба “Суббота», в котором я пробыла десять лет, нас было больше двадцати человек, и мы хорошо знали, зачем уходим. Мы ушли делать свой театр, зародыш, костяк которого сложился уже внутри “Субботы». Объединились люди, с которыми было интересно работать, у которых был общий язык и общие цели.

Ушли мы просто на улицу и первое время репетировали на квартире, пока счастливый случай не подарил нам статус театра при Молодежном культурном центре. За этим последовала удача в поисках помещения, и мы закрепились в Красном уголке на Фонтанке, где в то время находилась избирательная комиссия, а по понедельникам собирался Народный фронт. В качестве ответной услуги мы должны были работать с подростками района, а для начала сделать новогодний спектакль. Сыграли его мы 7 января 1990 года, и этот день стал днем рождения театра, приятно совпав с Рождеством.

Тут мы и осели. Потихоньку из помещения ушла избирательная комиссия, за ней — Народный фронт. Мы выкрасили желтые стены в черный цвет, разобрали эстрадку, выстроили театральный зал и окончательно в нем укрепились. Здесь мы живем до сих пор, успев поменять ряд статусов, сделавшись в итоге экспериментальной сценой Молодежного театра. Семен Спивак, руководитель этого театра, сделал шаг, исключительный для театрального мира. Он не только дал нам возможность жить, заниматься профессиональным творчеством, но, что не менее важно, взяв нас под свою опеку, он абсолютно не вмешивается в наш внутренний процесс, в нашу работу. Творчески мы совершенно самостоятельны. Как с режиссером, со Спиваком мы находимся в постоянном творческом содружестве. Я люблю посещать его спектакли и часто приглашаю его к себе посмотреть, чем занимаемся мы.

 

Несомненно, наш театр — это настоящая семья. Она формируется по особым законам. Мы все связаны любовью не просто к театру, а к театру конкретно нашему. Мы любим наши спектакли, любим друг друга. Именно это и позволяет нам жить и преодолевать все трудности.

Театр в первую очередь нужен нам самим. Конечно, без зрителя, без взаимодействия с ним наша работа не имела бы смысла. Но прежде всего то, что мы делаем, доставляет удовольствие нам самим.

Помимо этого, театр для нас — мощнейшая экологическая ниша, где мы живем, и за счет этого многого не видим. В прошлом году, когда у нас прорвало трубы и весь театр был залит, неделю нельзя было работать. На меня немедленно навалились магазины, я стала видеть цены, обращать внимание на людей в транспорте, — жить не захотелось, настолько это было тяжело.

Другое дело, когда все идет нормально. Еду на репетицию — ничего не вижу, думаю. С репетиции — тоже думаю, прокручиваю что-то в голове. После спектакля — совсем замечательно — актеры едут с цветами, сияющие, у всех хорошее настроение.

Кому-то покажется, что мы отгородились от реального мира, чтобы не участвовать в его проблемах, но я не нахожу в нашей жизни ничего искусственного. Мы живем тем, что нас интересует, и это для нас естественно.

 

Мне и в жизни, и в театре неинтересны люди, которые живут, чтобы есть, и едят, чтобы жить — это очень важная для меня формулировка. Мне нужны другие люди. Они тоже едят, им это тоже нужно, но, чем больше они заняты творчеством — не обязательно конкретным, это может быть творчество в самом себе — тем меньше они от этого зависят.

Вот такие герои меня и интересуют, такая драматургия, люди, глубоко чувствующие. Если задуматься, о чем я ставлю спектакли, не трудно прийти к выводу, что все они ставятся о смысле жизни, о поисках его. По большому счету все спектакли о том, для чего мы вообще существуем. Поэтому я нуждаюсь в настоящей большой литературе. Когда я пытаюсь заинтересоваться злободневностью, сегодняшним днем, через неделю мне становится скучно. И это то, чем Треплев в “Чайке” отличается для меня от Аркадиной. Аркадина, несомненно, талантливая актриса, но живет в предельно конкретном мире, и этот мир ее очень интересует. А Треплев живет где-то там… Меня интересуют люди немножко не от мира сего, та самая “чеховская интеллигенция”.

Набоков об этом сказал в своих лекциях о Чехове: “Во всех чеховских рассказах мы видим бесконечные спотыкания, но это спотыкания человека, который оступается, потому что смотрит на звезды».

