«…на момент я достиг точки экстаза‚ которой всегда хотел достигнуть‚ которая была полным шагом сквозь хронологическое время в безвременные тени…»

 

«…разве вы не знаете‚ что Бог – это Винни Пух?…»

 

(Jack Kerouac, On the Road)

 

Биг Сур – это место.Часть тихоокеанского побережья Центральной Калифорнии‚ занятая со стороны суши горами Санта Лючия. Здесь нет ни одного города‚ хотя горы не безлюдны‚ и на склонах каждого из многочисленных каньонов можно насчитать немалое количество прячущихся в густом лесу домиков и домишек. Кто-то осел здесь‚ когда жизнь на отшибе была дешевле городской‚ а позже место сделалось престижным благодаря возможности уединиться среди величественной‚ благородной прибрежной природы‚ нетронутой‚ вдохновляющей и по всем статьям уникальной.

Уникальна не только природа Биг Сура‚ уникальна и его литературная слава. Впрочем‚ из тех‚ кто его прославил‚ мало кого можно назвать в числе его постоянных жителей. Наиболее известное исключение составляет Генри Миллер‚ умудрившийся перенести в Биг Сур привычки и образ жизни‚ усвоенные в менее драматичной обстановке – что и по сей день прельщает людей‚ причастных литературному или иному творчеству‚ которые готовы видеть в Миллеровской модели гарантию писательского успеха бигсурского образца.

 

Роман «Биг Сур» не принадлежит к числу наиболее популярных произведений Джека Керуака. Ко времени посещения им Биг Сура большая часть написанного Керуаком была уже опубликована‚ а он сам успел стать не просто известным‚ а фантастически знаменитым автором‚ символом поколения‚ духа нового времени‚ провозвестником новых ценностей. На пороге стояла всемирная слава‚ которая тогда уже начиналась‚ а в запасе у него имелось достаточное количество укомплектованных рукописей‚ чтобы читательское внимание было обеспечено на годы вперёд.

Что побудило его подробно‚ со свойственной ему документальной дотошностью описывать не совсем типичный и скорее плачевный опыт испытания Биг Суром? Отчасти потребность проанализировать и понять смысл происшедшего‚ пережив всю последовательность событий заново. Хотя анализ никогда не был близким ему методом. В основном своё дело сделала привычка: творческим топливом для Керуака была прежде всего непосредственность впечатлений‚ и если даже он совершал свои путешествия и паломничества не ради того‚ чтобы возобновить запас горючего (что тоже имело место)‚ механизм делопроизводства требовал незамедлительного переложения на бумагу сюжета каждой состоявшейся поездки. Известна и его приверженность идее «книги из многих книг»‚одной нескончаемой многосюжетной книги‚ в чём-то по образцу‚ заимствованному то ли у Томаса Вулфа‚ как предпочитали думать другие‚ то ли у Марселя Пруста‚ как нравилось считать ему самому‚ книги‚ мифологизирующей ценности нового типа мышления – не «потерянного» поколения‚ а «побитого»‚ «подбитого» или даже «забитого»‚ и даже не совсем поколения‚ а если и поколения‚ то «только литературного»‚ сумевшего с помощью найденной в джазе ритмической основы переложить битьё в виртуозное солирование на большом литературно-ударном комбайне. Но даже больше‚ чем осенявший лица битников общий дух отверженности и ответного презрения в адрес ценностей изгнавшего их общества‚ Керуака занимало конкретное наложение этого духа на персональные обстоятельства и персональное общение в тесном кругу тех‚ чьей целью‚ тоже в первую очередь литературной‚ были эксплуаиация и пропаганда собственной мифологии. Они нравятся себе‚ им нравится‚ как и чем они живут. Они влюблены в свежесть своей манеры существования и влюблены друг в друга. Поэтому пишут о себе и своей жизни.

Керуак привык не только с любовной скрупулёзностью фиксировать все детали своеобразной атмосферы‚ которая создавалась неприкаянностью и отчуждением от общественных норм и стала стилем жизни его друзей и его самого‚ их и свои слова и действия‚ он также привык видеть в них и подобных им людях‚ в их взаимоотношениях‚ в их восприятии мира самый смысл жизни‚ её зерно‚ и каждая смена ситуации или географии только помогала высвечивать разные стороны этого одного смысла. Больше же всего он привык иметь дело с людьми‚ быть занятым людьми. Сам литературный объект Керуака‚ как определяют его критики – это «история поиска места аутсайдера в Америке».

Чем не место для аутсайдера – Биг Сур?

Но в Биг Суре его ожидал поиск совсем другого рода.

