Одно из важных событий, происходящих в мире – мы все стали ближе к пониманию процесса возникновения искусства. Изменяется философия, понимание профессии у историков. Появляются новые, необыкновенные пещеры с росписями, помогают физики, занимающиеся радиометрическими методами определения возраста геологических пород.

Первые два миллиона лет человек как будто жил по известным нам законам: трудился, создавал орудия труда, а потом, когда до нашего времени оставалось каких-то тридцать тысяч лет – он «спохватился». Чего-то ему не хватало. И тогда он реализовал возможность, присущую только человеку, мыслящему существу. Он создал еще один мир, прекрасный мир образов, мир искусства.

Не прошло и двух десятков тысяч лет, как исчезла культура верхнего палеолита, с появлением которой связано начало искусства. На то же место – в той же Франции – пришли новые люди, а прекрасное искусство, то, что украшало стены пещер, было забыто практически навсегда. Человеческая культура совершила почти полный круг, и только в конце прошлого, а главным образом в начале ХХ века удалось снова обрести потерянное. Люди же XVII века, даже попадая в пещеру с росписями и оставляя свои надписи, не замечали бизонов и носорогов, нанесенных краской.

Вновь открытое старое искусство было воспринято по-разному. В нем, главным образом, видели средство помощи в основной работе первобытных охотников – в охоте. Человек изображал объект охоты в пещере, обеспечивая себе успех магическими действиями перед изображением. Других толкований не было. Исключением неожиданно стал Пикассо. Он увидел росписи в пещере Ляско и, выйдя из пещеры, как рассказывают, громко кричал: «Мы ничего не изобрели – они уже все знали!», – ему был понятен мир первоначальной живописи. После этого он всю жизнь хранил муляж женской статуэтки эпохи палеолита. И не зря хранил – уж так похожи на нее головы его женских изображений примерно 30-х годов…

Каково же искусство – то, что было первым? Нет, оно не было примитивным, чего от него ожидали проникнутые эволюционизмом начала века. Оно несравнимо с искусством охотников и рыболовов – эскимосов, коряков или чукчей. Оно совершенно!

Сразу бросается в глаза свобода художника того времени. Изображая женщин или животных, он не знал, кажется, ограничений в творчестве. Говорят, что дети никогда не изображают лицо человека с одним глазом – для них это невозможно, такой трюк придумали модернисты, желая эпатировать зрителя. А вот первый художник мог себе позволить, создавая женскую статуэтку, подробно, детально передать объемы грудей, ягодиц, живота, – и при этом оставить гладкую поверхность на месте лица, лишь подчеркнув границу с волосяным покровом головы. Изображая животное, он мог дать его не горизонтально, в «нормальном положении», но и вертикально, и под углом 45 градусов. Он то увеличивал голову бизона, живот лошади, рога козла по отношению к остальному телу, то вдруг укорачивал ноги. Он мог дать две ноги (вместо четырех), – строго профильное изображение, как это поняли археологи, но мог дать и шесть ног на месте одной – как в мультипликации (передавал движение, догадались археологи)… Он изображал мир, то пользуясь краской, то прочерчивая линии своего рисунка на стене пещеры или рисуя пальцем по сырой глине. Он создавал рельефы почти монументального характера и вырезал маленькие фигурки в полном объеме. Сюжетные изображения дополняются знаковыми (и их больше, чем сюжетных). Это и вполне понятные нам знаки – женского пола, мужского пола, и не столь понятные – в виде крыши, рамки, ключа – количество их разновидностей бесконечно.

Хорошо, знаки на стенах пещеры непонятны, но почему непостижимы изображения сюжетные, во многом привлекательные или занятные? Причина та же, по которой непонятен современному человеку музейный экспонат – картина очень раннего (доренессансного) художника, или наоборот, очень позднего. Все началось с неверия археологов в существование потребности в эстетическом наслаждении – такой потребности у первобытного человека, «задавленного» борьбой с природой, как известно, нет… На период отрицания стремления к прекрасному падает двадцать лет, далее наступает пора публикаций и осмысления искусства палеолита. Если у человека палеолита и было время на занятия искусством, то оно должно быть полезным (или общественно полезным) – отсюда и соображения о магическом значении изображений, об отраженной в наскальных изображениях охоте. Прошло всего два-три десятилетия, и новый исследователь по-новому поглядел на те же наскальные рисунки. Это было время структурализма, и исследователь конца века с грустью отметил: пришла мода на структурализм – и в искусстве охотников палеолита нашли бинарные оппозиции… Но так все и бывает. Старые предположения лишились общего признания, отошли в прошлое, новые же состояли в том, что изображаемые художниками палеолита животные не были предназначены для обозначения объектов охоты; они, сгруппированные особым образом, обозначали двучленное деление мира, деление на две половины, и одну половину представляло изображение лошади, а другую – бизона (бинарная оппозиция).

