МЫ ЖИЛИ НА ВАСИЛЬЕВСКОМ ОСТРОВЕ…

Мне было страшно – когда у Алека положение действительно стало очень серьёзным: начались преследования, ночью вызывали, потом посреди ночи снова привозили. Ещё были домашние аресты: раза три по десять дней. Он не имел права выйти, никаких контактов. Стукачи стояли на чёрном проезде и у парадной двери. Ему дали понять, что у него будут неприятности. Было страшно. Просто как-то в воздухе чувствовалось.

Я уезжать не хотела. У меня была очень хорошая работа в Эрмитаже, в отделе Востока, где даже не было партийной ячейки, потому что для этого нужны были одновременно три коммуниста. В нашем отделе такого никогда не получалось. Я жила независимо от советской власти: она сама по себе, я сама по себе. Кроме того, у меня была старая мама, я – единственная дочь.

Многие годы мы жили на мою зарплату. У Алека не было работы. С преподавательской работы в Таврическом училище его уволили «за идеологическую диверсию».

Алек – очень большой художник. Я это всегда чувствовала, всегда знала. Хотела, чтобы был ещё какой-то шанс для него реализоваться. Поэтому поехала за ним, как декабристка, утешаясь тем, что, как сказано в библии, жена должна слежовать за мужем.

ОКЕАН

Первое время Алек ещё ни в чём не мог разобраться. Всё было в новинку, мы ещё не знали, что нас ожидает. Было маленькое пособие. Океан, новые люди, интернациональный характер Сан-Франциско – всё это было очень приятно. Алека, как художника, также очень притягивало освещение, идущее от Тихого Океана…

В первое время было в Америке какое-то состояние эйфории. Начала новой жизни.

ТРУДОВЫЕ БУДНИ

В Америку мы приехали первого апреля, это меня очень смутило. Когла начались будни, надо было как-то налаживать жизнь, зарабатывать деньги. Наши первые работы были ужасающими. У Алека по великому знакомству была работа в шелкографской мастерской, он мыл сетки хлоркой. Стоял в каменной будке, где на сетки и на него текла хлорка. После получаса такой работы он выскакивал из будки, валился на ближайшую травку. Придя в себя, продолжал. У меня тоже была очень плохая, очень трудная работа.

Постепенно всё улучшалось. В конце концов он работал в театральной фирме, как чертёжник по изготовлению театрального оборудования: хоть что-то уже было немножко связано с его обучением в Театральном институте на постановочном факультете. Работа чертёжника, она иссушает людей, естественно. Но надо сказать, что примерно с конца 80-х годов он уже жил только на продажу своих работ.

РАЗОЧАРОВАНИЯ

Когда Алек стал ближе знакомиться с американским искусством, он увидел, что всё, что он уже тогда пытался делать, что было связано с библией, здесь не будет понято. Здесь вообще с искусством очень тяжело. Галереи производили очень тягостное впечатление. И как пришельца из России Алека тоже не жаловали. Ещё Алека безумно возмущал выбор картин под цвет обоев, диванной обивки.

Алек позже писал о том, что никогда не подозревал, что язык художника придётся так же переводить, как язык писателя. Он думал, что изобразительное искусство понятно всем. Безусловно, были разочарования. Накапливались разочарования.

Конечно, мы друг другу очень помогали в то время. Если у меня и были сожаления, я их всё равно не показывала: для чего же травмировать Алека? Надо было беречь его, ему и так было трудно. Хотя у меня была страшная ностальгия, которая потом привела к заболеванию, от которого я лечилась.

Что касается изобразительного искусства и места художника здесь, в Америке, то постепенно у Алека возникало сильное разочарование, очень сильное разочарование.

ДИСЦИПЛИНА

Алек продолжал заниматься своим искусством, потому что без этого у него просто не было жизни. Он не был «воскресным» художником, он был очень дисциплинированным, вставал каждый день в пять часов утра, чтобы до работы, со свежей головой, заняться своим творчеством. Придя со службы, опять работал. Нет, он не спонтанный художник, он очень дисциплинированный.

ТОСКА ПО БРАТСТВУ

Соблазна вернуться не было, хотя у Алека всегда была тоска по братству художников. Но когда в 93-м году он приехал в Россию (в Москву и в Петербург) со своей выставкой, то понял, что этого братства уже тоже нет.

Была также тоска по признательности со стороны зрителя за уникальный труд художника. Это то, чего нет в Америке, а в России было. Но он был разочарован и в этом смысле. Многие из его собратьев- художников, с которыми была общая борьба , поддержка, любовь к искусству, друг другу, очень нежные отношения, понимание, даже не пришли на открытие его выставок.

