С момента петербургской презентации юбилейного переиздания книги «Сумерки «Сайгона»» те темы, которые соединило в себе это событие, меня не покидают. В чем же сокровенная ценность той второй культуры, которая символизируется пресловутым ленинградским кафе и многие представители которой присутствовали на презентации? Что за неожиданная связь темы «Сайгона» с другой с тех пор не отступающей темой – осмыслением понятия стены? И каким образом темы Сайгона и стены соприкасаются для меня с песнями Майка и Аквариума?

 

О трактовке стены, которая «не меньше соединяет, чем разделяет», речь идет во вступительном блюзовом мондо «Когда построена стена» прошлого номера «АБ», который вышел в Петербурге параллельно переизданию «Сумерек» и привел к неожиданному предложению включить в презентацию «Сумерек» переработку этого намеренно провокационного небольшого текста. Я тоже был приглашен на презентацию для исполнения песен Майка и Аквариума классического периода в моих переводных вариантах. С тех пор «Сайгон», стена и любимые мной и многими другими ленинградские рок-песни крутятся во мне, продолжая подспудное единство. Ощущение такого внутреннего единства, видимо, появилось и у инициаторов презентации.

Почему же мысли в «АБ», подсказанные опытом строительства вручную каменной стены в горах Калифорнии, оказываются созвучными мыслям о ленинградской второй культуре и ее характерном музыкальном творчестве? Возможно, потому, что все эти явления вызваны потребностью в укреплении материальных и метафизических границ для дальнейшей культивации как личности, так и отношений по собственному нраву. И сейчас такая культивация остается остро актуальной.

Согласно одному из организаторов презентации о сайгоновской культуре, отношение к стенам, к  наличию границ и ограничений, высказанное в «Когда построена стена» – это «именно то, что людям сейчас нужно». Наверное, подобное же убеждение заставило автора мондо написать его, отмечая прошлой осенью завершение многомесячной работы над номером «АБ» и многолетней работы над каменной стеной. Но краткий манифест писался в условиях уединения на той стороне земли. Живое восприятие текста в Петербурге могло бы где-то удивлять. Но, пожалуй, понимание закономерно. Внутренняя установка на то, что «без разделения до свободы не добраться», как утверждает мондо – это поймет каждый, кто настроен на свободу. Каждый, кто, стремясь к свободе, искренне задумывается о ее смысле и цене.

 

Сейчас на самом деле стоило бы любить стены повышенной любовью. Расхожее мнение скорей привычно связывает понятие свободы с желанием освободиться от стен – как от ущемлений, от запретов. Но выходит, что, войдя в исторический момент видимого убавления свобод, многие из исконных строителей ленинградской второй культуры почувствовали разочарование в жизненном векторе, предполагающем нарастающее раскрепощение. Многие из них, само собой, стали искать свободы больше всего в сетевых отношениях. А тем временем достижения ленинградской контркультуры эпохи застоя, когда-то не имевшие особых надежд на преобладающее влияние, год от года выглядят все мощнее. Как бы приговоренные к забвению интеллектуальные находки той эпохи теперь оказываются крепко вписанными в стены культуры. Такие смены возможны за счет веры в необходимость заботы об истине, выраженной в рамках человека, способного по-своему считаться с любыми стенами, то приветливыми, то враждебными жизни.

Там приветствуется общение посредством внутренних стен.

То же самое хотелось бы сказать об авторах «АБ» и прошлого, и настоящего времени: наши авторы – те особые люди, которые предпочитают строить и содержать свои стены. Правильное взаимопонимание, предлагаемое «АБ», возникает именно на основе умения участников овладеть любыми стенами. В этом умении заключается залог как долголетия издания – которому в этом году исполняется 25 лет – так и глубины материалов, представленных на страницах каждого номера.

По счастью, в мире всегда было и остается бесконечно много физических и личностных стен. «Сайгон», недра вольного общения, существовал, вспомним, благодаря надежным материальным стенам – таким толстым, в данном случае, что можно было сидеть на подоконнике целой компанией. В России это норма, но на Западе трудно такое себе представить. И общение в Сайгоне имело смысл также за счет тех стен, которые участники второй культуры поднимали одиночно и вместе для того, чтобы разительно отделяться от окружающей официальной культуры. При этом способность возводить благотворные стены в себе и в своем быту не ограничивалась сайгоновцами. Как напомнила недавно Апраксина: «У меня был свой «Сайгон»». Свой не только территориально, но и в личном варианте, со своим действенным катехизисом свободы.