Новое истолкование всегда лучше старого тем, что обнаруживает слабости прежнего, несообразности, которых раньше не замечали. Так, в соответствии с предположением о ранах на медведе или олене таковыми считались многочисленные углубления на его изображении – а они оказались ямками естественного происхождения… Но главное – была оставлена мысль об изображениях животных как передаче охоты и магических обрядов, связанных с ней, или с умножением животных – объектов охоты. Однако красота опять осталась в небрежении – она никак не была учтена и новым истолкованием искусства.

Отчасти это было связано с тем, что раньше искусством занимались археологи, а теперь им занялись, скажем, и специалисты по космическим делам. Но все же главным образом это археологи. И это хорошо, так надо: только они могут определить возраст изображений, исходя из древности слоев, в которых, например, лежали упавшие со стены плиты с остатками изображений животных. Увы, это бывает так редко! Археологи могут себе представить и образ жизни этого человека и артиста, «задавленного борьбой с природой», – или свободного художника. Только они могут предположить распространение новых элементов культуры, смену традиций или повсеместное их возникновение как результат общих норм развития. Как раз это – развитие искусства как одной из составляющих культуры человека – стало на переднем плане в середине века.

Новым, принесенным Леруа-Гураном, замечательным исследователем, кумиром нашего века (эдаким Лотманом в области первобытной культуры), было утверждение, что по существу искусство начинается спустя один этап после появления человека современного физического типа (Homo sapiens). И первые настоящие святилища – расписанные пещеры, где более всего творили искусство и осмысляли мир (в категориях Леви-Стросса), появились в середине верхнего палеолита, около 15-17 тысяч лет назад. Основаниями для такого утверждения были определения абсолютного возраста породы с культурными остатками в той пещере, на стенах которой нанесены изображения эпохи палеолита. Предполагалось, что человек в пещере появился тогда, когда были нанесены эти росписи.

В некоторых пещерах следы пребывания включают не только уголь, орудия из камня и кости, но еще и пятна краски на том же уровне, что и прочие культурные остатки. Но это – очень редкий случай. А вот предшественники Леруа-Гурана были того мнения, что самые первые росписи (они брали отдельные изображения в пещере с множеством таких рисунков) появились почти что с началом верхнего палеолита (и появлением человека современного физического типа).

Дальнейшее развитие искусства в пределах палеолита было подразделено Леруа-Гураном на несколько этапов по стилистическим признакам. В основе этого деления лежало, с некоторыми изменениями, все то же соображение – что первый этап должен быть примитивнее второго, а третий – совершеннее. И вот тут вступил в дело усовершенствованный метод определения абсолютного возраста, метод, изобретенный в середине века американцем Либби. Усовершенствование выразилось в том, что проба для определения возраста может быть очень мала, и можно брать уголь непосредственно из росписи – многие из них выполнены углем. Отсюда возможность знать не только возраст археологических остатков, найденных в пещере, но и возраст собственно росписи.

Первые результаты как будто говорят в пользу тех, прежних, начала нашего века соображений, что росписи появились почти в самом начале верхнего палеолита. В сущности, не так уже и важно – на десять тысяч лет раньше будут первые росписи или, напротив, на пять тысяч позже. Важнее другое – вероятно, эти определения возраста окончательно развеют в прах представления об обязательной примитивности первых художников, о развитии в одном единственном направлении. Мы на пороге того времени, когда должны будем сознаться, что художник в своем творчестве в самом деле свободен, и это было так с самого начала искусства.

Искусство есть искусство, как шутят археологи применительно к своей собственной археологии – искусство неизменно с самого своего начала. Свобода – единственная форма существования искусства. Мне кажется, что именно этому учит нас его первоначальная фаза. Именно этим оно важно для нас, людей века Пикассо и Штокгаузена. Да, оно поучительно, и еще больше поучительна история науки о первобытном искусстве. Это бесконечно далекое от нас искусство было в наших руках подвластно нам, мы лепили из него доказательства своей правоты, своих представлений о человеке.

А теперь оно нас учит, указывая на элементарную истину – неизменность человеческой природы при всей изменчивости человеческого общества.