«Молодая, одухотворённая и мятежная, Эмили Карр отвергла строгий викторианский домашний уклад, чтобы учиться живописи в Париже Пикассо и Матисса. В среднем возрасте она стряхнула с башмаков пыль приемлемого общества и начала захватывающее путешествие в дебри Британской Колумбии. Мощь её гениальности сделала её одним из великих живописцев двадцатого века.» — Мэри Пратт

 

«ОДИН АТОМ ВЕЛИКОЙ РЕАЛЬНОСТИ»

Роберта Брюс Тиффани М., США

 

Роберта Брюс Тиффани М. — живёт на Олимпийском полуострове штата Вашингтон, и от канадского города Виктория, родины Эмили Карр, её отделяет совсем небольшое расстояние. Профессиональный журналист и педагог, она отождествляет свои задачи с борьбой Карр за самостоятельность художественного выражения. Будучи также специалистом по охране природы и находясь в партнёрских отношениях с местными коренными индейскими племенами, она черпает вдохновение в творческой настойчивости Карр и её ценностях.

 

С ранних лет и на всём протяжении своего трудного пути к профессиональной зрелости канадская художница и писательница Эмили Карр (1871-1945) отличалась решимостью следовать собственному пути. Получив признание только к концу жизни, сегодня она почитаема как классик и в живописи, и в литературе. Она гордилась тем, что разделяет и продолжает национальную идентичность Канады. Это не помешало ей выбрать жизнь нетрадиционную, авантюрную, приверженную собственным принципам. Её ценности, своеобразие творческого языка показывают свою прочность и выразительность в различных культурах — как внутри, так и за пределами её родной страны.

Большую часть своей жизни Карр прожила в городе Виктория, столице самой западной провинции Канады — Британской Колумбии. Впрочем, она много путешествовала, учась, практикуясь и собирая материал. Дальний западный конец Канады был тогда, в конце девятнадцатого и начале двадцатого века, намного более изолирован, чем сейчас, почти полтора века после рождения Карр. В этих условиях, живя в Виктории, отмеченной к тому же стремлением быть «более британской, чем британское», она столкнулась с проблемой застарелой колониальной замкнутости. Периодические бегства из этой обстановки увлекали её всё дальше. Карр училась живописи сначала в Сан-Франциско, затем в Англии, а потом, что наиболее способствовало её трансформации, во Франции, как раз в то время, когда там набирал обороты модернизм. Но возвращения домой, в западную Канаду, вызывали в ней раз за разом неудовлетворённость развитием своей работы и тем, какой приём она встречала, причём даже тогда, когда художнице удалось освоить собственный стиль и определить главное творческое направление — найти то, что, фактически, сделало её известной в последующие десятилетия. Всё более стремясь к поиску смысла на периферии цивилизации, она путешествовала, останавливаясь среди обширных канадских лесов и на отдалённых прибрежных островах. Вопреки предательским бурям, полчищам комаров, нескончаемым дождям и повсеместной подозрительности относительно её намерений, ей удалось запечатлеть и постепенно впитать эстетику и проникнуть в дух местных коренных племён, чья загадочная искусная резьба обречена была, чего Карр справедливо опасалась, со временем разлететься по коллекционерам или затеряться и истлеть. В течение всей жизни она заменяла близость с людьми, считавшимися респектабельными и имевшими возможность покровительствовать искусству, человеческим взаимопониманием с теми, кого привилегированное общество мало уважало. Спасаться от одиночества помогали также многочисленные животные, которыми она себя окружала и которые были её главными компаньонами во время путешествий.

Центральное место в творчестве Карр занимало растущее ощущение себя как маленькой части намного более высокой реальности, где соединяются все частицы жизни. Она стремилась ценить святость каждого аспекта природы и каждой индивидуальности. Она испытывала глубокий контакт с миропониманием, воплощённым в традиционных тотемных столбах, покрытых резьбой, изображающей мириады тварей. Её индейские друзья дали ей имя Клии Уик, на их языке «Та, что смеётся» — всего лишь одно из многих свидетельств её радостной расположенности разделять с людьми общее человечество.