 

Одна моя русская знакомая‚ живущая севернее Биг Сура‚ в Монтерее‚ произносит «Биг Сур» не иначе как «Биг Сюр»‚ как будто не вкладывая в это сочетание никакого подтекста. Догадывается она об этом или нет‚ но её формула попадает точно в десятку.

Те части романа‚ в которых описывается время‚ проведённое автором в Биг Суре‚ изобилуют эпитетами‚говорящими‚ что основным из испытанных им там чувств было чувство ужаса. Эти эпитеты то и дело повторяются‚ как и обещания впоследствии разъяснить причину страха (чего так до самого конца книги и не происходит). В самих же описаниях как будто не встречается ничего достаточно конкретного‚ что бы давало объяснение непреодолимого животного страха‚ под знаком которого проходят все три визита в Биг Сур. Вслед за критиками странности состояния Керуака стало принято списывать на белую горячку. Конечно‚ надо хорошо знать‚ что такое Биг Сур – Биг СЮР – чтобы понимать наивность такого толкования.

 

«Катализатором Джековского падения было место‚ Биг Сур‚ дикая часть калифорнийского побережья на полпути между Сан Франциско и Лос Анджелесом. Оно почитаемо жителями и многими прочими как красивейшая береговая полоса в мире‚ в своей туманной мантии спокойствия‚ которое может быть нарушено в любом сезоне обширными штормами‚ несущимися через Тихий Океан из Арктики. …Линии обрывов пробиты каньонами‚ в которых ютятся обрамлённые папоротником протоки и секретные водопады.. Весь ландшафт целиком‚ как говорят‚ был эоны назад оторван от сообразного берега основного Китая. Не считая случайных состоятельных домов‚ которые прижимаются к склонам высоко наверху‚ и пешехода или двух‚ оказавшихся в виду‚ здешнее безлюдье так же поражает‚ как и дикая прелесть.

Для Джека это была изоляция‚ фатальная для его мотивировок.

Слова остановились. К июлю 1960 Джек обнаружил‚ что не способен передать‚ что с ним произошло…» (B. Gifford & L. Lee, Jack’s Book: An Oral Biography of Jack Kerouac)

 

Знавшие Керуака сходятся во мнении‚ что Биг Сур сыграл фатальную роль в его жизни‚ но внятных объяснений тоже не дают‚ кивая то на непостоянную бигсурскую погоду‚ то на загнавшую Керуака к тому времени в угол славу.

 

«В пределах года Джек был в работе над своим завершающим романом «Биг Сур»‚ который отмечает хронологический последний штрих его легенды. Он ещё напишет другие книги… Но «Биг Сур» был его единственной работой‚ имевшей дело с эффектами его славы‚ которая сокрушила его‚ и‚ прежде чем писать об этом‚ он должен был дойти до самого дна‚ пережить этот опыт и двигаться дальше.» (Gifford & Lee)

 

Конечно же‚ самого по себе Биг Сура ещё не достаточно‚ чтобы стать откровенно роковым местом. Нужен также точный момент биографии‚ обращающий в монстра «красивейшее в мире» побережье. Может‚ у каждого из нас в определённый период жизни появляется свой собственный БИГ СЮР. И всё-таки Керуаку повезло в такой момент оказаться в самой неслучайной точке света.

Многие источники приписывают Биг Суру и горам Санта Лючия необыкновенное‚ таинственное происхождение. Если даже этот кусок калифорнийской суши и не пришёл пешком из Китая‚ преодолев своим ходом половину глобуса‚ он всё равно раньше не был‚ как сейчас‚ простым продолжением берега. Вполне вероятно‚ что именно здесь следовало бы искать истоки бытовавшей в Испании ещё до открытия Америки легенды об острове сказочной красоты с царившей на нём правительницей «дивных пропорций» по имени Калифорния…

Когда-то горы Санта Лючия‚ целиком‚ вместе с Биг Суром‚ «представляли собой остров‚ который стоял в отдалении от континентального берега. … Между сушей и островом простиралась вода. Потом постепенно в течение веков промежуток заполнился илом‚ и остров присоединился к континенту.» (R. Sh. Wall, When the Coast Was Wild and Lonely)

 

Бигсурский берег в самом деле вызывает ощущение даже не края континента‚ а того‚ что уже за краем‚ уже вне. Массивные горы придавливают к океану‚ толкают в него‚ стоят за спиной. Океан – единственное открытое взгляду‚ вниманию направление. Здесь больше некуда устремиться‚ разве что в небо. Жить в Биг Суре значит день за днём быть лицом к лицу с самым нетихим‚ особенно здесь‚ океаном‚ с этим великим неусыпным НИЧТО: даже если закрыться от него‚ даже если его не видно. Внешним ли‚ внутренним ли зрением видишь его постоянно‚ он всегда при тебе. Тебя против воли и желания выносит‚ выдувает в него‚ растворяет‚ как закатное солнце‚ и не за что уцепиться‚ нечем удержать себя‚ хотя телесно ты продолжаешь находиться на твёрдой суше‚ прижавшись к глухой стене гор (как раз такой‚ какая требуется для сидячей медитации «лицом к стене»)‚ в которой нет настоящих выходов‚ есть лишь щели: в них можно вползти‚ зарыться‚ делать вид‚ что жизнь продолжается‚ что ты остался человеком и хозяином своих настроений и решений‚ что ты чего-то стоишь‚ что океан и горы это твои игрушки‚ твоя домашняя утварь…

