Перевод с английского Ларисы Житковой

Поселился я как-то в одном странном местечке, производившем впечатление потустороннего мира. Называлось оно «Hotel de l’Esperance» – «Отель Надежды». Мне очень хорошо запомнился этот отель, потому что какое-то отчаяние охватывало меня всякий раз, как я видел его название – на редкость идиотское название: не иначе как какой-нибудь тупой жизнерадостный рахит ухватился за него в порыве пьяного вдохновения. Отель находился неподалеку от «Vel’d’Hiv» – зимнего велодрома, так что во время шестидневных гонок стекла в оконных переплетах неистово дребезжали от грохота и громыхания вертящихся блюдищ.

В Париже есть улицы, на которых Парижем и не пахнет. Их надо разнести в пух и прах, разметать по ветру и забыть. Есть и другие, те, например, что носят имена прославленных мертвецов, – это и вовсе гнусное надругательство. Их надо переименовать. Но есть и такие, как та, что не выходит у меня из головы, – улица Лурмель, – чей подлинный характер проявляется лишь в определенных атмосферных условиях.

Я жил тогда в промежутках между полуночью и рассветом. Из своего чердачного окна я слышал перезвон колоколов, удары гонгов; я слышал каждый деревянный башмак, каждое проклятие, каждый любовный вздох. Свесившись с балкона, я даже мог слышать музыку канализационных труб – то еле уловимое булькающее побрякивание бегущей воды, что слышится в тишине парижских ночей. С постели мне было видно, как искрится, ударяя в голову брызгами огней, Эйфелева башня, как искрится шампанское, как искрится «Ситроен», как искрятся номера домов и электрические кружева.

Я был чужой этой улице. Да она мне и не нравилась. Со всех сторон меня окружали треугольные крыши пакгаузов и заводских корпусов, примыкая одна к другой с холодным методичным коварством этих омерзительных фигур Эвклидовой геометрии. В сочетании с мрачной, чахоточной атмосферой квартала они пробуждали во мне воспоминания о первых трагедиях. Так или иначе, с этой улицей все получилось точно так же, как с каким-нибудь чуждым тебе человеком, к которому мы интуитивно испытываем неприязнь и которого стремишься вычеркнуть из памяти чуть ли не сразу после знакомства.

И вот приходит день, когда ты вновь ненароком сталкиваешься с тем самым типом, что вызвал в тебе такую жгучую ненависть, и вдруг открываешь в нем недюжинную натуру, незаурядную личность, может, даже единственного человека в мире, с которым у тебя есть что-то общее… все общее.

Как-то ночью меня выгнал из дому приступ бессонницы. Мне было абсолютно безразлично, куда несли меня ноги. И хотя я зорко следил за происходящим, это отнюдь не потому, что я намеренно привел себя в состояние напряженной бдительности и внимания, как это иногда делают, отправляясь на прогулку. Нет, в голове я прокручивал бездну всякой всячины, вынашивая один из тех блестящих внутренних разговоров, которые, когда их переносишь на бумагу, оседают на ней в виде сплошной глупости и банальщины.

Вдруг до меня дошло, что я кардинальным образом переместился – во времени, в пространстве, в мысли. Воздушной струи из попавшегося на пути вентилятора оказалось достаточно, чтобы враз изменить направление потока идей, так яростно одолевавших меня какое-то мгновение назад. Подобно человеку, внезапно очнувшемуся посреди глубокого сна, я понял, что существуют два мира – тот, что смутно различает глаз, и другой, над которым ты все еще склоняешься, стоя на балконе, и куда тебе снова хочется нырнуть; только для этого необходимо усилие извне – какой-нибудь толчок, подсечка.

В церебральном и эмоциональном отношении у меня произошел сдвиг, как это бывает при выходе из анастезии, и на волне этого сдвига я ощутил, что улица плывет в тумане. По асфальту растекалось наркотическое сияние фонарей, а от домов исходило влажное зловоние – удушливая смесь запаха отсыревшей штукатурки и овощной гнили. Люди в капюшонах и деревянных башмаках, с поблескивающими сквозь белую изморось лицами крадучись пробирались вдоль стен. Я миновал еще открытый бар. Свет едва проступал сквозь его запотевшие окна. Все дышало влагой и паром, казалось, даже сам асфальт разжижается, приобретая текучесть расплавленной галошной резины. В лиловато-синюшном свечении улицы, в этом воздухе, тяжелом и чуть ли не убийственном для легких, я ощутил пульсацию города, биение неуловимого ритма, так похожее на биение сердца, только что вынутого из неостывшего тела.