Карр дожила до середины шестого десятка, прежде чем приобрела достаточно уверенности и оригинальной техники для творческого триумфа над своей провинциальной средой. Её время и место предписывали женщине-художнику ограничивать себя пейзажами и натюрмортами, выбирая стили, не допускающие проникновения в более глубокую реальность, выразить которую было для Эмили Карр главной потребностью. К пониманию своей задачи она шла под влиянием художников, тоже ещё не оцененных её окружением. Контакт с созвучными её представлениям региональными художниками-новаторами, такими, как видная «Группа семи», поддерживали её способность двигаться по пути эксперимента. Однако по мере того, как Карр продолжала творчески совершенствоваться, она отошла даже от наиболее благотворных влияний, чтобы следовать собственным стандартам и влечениям, отличающимся, хотя и учитывающим их, как от традиций, так и от всё более чистой абстракции авангарда того времени. Её работы в этот наиболее продуктивный период, пишет Ян Том, «демонстрируют совершенное мастерство… и передают жизненную силу природного мира способом, который абсолютно убедителен…» Она с эффективностью пользовалась приобретённым в качестве передвижной студии трейлером, который можно было отбуксировать в самую гущу лесов. Когда возраст и болезнь лишили её энергии, необходимой для живописи и бродяжничества, она больше сосредоточилась на писательстве, повествуя о своей необычной жизни и восприятии.

Ванкувер, на культурной сцене которого Карр когда-то боролась в попытке найти свою опору, уже давно входит в число городов с обширными постоянными коллекциями её работ и наименовал в её честь ведущий университет искусств. В придачу к бесчисленным персональным и комбинированным выставкам проводятся широкие аналитические исследования, в которых творчество Карр сравнивается с достижениями её именитых сверстников. Дом её семьи в Виктории ныне стал музеем, посвящённым её наследию, а внушительного размера памятник в центре города показывает её в компании обезьяны и собаки — двух из тех многочисленных животных, которых она приютила и опекала.

Наше время неурегулированного экологического давления и разногласия остро нуждается в примерах таких личностей, как Эмили Карр, чей опыт и мастерство могут научить многому.

Перевод с английского

 

ИЗ ДНЕВНИКОВ ЭМИЛИ КАРР^[1]

 

1931

 

Я не могла не задаться вопросом, почему происходит так, что мы все можем собраться и быть поднятыми музыкой, тогда как если бы это была художественная выставка. у нас совершенно не возникло бы общих симпатий. Есть ли в музыке что-то, чего недостаёт искусству? … Наверняка мы, художники, где-то промахнулись. Почему мы не можем поднять вуаль и явить душу, если музыкант это может? Неужели глаз более земной, чем ухо?

 

1933

 

Я посмотрела каталог картин в Чикаго, которые я не видела. Что проверяет картину? Не форма и не колорит, не композиция или техника. Это интенсивность переживания и чувства, существование вещи духовно. Если дух не говорит, ничто не сказано, даже когда поверхностные формы галдят и гремят. Если тихий, спокойный голос реальности не слышим над гомоном объективного видения, картина — это пустое ничто. О, осознать эту интенсивность! Она — от души. О, Боже, дай мне её! Глубоко внутри она уже моя, но спит. Как разбудить её? О, как?

…

Дух и его «лимузин», или воплощённое тело, должны работать вместе, друг через друга, для совершенной реализации. Что хорошего в повозке без движения? Что хорошего в движении без повозки, в которую можно сесть? Тело нельзя игнорировать и душу нельзя игнорировать — что-то третье должно быть рождено от этих двух. Я не могу этого назвать, и все книги не могут, и я не думаю, что нужно имя. Имя бы его испортило, было бы слишком грубым для такого неуловимого — духа? существа? нечто? Даже мысль слишком тяжела и материальна, чтоб быть к нему прижатой, хотя порой он блуждает в мыслях. Когда пускаешься вытянуть его из мысли, отделить, облечь в определения, он исчезает — поднимаясь вне, чуть за досягаемость — и оставляет тебя пустым.

…

Выражай, выражай, выражай, веди вверх и сквозь картину. Бог пытается пройти через, пытается говорить. Качни мысль через целое, без резких дисгармоний, смещений. …

 

1934

 

… Нехорошо класть мазок прежде, чем нечто заговорит; тогда принимайся за работу. Форма — это прекрасно; колорит, композиция и объект имеют значение, но то, что не говорит к сердцу, ничего не стоит. Интенсивность твоего чувства к предмету — вот что идёт в счёт.

 

1935

 

Определённо искусство больше, чем четыре стены и верхний свет. Это маленькая личность — тот, кто не может живописать крупно в маленьком месте…

…

Женщина приходила ко мне в студию. …

Она по-настоящему интересовалась моей работой. Она сказала, что я взываю к ней, как религия. Искусство и религию невозможно разделить, потому что настоящее искусство и есть религия, поиск красоты Бога в глубине всех вещей.