 

Если и существует в нас отличие от привычного реалистического театра, то выражено оно не в конкретных расхождениях, а в общем настроении, в знаке, определяющем пьесу, в музыке, в свете, небытовых декорациях, зачастую в мизансцене. Поэтому направление, стиль театра я бы обозначила словом “импрессионизм», как понимаю его

сама. Нет ощущения знаковости, но есть атмосфера. Все, как в жизни, но в реальной картине появляется настроение. А в остальном я назвала бы наш театр самым что ни на есть русским традиционным театром, возможно, ближе к театру Станиславского, чем подавляющее большинство театров, работающих по его системе. В этом смысле эталоном для меня мог бы стать старый МХАТ.

Форма в моем представлении равнозначна понятию атмосферы. Декорации, ритм спектакля, мизансцены, актерская пластика должны работать на атмосферу, создавать ее. Очень важно присутствие художника, сценографа, который придавал бы идее форму. Собственно, мой метод основывается на чувстве, ощущении. Стоит перевести это в мысли и слова, все сразу делается мертвым. Мое знание очень конкретно, но проявляется только в ходе репетиций. Поэтому я перестала заранее определять решения, придумывать мизансцены. Меня это ограничивает, мешает.Если я пытаюсь передать содержание, экспериментируя с формой, я убеждаюсь, что в чем-то потеряла. После каждой попытки прибегнуть к изобразительному, пластическому решению, воспользоваться музыкальным или мизансценическим ходом я должна была признать, что получилось меньше, чем в пьесе Чехова. Потому что показать — не то же самое, что быть. Быть этими героями, дотянуться до них — этого не передать никакой мизансценой. Актер должен это прочувствовать и прочувствованно, глубоко, по-настоящему, сыграть. А знак всегда меньше.

 

Наш театр — театр содержания, подробной психологии, где человек должен восприниматься как абсолютно живой, когда актер исчезает, а остается только герой. В сложную психологию человека невозможно запрыгнуть мгновенно, поэтому наша работа идет поэтапно. На исходный образ постепенно накладываются все новые подробности, в результате чего портрет приобретает объемность.

Такой метод рождает свою специфику. Долгая и кропотливая работа по созданию образа настолько заполняет сознание, что в какой-то момент актеры теряют способность развивать этот процесс. Информация перестает восприниматься, и всякая дальнейшая доработка становится невозможной. Поэтому когда спектакль выходит, это еще совсем не тот спектакль, которым он должен быть и каким станет со временем. Его надо сыграть раз десять, прежде чем то, что заполняло актерам голову, укрепится в подсознании и начнет там жить. Тогда вновь возвращается способность что-то воспринимать. И эта работа продолжается постоянно. Хотя в такой системе есть и минусы, гораздо важнее то, что благодаря этому спектакль не умирает. Нашей “Чайке» скоро будет десять лет, а мы до сих пор ее репетируем и открываем. Сказывается работа с хорошей драматургией, ее можно открывать бесконечно, а спектакли от этого только становятся с каждым годом лучше, все более живыми.

 

Новые спектакли мы ставим раз в год. Поставив один спектакль, сразу начинаем работать над следующим. И все наши спектакли не перестаем репетировать, с этого начинается каждый сезон, чтобы освежить материал после лета. Похоже, что летом осуществляется переход количества в качество: за сезон набирается количество, а летом оно оседает и переходит в новое качество. Каждую осень, начиная репетировать, я открываю дополнительные возможности продвинуться к совершенству, и каждая формальная техническая репетиция тут же превращается в творческую.

 

Труппа нашего театра пополняется за счет представителей разных крупных любительских театров, по тем или иным причинам прекративших свое существование. Я стараюсь собирать осколки этих “настоящих», во многом профессиональных любительских театров. Несколько попыток работы с профессиональными актерами не увенчались успехом. И причина здесь в том, что они, как правило, обнаруживают склонность заменить истинный расход, истинное чувство профессиональным приемом, “создать видимость”. Но в нашем театре с пятью радами зрительного зала сразу обнаруживается, если на сцене что-то происходит не по-настоящему. Никакие уловки не помогают. Зрителю становится скучно.

Поэтому я перестала рассчитывать на профессиональных актеров, и последние два, три года мы идем по более предпочтительному пути — пути профессионализации изнутри, за счет различных студийных занятий, школы, постоянного тренинга, самостоятельной работы. К этому нас обязывает и положение экспериментальной сцены государственного профессионального театра.