 

Общеизвестный «Сайгон» уже не существует в материальном виде. Его представляет теперь памятная табличка в гостинице. Но есть богатая сайгоновская летопись, и многие находят, что дух «Сайгона» жив или по крайней мере имеет жизненный потенциал. Хватает и тех, кто жалуется, что портрет, представленный на страницах «Сумерек» – это не тот «Сайгон», который они помнят, любят, презирают. И они правы. Но в «Сумерках» – один из тех «Сайгонов», чьи стены заслуживают попасть в историю, в стены культуры. «Сайгон» «Сумерек» – не подлог, не подвох. Это «Сайгон» в очищенном виде, как толстый, надежный кирпич, с академической точностью отделенный от глины сырого, плоского времени, чтобы была возможность освободиться от «Сайгона» смешанных определений, чтобы приобрести и проявить его суть заново.

Майк и Аквариум тоже попадают в стены культуры. Майк погиб в тридцать шесть лет. Классического Аквариума, канувшего в восьмидесятые, тоже уже не вернуть. Но их песни живы и кажутся все более особенными с каждым годом. Кто-то наверняка уже давно это предвидел. Сам я испытал такое чувство, впервые открыв для себя эту музыку в то время, когда ни Майка, ни прежнего Аквариума давно не было, хотя хватало следов их присутствия совсем рядом. Силу их песен я снова оценил здесь в очередной раз, готовясь к презентации.

По-своему живой «АБ» – живой и духом, и материей – строя культуру, также сам встраивается в новую культуру. Ко всему прочему, в самом буквальном, материальном смысле. То есть в виде реальных, прочных стен. Ведь задолго до того, как появились страницы издания «АБ», были стены дома на Апраксином переулке, которые в итоге стали стенами исторической редакции, приютившей и Майка, и Аквариум среди прочих постояльцев. Там приветствуется общение посредством внутренних стен. Которые как раз не меньше разделяют, чем соединяют. Музыкально, часто тоже в самом букальном смысле, создавая и постигая резонанс.

 

* * *

 

Сторонниками «АБ» нередко отмечается, что встреча с изданием становится встречей с судьбой. Моя такая встреча, которая произошла в 1997 году и обернулась многолетней дружбой с «АБ», точно была судьбоносной. Поворот с набережной Фонтанки на Апраксин переулок оказался во многих отношениях главным поворотом моей жизни. Зародыш интуиции о возможной значительности издания завязался, как и для многих, благодаря возможности встретиться с главным редактором именно в стенах на Переулке, в окружении стогов газет и наполняющих стены картин. Картины, стены, общение производили впечатление бережной, целительной музыкальности. Ощущалось такое поле музыки, в котором становится возможным активное движение в сторону сути. Действительно, как оказалось, издание «АБ» обосновывается взаимодействием с музыкальной структурой бытия.

При этом моя жизнь с «АБ» непосредственно сопряжена с музыкой с самого начала. Теперь моя должность – редактор по переводу. А в 1997 г. я стал рок-корреспондентом издания. Первая моя статья рассказывала о впечатлениях от появления ширпотребной группы «Белая змея» (Whitesnake) в Петербурге на гастролях. Чуть позже было очень приятно узнать, что какие-то мои фразы о музыкальной эстетике переписал для себя Дюша Романов, флейтист Аквариума. Дальше я представлял «АБ» на ряде рок- и клуб-событий в городе. Качество самих событий было весьма разное, но всегда существовал определенный ракурс, относительно которого я мог получать откровения о жизни отовсюду. От посещения клуба «Алькатрас», скажем, где все было оформлено как громадная тюрьма и официантки одеты в тюремные формы, я получил не меньше, чем от дней фестиваля аквариумного виолончелиста Всеволода Гаккеля «Другая музыка». Откровения отличались, но друг друга дополняли.

 

В тот альбом я как-то не въехал. Мне надо было начать с раннего Аквариума, в сочетании с Майком.

Меня во всех случаях заботил вопрос избавления от скомканной, фальшивой продажности и жанровости, вопрос разницы между приобретением подлинного или ложного музыкального и культурного рая, вопрос о том, насколько человек может воплотить идеал. С тем, что выписал себе из моей статьи Дюша, я сам мог бы поспорить, даже тогда: «Рок-музыка по общему правилу не претендует на вечность. Когда она отрекается от потного зала, выбирая целью космос, это чревато провалом на земле. Ключом к достижению бессмертия в рок-музыке служит как раз отсутствие намеков на вечность.» Возможно, Дюша сам мог бы высказать контраргумент в пользу выбора космоса. Но опять же, музыка содержит взаимодополняющие контрасты и противоречия.