…

… Да будет! До человека должно дойти, что его собственные две ноги сделаны, чтобы стоять на них, и он не может использовать других, как подпорки и костыли. До чего чрезвычайно одинок каждый! Каждый идёт по собственной тропе к одним воротам, через которые все проходят в одиночку. Искусство и религия схожи. Не имеет значения, что за секта или каков метод. Единственное, что что-то значит — это наша искренность.

…

К тому, что уже сделано, большого интереса не чувствуешь. Будоражит то, что хочется сделать. Я впрямь думаю, что мы все слишком много живём в прошлом вместо того, чтоб двигать дальше. Величие Старых Мастеров видится мне в их искренности в реализации своего настоящего, обрисовке и заполнении. Я вовсе не настоящий художник. Чтоб быть таким, надо быть в этом телом и душой, отдавая всё своё время и поглощённость, живя выше краски, выше колорита, выше композиции, даже выше формы, отыскивая дух, направляя взгляд чуть выше горизонта, выходя в чистое бытие, чтобы быть вместе с ним. Как можно объяснить это людям? Это одна из бессловесностей, и твой дух бежит впереди рук и глаз, которые вносят плотскую пошлину после, медленно и неуклюже.

…

После выставки я много думала. Люди говорят: «Объясни картины». Как кто-либо может это сделать? Может, я не знаю больше, чем они. Почему? Это не есть определённо поставленная цель — это вариант нащупывания, меняющегося день ото дня и всё же неуклонного. Если кому-то захотелось колорита или композиции, или репрезентации, он, возможно, мог бы как-то объяснить, для чего старается, но как можно объяснить дух? Как можно найти его или узнать, как смотреть? Преобладающей частью картины, возможно, является вера и восприимчивое ожидание, готовность пойти в любую сторону, не планируя и не подгоняя. Обычно, впрочем, есть страх лени. Так легко лечь в дрейф и быть вынесенным на мель, нанос.

…

Письмо от Лорена^[2]. Приятно снова услышать о его работе. Это будет интересно, но я не могу по-настоящему найти дух в абстрактном. Возможно, я слишком приземлённая, но я хочу искать, следовать духу.

…

Я нахожу, что картина эквивалентна движению в пространстве. Искусство слишком отклонилось в сторону дизайна и декорации. Им в картине тоже есть место, но там должно быть больше. Идея должна пробегать сквозь целое, история, захватившая тебя и призывающая к её выражению…

…

То, от чего тошнит больше всего, это когда просят объяснить. Ты не можешь объяснить. Ты можешь это не больше, чем увидеть Бога — физически, я имею в виду. Когда люди залепят мне в лицо и до меня это доходит после того, как они издеваются у меня за спиной, я не могу больше уважать их или их честность. Я ничуть не мила с людьми. Я стараюсь быть вежливой, но это меня ни капли не заботит. Я не хочу их завоёвывать. Я не хочу их воспитывать. Я не хочу принуждать их быть благосклонными к моему личному способу видеть. Потом есть жуткие коммерческие типы, чей общий вопрос: «Вы много продаёте?»

Внезапно, посреди всех этих людей и всей сумятицы швыряемых бессмысленных слов, кто-то говорит: «Где это?». И ты поднимаешь глаза к закрашенной оболочке и проходишь сквозь неё, вне, вне, как можно дальше, к тому сюжету, который тебя манил и побуждал пытаться выразить его. Потом кто-то подходит и говорит: «Что вы имели в виду?». Они хотят буквенных слов, которые можно вертеть на языке. Они неспособны понять, что невозможно облечь в слова те счастливые тоскования, те отрывы, когда Верховный Дух касается своего ребёнка.

…

Дни катятся, и ты смеёшься и плачешь, киснешь, удивляешься, сердишься, поёшь и ждёшь того, что будет дальше. Чтоб сделать пудинг, нужны все виды материалов. Ты вмешиваешь спе­ции и муку, закваску и рыхлитель, и соль. Каждый закидывает все эти вещи, одну за другой, и жизнь месит их. По ходу дела ты забываешь об ингредиентах и просто ждёшь, чтоб готовка была закончена. И тогда придёт осознание целого хорошего пудинга. Мука и специи, и закваска и рыхлитель не будут существовать сами по себе, но пудинг будет существовать: целый и доделанный — превосходный.