И в этом наша работа тоже больше всего напоминает прежний традиционный театр, D котором люди становились профессионалами в процессе практики.

 

Основное наше преимущество — то, что в театре есть некая общая позиция, общее мировоззрение театра, то, что Станиславский называл сверх сверхзадачей. Это то качество, то доброе, светлое начато, которое держит спектакль независимо от частностей. Люди, находящиеся на сцене, актеры, уже сами по себе несут добрую энергию, свет. И происходит так потому, что для каждого из нас общее дело важнее, чем собственное “я».

Надо сказать, что этот принцип в определенной степени входит в конфликт с предполагающей значительную долю эгоизма актерской природой, что создавало Нам определенные сложности при воплощении на сцене конфликтных, страстных, эгоистических характеров. Мы с самого начала отдавали предложение интеллигентным героям на сцене и в результате слишком далеко зашли в воспитании собственной интеллигентности. Мы привыкли играть людей одного социума, одного душевного склада, людей “хороших”, хотя и разных по характеру.

Поскольку теперь мы ставим и другие пьесы, нам приходится привыкать к более разноплановым ролям, и актеры постепенно приучаются играть мерзавцев, не становясь от этого хуже в жизни.

 

Существует мнение, что работа актера на сцене не должна влиять на его личность в обычной жизни. Таких примеров действительно немало. Но есть другой тип актера и творческой личности, когда человек не одарен персвоплощенческой актерской природой, но настолько силен как личность, настолько хочет и умеет работать, что, прилагая огромные усилия, учится не столько перевоплощению, сколько пониманию того человека, которым он становится на сцене.

Такие впитывают все лучшее из своей роли, совершенствуя тем самым натуру. Мне это бесконечно нравится, и я рада, что в нашем театре есть подобные примеры. Такие люди наиболее надежны, потому что человеку свойственно ценить то, во что вложен его труд. Наибольшего результата, как говорит мой опыт, добиваются как раз те, кто, казалось, не блистал особым дарованием, но добивался своего упорством и энергией. Наделенные ярким талантом часто недооценивают его, получив все слишком легко, перестают расти, иной раз бросают дело. Двигаются те, кто вкладывает в это большой труд.

Мало кто, к сожалению, понимает, что актерство — не развлечение, а безумные нагрузки, огромный труд. В течение четырех, пяти часов репетиции непрерывно работают голова, нервы и мышцы. Несмотря на это, хорошая репетиция, удачный спектакль превращаются в отдых. Если есть взаимодействие с залом, если зритель не остался равнодушен, актер после спектакля не чувствует усталости. И актеры, и зрители выходят кз зала заряженными, обновленными. Когда же зрителя не удается зажечь, актеры из театра не выходят, а выползают.

 

Для нас очень важна сработанность с актерами, их доверие. У нас постоянная труппа, мы работаем вместе много лет и хорошо друг друга знаем. Когда я вижу, как актер растет, это делает меня совершенно счастливой. По отношению к актерам нашего театра я испытываю чисто материнское чувство гордости. Меня нисколько не задевает тот факт, что в нашей книге отзывов ни разу не упомянут режиссер, все — только об актерах. И это справедливо, потому что нет такого театра — Наташи Никитиной, — есть Театр Дождей.

Работа в театре способна приводить к состояниям острейшим, крайним. Когда все движется хорошо, меня наполняет чувство гармонии, уважения к себе, близкое к высшему умиротворению. Такие понятия, как тщеславие, самолюбие бесследно растворяются, заменяясь открытостью миру, добротой. Но стоит работе застопориться, начинаются комплексы, сомнения в своих способностях, либо наоборот — мания величия, страдания: меня не понимают, не доросли… В такие моменты самое главное — не страдать, а действовать. От режиссера в театре многое зависит.

Режиссер — это в первую очередь мировоззрение, особый взгляд на мир, особое к нему отношение, ракурс. Не менее важно умение через актеров и вспомогательные средства передать свое мировоззрение зрителю. И для этого идут в ход любые средства, используются всевозможные методы. Не существует общих рекомендаций или определенной техники, приводящих актера к пониманию своей задачи, поскольку даже самые элементарные понятия — доброта, сила, любовь — каждым человеком ощущаются по-своему. Каждый актер имеет свою особенность, свои точки восприятия, понимания. Режиссер должен определить, “вытащить” это, используя все свои возможности. Сейчас, работая со своей труппой, я знаю точно, кому и какой способ лучше всего подойдет, но когда ставился мой первый спектакль, я и песни пела, и стихи читала, и истории из своей жизни рассказывала, чтобы ввести актеров в нужное состояние.