Я оглянулся назад, на «Отель Надежды», и увидел, что с его обветшалых, покрытых плесенью стен осыпается штукатурка, а окна его гноятся. Мелькнули своими блестящими макинтошами двое полицейских агентов. Угрюмые и молчаливые, они проскользнули в тумане, словно гонимые рассветом призраки. Уличные фонари то вспыхивали, то гасли и, покачиваясь, разбрасывали мерцающие блики. Вонь сгущалась и становилась более едкой – горящие химикалии, вывариваемые дезинфекторы, пары лизола и угольной кислоты. В боковых улочках, заставлявших меня содрогаться, когда я их пересекал, огни слабеющими судорожными вздохами меркли в засасывающем тумане. На глаза мне попадались скрюченные тела, враскоряк пробирающиеся вдоль стен, – то ли калеки, то ли юродивые, а может, любовники, от скуки пытающиеся придушить друг дружку.

Улица тянулась и петляла, представляя с каждым поворотом и изгибом все новые и все более отвратительные гримасы. Казалось, она не ведет никуда и проникает всюду. Временами она разражалась ревом и визгом, а потом умолкала, оглушая замогильной тишиной. Туман густел. Стены стали потеть обильнее. Я миновал кладбище, а за ним – скотобойню. И вот наконец вышел к Сене, которая зловеще колыхалась, сплошным потоком раздвигая берега и неся с собой грязь и одиночество. Когда я стоял, вглядываясь в воронки водоворотов, у меня появилось ощущение, будто я склоняюсь над самой клоакой страстей человеческих, а все те мерзкие гротескные здания, что, едва удерживая равновесие, балансируют у нее на краю, – это бойни, где совершается заклание любви.

Я вспомнил о дурацком названии моего отеля и механически направил стопы в его сторону. Назад я проследовал по тем же местам, которые только что обошел. Все изменилось. Будто я прошелся вверх тормашками или заглянул в телескоп не с того конца. Вместо вони я уловил музыку, если музыкой можно назвать то, что выделывала гармошка. Там, откуда доносились звуки, прислонившись к стене, стоял человек. С ампутированными по запястья руками. Он порывался наигрывать вальс. Инструмент, казалось, ходуном ходил в его культях – точно мешок со змеями. Вальс оборвался пронзительным стоном. Он бросил гармонь и заковылял прочь.

У меня было такое чувство, будто я бреду во сне. Улица стала стеной, а вдоль стены, заложив руки за спину и понурив голову, шел человек. Во всем этом не было ничего сверхъестественного, разве только стена отливала тошнотворным, потусторонним светом. Стена была, наверное, футов восемь-девять высотой. Мне бросилось в глаза, что человек был без пальто, с закутанной толстым шерстяным шарфом шеей. Вдруг я заметил, что он поднял голову и повернул ее к стене. Он замедлил шаг. И так проследовал вдоль всей стены. Это его тень заставила его сбавить темп. Вот она, фантосмагорический гигант, распростершийся на стене парящим орлом. Наверное, он каждую ночь ходит на нее смотреть – дойдет до определенного места, замедлит шаг и затем, повернув голову, прошагает до конца стены. Даже если б он стал отрицать это, я бы все равно остался при своем мнении. У него был вид человека, преследуемого собственной тенью. Какой-нибудь одержимый – другого объяснения я не нахожу.

Да и вся улица была одержима, а комната, где я жил, располагалась в загробном мире. Название отеля казалось издевательской надписью на могиле. Дверь – кровожадной пастью на злобном лике. Как я выяснил, в соседнем доме изготовлялись гробы, а фабрика через дорогу производила дезинфекторы, которые потом доставлялись к черному ходу «Фоли-Бержер» и прочих увеселительных заведений.

Вдобавок мне стало известно, что хозяин гостиницы был выходцем с Мальты, и что на нем лежала печать дьявола. Ветер дул большей частью с кладбища, и его порывы были как дыхание египетской чумы. Что-то неповторимое было даже в окрестных жандармах – все они одинаково косолапили при ходьбе. Но когда спускался туман, улица и впрямь обретала свой характер. И даже пульс.