…

Заниматься эскизами в больших лесах замечательно. Ты идёшь, находишь место достаточно широкое, чтоб сесть, и достаточно чистое, чтоб не потонуть в подлеске. Тогда, будучи в летах, ты раскидываешь свой походный табурет, садишься и оглядываешься вокруг. «Не много здесь видно». «Подожди». На свет является сигарета. Комары отпрянули от дыма. Всё зелёное. Всё в ожидании и неподвижности. Медленно предметы начинают двигаться, соскальзывать по своим местам. Группы, и массы, и линии связывают себя вместе. Цвета, которых не было заметно, выходят наружу, робко или решительно. Вовнутрь и вовне, внутрь и вовне движутся глаза. Ничто не теснится; для всего есть жизненное пространство. Воздух движется промеж каждого листа. Солнечный свет играет и пляшет. Теперь ничто не неподвижно. Жизнь промывает участки. Всё живое. Воздух живой. Тишина полна звука. Зелёный полон цвета. Свет и тьма заигрывают друг с другом. Здесь картина, законченная мысль, а там другая, а там…

…

Если бы явился кто-то, чьё суждение имеет для меня реальное значение, я была бы очень рада. Но мне неизвестно ни о какой подобной персоне — абсолютно честной душе. Глубоко в нас самих существует нечто, что есть наш критик и судья. Каждый носит собственного судью и присяжных повсюду внутри себя и пытается хитрить с ними тоже. Или переспорить, или пререкаться в ответ.

…

Подруга принесла сегодня статью из Saturday Night. Её написал человек, который был у меня в студии.

«МИР ИСКУССТВА»

Дж. Кампелл Макиннес

…

Она пишет быстро, с неистовостью и страстью, которые полностью убеждают. Её техника поразительна. Видимая вблизи, полнейшая дерзость её быстрых мазков вызывает восхищение, тогда как каждая картина, рассматриваемая как целое, несёт в себе концентрированную сущность импульса глубоко чувствительной и пылкой натуры на сюжет, который она чувствует с интенсивностью, вызываемой только продолжительным изучением и глубокой убеждённостью.

Живопись для неё — почти религиозное переживание, но без намёков на сентиментальный мистицизм. Скорей есть в её работе, несмотря на силу и динамичное движение, радостное качество, напоминающее ранние работы Вламинка. Но Вламинк с тех пор стал тем, что безжалостные французы называют faiseur^[3]. Мисс Карр — великий художник и никогда не допустит этого. Не хотелось бы думать, что люди могут пропустить эту выставку. Они встретятся с художником, который, в своей собственной манере, так же одержим творческим побуждением, как та мощная и трагическая фигура прошлого века, чьё имя Винсент Ван Гог.

…

Я ужасно смутилась и покраснела, когда она это читала.

 

1936

 

Снова и снова надо задавать себе вопрос: «Что я хочу выразить? Что за мысль лежит за высказыванием? Каков мой идеал, какова цель? Что? Почему? Почему? Что?». Объект значит мало. Расположение, композиция, колорит, форма, глубина, свет, пространство, настроение, движение, баланс — ни одно из этого всего не заполняет счёт. Есть нечто добавочное, дыхание, которое затягивает твоё дыхание в свою дыхательность, сердцебиение, которое заточает твоё, узнавание единства всего. … О, хотела бы я знать, почувствую ли я когда-нибудь эту вспышку радости рождения, это знание, что неописуемое, ликующее нечто, которое завлекло и победило меня, прошло через мою жизнь и произвело один атом великой реальности.

…

Незадача с нашей живописью лежит во многом в нашем старании наложить свои идеи и технику на картину вместо того, чтобы позволить объекту наложить себя на нас; утверждать себя вместо того, чтобы стать пустыми и дать объекту выразить на этой пустоте то, что он пожелает.

…

Я восхищаюсь коровами безмерно. Они так терпеливы, жуют, жуют, жуют вместо того, чтобы драть новую весеннюю траву, хватать, хватать яростно, всегда хотеть больше. Мне бы хотелось быть коровьим художником, собирать (в эскизах) и жевать (в студии). Я не произвожу хорошего, богатого молока, только облизываю и выщипываю больше и больше. Жвачка меня выскребает.

…

Нехорошо человеку быть слишком одиноким, если он не по-настоящему очень большой, с хранилищами знаний, чтоб извлекать их, и ясным умом, чтобы думать. В том-то и проблема: ясный ум, который может взять мысли и проработать их, может фильтровать — прояснять — мутные, спутанные мысли, может вычитывать смыслы в предметы, извлекать значения из них и приходить к выводам; ум, который ведёт разговор с жизнью и может, сверх всего, заставить человека забыть себя. Быть одному и никого не иметь для обмена мыслями ведёт к тенденции быть всегда на заборе между собой и собой.

…

Леса до краёв полны мыслями. Ты просто сидишь и крутишь глазами, и везде есть мысль-объект, нечто, говорящее нечто. Трюк состоит в том, чтобы приспособить слуховую трубку. Не пытайся выразить это в словах. Не заставляй прийти к тебе — твоим способом — но постарайся и приспособь себя к его способу. Позволь ему вести себя. Не бери на поводок и не тяни.