 

В другие театры от нас никто еще не ушел, хотя время от времени кто- то оставляет театр. Расставаться нам приходится в основном с мужчинами, и для этого есть две причины. Первая, несомненно, материальная. Театр практически не дает денег. Мужчины, имеющие семьи, детей, вынуждены разрыдаться между желанием играть и необходимостью заработать деньга. Правда, решившись уйти от нас, они остаются доигрывать свои роли. Со временем мне все равно приходится от них отказываться, потому что они выходят из постоянного тренинга и начинают постепенно отставать от тех, кто продолжает двигаться вперед. Чтобы спектакль был равноценен по исполнителям и рос равномерно, должна работать постоянная труппа.

Честолюбие — вторая причина, почему от нас уходят именно мужчины. В нашем театре для него очень мало условий.

 

В театральном мире мы занимаем странное положение. Я совершенно намеренно избегаю шумихи и общения с театральной средой, не стремлюсь получить одобрение сверху, хотя это могло бы существенно облегчить нам жизнь. Я не испытываю большого доверия к тем, от кого зависят судьбы театра, поэтому “минуй нас, боже, и барский гнев, и барская любовь». Кого-то неожиданно превозносят, а потом так же неожиданно начинают бить. Кроме того, как деньги, так и слава — серьезнейшее испытание, к которому театр, может быть, не вполне готов. По этой же причине я не занимаюсь и поисками зарубежных гастролей, потому что в этом случае мне придется делить: ты поедешь, а ты нет… Все спектакли у нас массовые, в каких-то — два состава, а нужно выбрать один, и это значит сказать: ты играешь лучше, я тебя больше люблю… Нет, не надо ничего. Мы живем, и этого достаточно.

Популярности толпы я не ищу, потому что толпа, приходя в театр, все равно никогда не имеет своего мнения. Приходят с готовым и уходят с готовым независимо от того, что увидели.

Гораздо важнее то, что у нас все прочнее формируется круг зрителей, и с каждым годом он становится шире. Своего зрителя мы воспитываем с молодежи, со школьников. Очень хочется дать ракурс взгляда на мир сегодняшним ребятам. Наш зритель приходит, уже веря нам, зная, что получит удовольствие. Посторонний человек, попавший к нам, не испытывает доверия, поэтому первое, что мы должны сделать — перебороть предубеждение. Приходится делать двойную работу, действовать на пределе. И все-таки намного лучше пожинать плоды собственного труда, мне это нравится больше всего, поэтому я предпочитаю потратить в два раза больше сил, чтобы победить зрителя, захватить его.

Любовь, которую мы получаем от зрителей, для меня ценнее, чем официальное признание.

 

Театр — одна из составляющих моей личной жизни. Зависимость сторон здесь прямая. Только находясь в состоянии гармонии, я способна что-то делать. Гармонии свойственно нарушаться, и я ее непрерывно воссоздаю.

В свое время на мое отношение к жизни сильно повлияло рождение дочки. Я почувствовала себя увереннее, свободнее. Позже, когда у меня наступил период общей усталости, потери интереса к жизни, кризис мировоззрения и очередной тупик, из которого нельзя было найти выход, я, тяжело вздохнув, родила второго ребенка.

Отмечу и обратную зависимость. Театр не дает мне чувствовать себя одинокой, и я, как и актеры, привношу в свою жизнь что-то за счет сыгранного на сцене, а все, что обретаю в личном опыте, в своей частной жизни, переношу в работу, и в последнее время часто делаю это осознанно. Для внутренней уверенности, гармонии необходимо равновесие сторон.

 

Однажды, после “Опасного поворота», мне сказали: это не театр, это сеанс психотерапии. Действительно, есть такой прием у психиатров, когда пациент вовлекается в игру, и ему приходится перевоплощаться. Благодаря этому он излечивается.

Меня такое определение устраивает, я с ним вполне согласна. У нас в самом деле как раз такой театр, и может быть это именно тот театр, к которому я стремлюсь.