КОГДА-ТО ПРИЗНАНИЕ БЫЛО НУЖНО

Алек в последние годы своей жизни очень отдалился от людей. Конечно, он собирался продолжать работать, но уже всё меньшему количеству людей показывал свои работы. Ему уже не нужно было зрителей, восторгов, слов… Всё это уже было не нужно. Но, конечно, была работа, работа… Он работал до своего конца и умер в мастерской за работой над «Троицей».

Да, был период, когла признание было ему нужно. Это было в более молодые годы. Конечно, Алеку было бы приятно, если бы было признание, внимание. Для него это не было главным, но это бы его поддерживало, я думаю. Чем старше он становился, тем меньше ему это было нужно. В последние годы он даже работы свои почти не показывал.

ХУДОЖНИК В СЕМЬЕ

Алек со мной не говорил об искусстве. Он считал, что я ничего не понимаю, и удивлялся, чему меня шесть лет учили в Академии художеств. Но оттого, что я провела жизнь с Алеком, с его искусством – я не разбираюсь в каких-то там тонкостях, но я совершенно твёрдо понимаю, что такое хорошо и что такое плохо в искусстве. Нет, у нас в семье не было принято обсуждать Алекины работы. Это очень редко, с огромными извинениями я что-то советовала, так, немножечко… И знаете, Алек как-то прислушивался!..

В философских темах я не сильна: старалась и глупостей не говорить, и серьёзные темы не трогала. Но у нас всегда было очень хорошее, лёгкое общение. Вообще было не так много точек соприкосновения, потому что я выросла на поэзии. Я вообще читала только стихи и знала их, наверное, целый миллион. Они всё время были во мне, чем бы я ни занималась, что бы ни делала… Когда я просила Алека разрешения почитать ему стихи, он мне чаще всего отказывал. Говорил, что не понимает, для чего писать стихи, когда можно сказать прозой. Но он сам, кстати сказать, написал несколько превосходных стихотворений, уже в мою бытность. Превосходных!

Было очень хорошо. Никто никому ничего не навязывал. У нас даже друзья были: Алекины, мои и общие. В этом смысле была полная свобода взаимоотношений, так что никто ни на кого не давил. Уникальные были отношения.

Он мне показывал все свои работы. Но не в первую очередь. В первую очередь сыну. У Алека вообще было какое-то особое, ревнивое отношение к нашему Володе. Он считал, что Володя очень способен к рисованию. Но жизнь у художника очень трудная, и Алек хотел для Володи более лёгкой жизни, особенно здесь, в Америке.

При всех трудностях в семье у Алека всегда была только поддержка, естественно. Я даже не представляю, как можно было бы иначе, потому что Алек – явление необыкновенное.

ЕГО ХАРАКТЕР

Алек был очень мягкий, делиатный, с хорошим, неназойливым мягким юмором. Очень интеллигентный. Это, может быть, одна из главных его черт. Но если он сердился, это было очень страшно.

Абсолютно не дипломат, абсолютно! Метал стрелы, куда надо и не надо.

Знак – Стрелец. Мог сделать что угодно, чтобы себе напортить. Иногда уж я

(я Водолей) пыталась дипломатическим путём немножко уравновесить, успокоить ситуацию.

АРИША

Он всегда называл меня Ариша, всю жизнь.

Я была очень занята: и работала много, и ребёнок, дом… Алекиной карьерой стала заниматься только когда он умер: так это уже не карьера, это уже память и продолжение его дела. После Алекиной смерти это единственное, что меня держало – что я ещё что-то полезное для него должна сделать.

Я вообще люблю художников, к художникам у меня какое-то особое отношение. И Алек – такой прекрасный художник!

ЗНАКОМСТВО

Мне было 24 года, Алеку 27 лет. Я даже ещё не знала, какой он художник, и вообще не знала, что он художник. И вообще: мы познакомились в автобусе! При том, что я работала в Эрмитаже, а Алек там же копировал работы старых мастеров… Мне даже кажется, что я могла бы его там помнить. Кроме того: я училась в Академии художеств, а Алек там постоянно бывал в библиотеке. В обоих местах мы могли встретиться сто раз. Но познакомились – в автобусе.

Алек спросил у меня: «Где вы работаете?» И: «Кем работаете?» А так как если я говорила, что работаю в Эрмитаже, то это была уже марка и какие-то люди за неё цеплялись , то я на всякий случай сказала, что работаю на текстильной фабрике. Ткачихой. Алек мне рассказывал тогда о театре Луи Барро, который как раз только что гастролировал в Ленинграде. На остановке он за мной вышел, ну и постепенно, слово за слово… В общем, я ему раскрыла, что я не ткачиха.

То, что он художник, он сразу сказал, как-то очень скоро. А потом, через несколько дней, он пригласил меня в общежитие, где жил. Посмотреть его работы – они хранились под кроватью. Когда я посмотрела его работы, я ничего не могла сказать, я заплакала, такое сильное они на меня произвели впечатление, хотя это были очень ранние вещи, позп-поза-позапрошлый день его сегодняшнего искусства. Чрезвычайно сильное было впечатление.