…

Интересно, достигну ли я когда-нибудь этого «безоблачного трепета», этого величайшего чего-то, исходящего из совершенной механики и полной мысли за ней, где предмет дышит, а ты удерживаешь дыхание, как если бы истратила его целиком, влила в творение.

…

Один мужчина сказал недавно, что моя живопись — как музыка для него.

Женщина сказала вчера, что мои писания — больше как бы поэзия, чем рассказы. Пожалуй, это глупо. Почему картинам не быть картинами, а рассказам рассказами?

 

1937

 

Оттава купила два холста, эскиз на бумаге, «Порт Бланден», деревню Хайда и «Небо» за $750. Мадам Стоковская, жена композитора и дирижёра, купила маленький холст за $75. Мистер Соутхам купил маленький скайдегейтский эскиз маслом за $150, а миссис Дуглас французский коттедж за $15. Старый ванкуверский ученик взял пембертонский эскиз, тоже за $15. Как мне везёт, или скорей, как хорошо обо мне заботятся!

15

15

150

75

750

————————————————

$1005 Батюшки!

…

Сегодня пришёл ещё один чек, на $225. Этому почти невозможно поверить.

Мистер Маклин из Торонто купил один маленький старый холст и один новёхонький. Все стоят на ушах. Есть одна вещь, против которой я должна быть начеку. Я никогда не должна думать о продажах, пока пишу. Если буду, наверняка моя живопись покатится вниз. Мистер Бэнд пишет: «Я обдумываю «Серое». Вам оно нравится? Мне — да». Да и нет. Оно нравилось мне и нравилось многим людям, но со времени его написания моё видение стало, возможно, более подвижным. Тогда я была более статична и думала больше об эффекте, чем о духе. Это как разница между спектаклем и реальной жизнью. Неважно, сколь великолепно играют, и ты сидишь с сердцем, застрявшим в горле, но где-то внутри знаешь, что это отличается от такого же в жизни.

…

Похоже, что большая часть живописи — это тяготение, меняющееся движение вперёд, изливание дальше в сторону неизвестного, не подглядывание в то, что за пределом, но упорная настойчивость в отношении барьеров, усилие быть под рукой, когда барьеры поднимаются. Картина — это вещь в процессе, не что-то пойманное и статичное, застывшее на ходу, но радостное последование. В сторону чего? Мы не знаем. Музыка полна тяготения и движения. Живопись должна быть такой же.

…

Мне прислали ещё больше нелепых заметок в прессе. Люди часто сравнивают мою работу с Ван Гогом. Бедный Ван Гог! Ну, я полагаю, они должны сказать что-то. Одни говорят, что я великая, а другие, что я несовременная. Не думаю, что эти молодые журналисты знают, что или где, или как я есть. Я рада, что все они как будто согласны, что я прежде всего канадка. Надеюсь, я не сделаюсь надутой и самодовольной. Когда появляются горделивые чувства, я переступаю через них к реальности работы, к тому, чего я хочу, к жизненности самого явления.

…

Это великолепно — иметь деньги как раз когда Алисе^[4] и мне они нужны. Я не чувствую, что это деньги, заплаченные за радость моей работы. Они не выглядят имеющими какую-либо связь с этим. Это как если бы деньги вывалились из облаков, не то, чтобы я променяла свои мысли на них.

…

Я боюсь. Ванкуверская художественная галерея рассматривает покупку нескольких картин. Положим, это неожиданное желание завладеть «Эмили Карр’ами» должно было сбить меня с толку. Положим, я впала в самодовольство и вижу долларовый знак, когда работаю. Это было бы хуже, чем умереть «никем», в тысячу раз хуже. Когда они сидели, выдвигая возможности, меня охватило великое негодование. Я не против расстаться со старыми картинами. Я была рада деньгам и рада слегка, что те, кто всегда насмехался над моей работой, увидят, что она приносит плоды, но в этом не было глубокой радости удовлетворения, как от писем кого-то, кто почувствовал в моей работе то, что его взволновало или возвысило.

 

Перевод с английского

 

 

^[1] Hundreds and thousands: the journals of Emily Carr. Toronto: Clarke, Irwin & Company Limited, 1966. Новое издание Vancouver: Douglas & McIntyre, 2006. Текст © 2006 John Inglis, Estate of Emily Carr.

 

^[2] Лорен Харрис, канадский художник, член «Группы семи».

 

^[3] Ремесленник-изготовитель.

 

^[4] Cестра Эмили.