В другой статье я писал: «Недостаточно изучения языка, подражания окружающим, чтобы стереть культурную зависимость от своей прежней страны — нужно глотать то же, что и весь народ, не стараясь себя обезопасить». Однако стоит отметить, что и это я писал, находясь в изысканной обстановке редакции «АБ» на Апраксином переулке. Эта редакция стала и осталась моим фильтром, осью для уточнения представлений о зависимости и независимости в поиске музыкальных ориентиров в жизни города.

В редакции «АБ» были и есть музыкальные картины, пересекающиеся с духом тех музыкантов, композиторов и залов, которые служили источником для художественных образов. И здесь, наряду с классической музыкой, звучали ранние альбомы Майка и Аквариума, продолжая, как я узнал, вибрации музицирования тех же, там же, в ином неуходящем пласте времени. Все это меня страшно вдохновляло. Свои песни я уже писал, в том числе и в Петербурге. Услышав Майка и Аквариум и поняв их связь с местом и компанией, где я находился, я начал сочинять и играть еще усердней. В одной из песен я пел о том, что «отдал бы свою жизнь ради выхода из мира». В определенном смысле это была молитва – за себя и за всех нас. В определенном смысле, думаю, молитва была услышана. По счастью, даже выходы в общий мир, как замечает мондо о стене, могут стать «входом в свободу» при условии «возвращения к себе».

 

Еще и до первого своего попадания на Переулок, прочитав об Аквариуме в книге Соломона Волкова о Петербурге, я успел завести кассету с одним из альбомов группы состава девяностых. В тот альбом я как-то не въехал. Видимо, мне надо было начать с раннего Аквариума, и именно с Аквариума в сочетании с Майком, и даже без особых усилий, поначалу, понять всю подноготную того, что эта музыка из себя представляет. Просто слышал ее под стук машинки главного редактора и все больше чувствовал, что эта музыка, вместе с картинами и всей обстановкой, становится частью меня, моих надежд и ощущений реальности. Начал чувствовать неповторимость и проникновенную свежесть певческих и поэтических голосов авторов этих песен. Включался в волны счастья и вековой тоски. Стало понятно, что поется о вполне знакомой мне материи радостей и трудностей одиночества, дружбы и любви, приобретения опыта и знания жизни земной, с намеками на запредельность, а то и с прямыми попаданиями в нее. Собственно, о том же, о чем картины на стенах редакции. О том же, о чем вообще «АБ».

Ощущал и органичность песен, картин и «АБ» городу Петербургу. До первого отъезда из Петербурга я поставил себе цель научиться петь и играть хотя бы одну песню Майка, чтобы лучше прочувствовать ее соразмерность городу. Для этого выбрал стилистически странноватую песню «Прощай, детка» – камерная миниатюра по сравнению с сагой «Сладкая N». Уже узнав больше подробностей о судьбе автора и о его непростой связи с Апраксиным переулком, я носил эти известия в себе то как ожог, то как свечу перед долгожданной зарей. Через эти переживания образы величественного и глубоко личного Петербурга сжились во мне.

Подобные впечатления обострились рок-корреспондентством. Именно как спецзаказ я получил предложение брать интервью о Майке у главного редактора «АБ» – не для конкретной публикации, а как способ настройки перед интервью на ту же тему, которое собирались брать более матерые люди. Готовясь взять свое интервью, я изучал все альбомы Майка и Зоопарка, составлял вопросы. Опыт этого направленного занятия Майком и разговоров о нем крайне расширил мои представления как о непредсказуемом круге интересов, характерном для него и его среды (от T. Рекс, Лу Рида и Дилана до Хемингуэя и Ремарка), так и о роковых чувствах, которыми он окрылялся, общаясь с музой. Во многом его муза, главный редактор «АБ», давно держала его тему за стеной посвященности собственной музе, а относительно некоторых авторитетов по майковской линии сама находилась за стеной быстро установленных жанровых и биографических границ. Но при правильных условиях, при правильной беседе все это могло меняться, открывая заждавшийся поток прозрений.

 

* * *

 

Америка – не рай. Не надо так шутить.