При этом он был очень интеллигентным мальчиком. Мне это всё очень понравилось.

РЕЛИГИЯ

Я бы сказала, что я вне религии, то есть я верю в какой-то, не знаю, космический разум, силу, энергию.. А Алек был действительно верующим, и это пришло к нему через изобразительное искусство, через мастеров Возрождения. Потом, с течением времени, Алек больше обратился к русской православной ортодоксальной вере и церкви. Думаю, это было влияние его работы. Я на эту тему молчала.

У него был огромный интерес к библии и библейской истории. Но обряды, синагога, церковь – нет! Алек не был связан ни с одним из эмигрантских кружков, занимавшихся религиозным просвещением. Он был одним из инициаторов художественного объединения «АЛЕФ», но не занимался практической религиозной деятельностью, хотя несколько человек из этого объединения были настроены активно проиудейски.

Алек не посещал ни храмов, ни церквей. В католические соборы, в Италии, ходил, конечно: просто потому, что там каждая церковь – как полэрмитажа. Это естественно. Но в основном всё в себе. В себе и в искусстве. Это неканоническое религиозное искусство – прошедшее через него, через призму его сознания, размышлений. Это искусство для интеллектуалов, даже не важно, для каких: христианской ли направленности, иудаистской или другой. Просто для людей, которые мыслят.

КАЛИФОРНИЯ

Многих Калифорния расслабляет, но Алек сумел её увидеть по-своему, своими глазами. У него было новое видение Сан Францмско.

Алек уже принадлежит Калифорнии, вот моё личное мнение.

ИНОПРИШЕЛЕЦ

В советское время у Алека была репутация, как ему сказали, художника одновременно «фашистского, сионистского и христианского.» Власти раздражало, что он был не настолько определившимся в идейном плане, чтобы его можно было назвать «сионистом» или «христианским художником». Это было для них что-то непонятное и поэтому опасное.

Алекины друзья в Израиле, когда видят изображения евангельских сюжетов, сразу от всего отказываются.

Быть еврейским художником здесь, в Америке, совершенно невозможно, потому что они остановились на местечковом искусстве XIX века. «Скрипач на крыше» – вот их идеал.

Православные русские совершенно не могли понять его искусства.

Судьба художника здесь зависит от буквально считанных арт-критиков: если кто-то из них напишет, в нужном журнале опубликует, то тогда открываются все двери…

Алека, как выходца из России, здесь не очень поощряли. Или у галерейщиков и критиков есть какие-то обязательства по отношению к «своим»? Есть такие, кому и искусство Алека нравится, и условия, и продаётся хорошо, а всё равно предпочитают в сотый раз устроить выставку Ферлингетти, которого вообще нельзя назвать художником.

Алек для них – инопришелец со своими традициями.

БЫЛИ ТВОРЧЕСКИЕ ПЛАНЫ

Он стал очень интересоваться апокрифическими евангелиями. Одну работу на эту тему, «Анастасис 1», он успел сделать и хотел сразу же сделать «Анастасис 2» , и вообще собирался этим заниматься. Может быть, не только этим, просто это то, о чём я знаю. Он не очень делился своими творческими планами, но, как я себе представляю, он бы, конечно, совсем ушёл в религиозное искусство.

НУЖНА ПАМЯТЬ

Хочу внимания к творчеству Алека, хочу, чтобы на земле как можно дольше жила память о нём, чтобы видели его работы, чтобы смотрели на них, чтобы вспоминали Алека, и чтобы его искусство – нельзя сказать, радовало людей, потому что Алекино искусство не радует, но чтобы они о чём-то задумывались.

Чтобы вспоминали, чтобы любили. Потому что Алек был волшебником. Особенным. Он заслужмвает гораздо, гораздо большей памяти и известности.

НОНКОНФОРМИЗМ

Он не пропускал участия ни в одной нонконформистской выставке, конечно. В «Невском» был на первой и на второй. Там сразу открылись такие разные художники, все настолько своеобразные! После одноликого Союза художников – и вдруг такое изобилие. Можно было сразу голову потерять. Я хорошо помню, что было на второй выставке, где у Алека был его «Христос и самаритянка». У Алека есть очень интересные воспоминания о нонконформистских выставках, они входят в книгу «Нонконформизм остаётся».

СВЯЗЬ НЕ УХОДИТ

Иногда, если мне что-то не удаётся или случается какая-то неприятность, я себя успокаиваю, думаю, значит, Алеку для чего-то это нужно. Годы у меня было просто постоянное ощущение того, что он стоит за моей спиной, что бы я ни делала. Сейчас это чувство стало сглаживаться, но всё равно он во мне, конечно. В основном я его ощущаю, как часть себя, хотя иногда обращаюсь к нему, прошу о чём-нибудь, в чём-то мне помочь. Связь между нами есть, и она никуда не уходит.