Как образы среды петербургской редакции, так и музыка Майка и Аквариума сопрождали меня в те годы, когда, снова живя в Америке, я соучаствовал в создании базы для «АБ» там. Именно в Америке я начал переводить эти песни, вдруг навязчиво представляя себе их на английском и желая компенсировать дефицит их душевности на том полушарии. Как сказано в мондо, «Стена заставляет ее преодолевать». В итоге многие из уже знавших эти песни в оригинале, попадая в Кампус «АБ» в горах в Калифорнии и услышав англоязычные варианты, высказывали мнение, что благодаря этому сила песен, настоящая основа их души открылась для них по-новому, со стороны изнанки, именно в этих отдаленных краях. Там, где как раз строилась каменная стена, как заместитель стен Переулка. Как их новый слой, их усилитель – подобно тому, как «Калифорнийские псалмы» Апраксиной писались и переводились как усилитель этоса Петербурга на Западе. На фоне гор, занимаясь «АБ», помогая добывать камни для стены, отправляясь наколоть дров и продолжая сочинять песни, я начал параллельно интересоваться грегорианскими распевами и псалмодией. Это стало хорошей настройкой для подхода к Майку и Аквариуму с новой стороны. Не просто со стороны Запада, но со стороны вне мира. Там, я считаю, им тоже место. Тоже родина. Там им творческое подполье до вершин. До самых высей. Там им и чистилище. Как и мне. Там тот Майк, который ждал, «когда осыпятся краски с картин на твоей стене… может быть, в тот день ты вернешься ко мне», может научиться лучше ценить сердце живописи. И тот Аквариум, заклеймивший особу с «квартирой в самом центре, окнами в сад», может попробовать «пройти ее путь или сказать, чем мы обязаны ей…»

То, что ценно в творчестве Майка и Аквариума, я считаю – это то, что объединяет их с «АБ» и, вероятно, послужило причиной того, что их пути прошли и по Переулку: ориентация на истину вне мира и готовность следить, отчасти, за стенами, держащими свет жизни. Без этого то, что многие ценят в их творчестве – словесные игры, сатира, остроумное обращение, как своеобразный вид перевода, пересечения с западными влияниями – не сошлось бы в более масштабной алхимии.

 

К тому времени,  когда я пел майковское «Седьмое небо» на презентации в Музее Ахматовой, эта песня во мне уже успела пережить множество метаморфоз – не только за счет перевода на английский. Когда я пою «Ты говоришь, что это рай – не надо так шутить!», бывает, что мне представляется добрая потасканность ленинградско-петербургских квартир. Но бывает, одновременно, что я представляю себе и Америку, к которой применял эту строчку много раз. Америка – не рай. Не надо так шутить. Там слишком много дверей, но мне никак не уйти… Ничто нигде не рай, пока не получится перевести, преобразить, преодолеть себя и свою реальность целиком. Для этого во мне живут песни Акариума и Майка, помогая превратить калифорнийские шоссе в познавательную «Дорогу 21», помогая ловить пророческие «десять стрел на десяти ветрах», помогая верить, что действительно, «если хочешь, я полюблю тебя». Песни Аквариума и Майка хочется вернуть снова в Петербург, в редакцию «АБ», в воскресший духом «Сайгон» – уже изменившимися в нечто другое, не только за счет их проявления на другом языке. Вернуть со следами того космоса, который касается всего, что проходит путь созерцания перемен и постоянства. Отдавая себя полностью, чтобы приобрести себя снова. Чем и рождаются, на что и направлены лучшие песни, стихи, картины, искусство в целом.

Любопытно, что презентация в Петербурге попала на американский День благодарения – праздник памяти о первом урожае пилигримов в Новом свете. Еще любопытней, что на сей раз благодарственный праздник совпал с днем рождения Александра Блока – тоже своего рода пилигрима, влекомого мечтой о Незнакомке. Спасибо, что поиски в неизвестном могут все-таки довести нас до большего.

 

«Преобразование-трансмутация-пресуществление — средства, образующие переход, открывающие путь в свободу, сами этот путь и эта свобода», твердит мондо. «И чтоб было, откуда и куда переходить, всё должно сохранять верность своему определению и своим стенам.» Это точно то, что я чувствую на любой стороне Земли, занимаясь «АБ», переводами, литературой, искусством, песнями. После вынужденного двадцатилетнего перерыва в музицировании на Переулке, снова впервые сочиняя песни и пробуя свои переводы там, а затем выступая с ними в городе, я ощущал закономерность и оправданность произошедшего и происходящего. Настоящее преобразование действительно требует отделения. Майку, Аквариуму, сайгоновцам и поклонникам везло, если кодексы верности себе вмещали также отрешенность от себя в сложившемся виде — чтобы в итоге еще пристальней воспринимать себя, свою действительную родную среду и жизнь саму. Как мы все знаем, наши собственные стены содержат гораздо больше, чем чужие стены общей культуры – будь то официальной или второй.

Дорожу возможностью через призму «АБ» делиться музыкой целостности, с которой и «Сайгон», и Майк, и Аквариум образуют гармонические тональности.