 

Когда Лоренс Ферлингетти‚ живший в Сан Франциско и знавший из переписки о сложном душевном состоянии друга‚ подвергшегося атаке обрушевшейся на него в одночасье славы‚ сравнимой по мгновенности и громкости с феноменальным явлением миру Хемингуэя‚ с её опасной и отталкивающей физиономией‚ с её бесчеловечностью‚ беспардонством и дурновкусием‚ предложил ему воспользоваться своей времянкой в одном из каньонов Биг Сура‚ где можно было побыть наедине и спокойно обо всём подумать‚ Керуак вряд ли задумывался о том‚ к чему это всё может привести. У него не было намерений принимать радикальные решения‚ и он вовсе не собирался нарушать обязательств‚ связанных с «требованиями паблисити‚ которым у него сохранялось желание соответствовать».

Однако и простому плану временного уединения что-то в нём сопротивлялось‚ и история с самого начала свернула на окольную дорогу.

«Он просто не последовал своему первоначальному плану тайно дать мне знать‚ в котором часу прибывает. Следующее‚ что я узнал‚ это что он выпивает в «Везувио»‚ и это ранним днём. Он сказал: «Я хочу выехать из города прямо сейчас». … Мы должны были в тот день встретиться с Генри Миллером на обеде в Биг Суре …

… Мы начали звонить около пяти дня‚ говоря: «сейчас мы выезжаем и будем на месте около семи». Так продолжалось и дальше‚ и Керуак всё пил‚ и примерно в шесть часов мы позвонили‚ а Джек всё ещё был в «Везувио»: «Ох‚ мы сейчас выезжаем. Сейчас выезжаем». Так стало семь‚ восемь‚ а он всё ещё звонил‚ и Миллер и Доннер ждали к обеду.

Так что я свалил и поехал в Биг Сур. Я добрался туда вовремя‚ чтобы укрыться на ночь в своей конуре‚ а на следующее утро мы нашли Керуака спящим на открытой лужайке. Он был не способен найти дом.» (L. Ferlinghetti, Gifford & Lee)

 

По счастью‚ известность создаёт не только проблемы. Керуак наконец чувствовал себя достаточно обеспеченным‚ чтобы позволить себе шокировавшее друзей расточительство: «Он доехал на такси до каньона Биксби‚ который находится 18 милями южнее Кармела».

«Затем мы оставили его во времянке. Предполагалось‚ что он собирается оставаться там один несколько недель‚ но он выдержал всего несколько дней.» (L. Ferlinghetti, Gifford & Lee)

 

Так‚ с помощью такси на безлюдном и тёмном ночном шоссе над океаном‚ состоялось первое сближение Керуака с «каменистым дном» своей судьбы.

Ночь‚ проведённая в кромешной тьме над ревущим внизу прибоем‚ отчаянные и опасные попытки найти хоть какую-нибудь дорогу‚ пользуясь прихваченным с собой путевым тормозным фонарём‚ внезапная паника от странного подозрения‚ что это‚ собственно‚ и есть конец‚ и ради этого конца он сюда тащился с другого края страны‚ признание безнадёжности сопротивления и парализовавший до неспособности шевельнуться ужас… Гостеприимство типично бигсурского образца. Известная манера сразу определить диспозицию: сбить с ног‚ показать тебе всё твоё ничтожество и швырнуть в первую же ночь в чёрное никуда‚ поражающее своим сходством с могилой.

При свете занимающегося утра Керуак пришёл в ещё больший ужас‚ обнаружив на каменном откосе под собой разлагающийся остов разбившейся при падении с парящего на ажурных арках над каньоном моста машины. Всё же свет дал возможность перебраться в более безопасное место‚ где спящего Керуака и нашли утром.

Однако ни в первый‚ ни в последующие дни его впечатления не становятся более радужными.

«Большие локти камня поднимаются повсюду‚ морские пещеры внутри них‚ в них шваркают туда-сюда моря‚ бухая пену бум и бах на песок‚ песок быстро сползает (здесь не пляж Малибу) – а ты оборачиваешься и видишь приятный лес‚ извивающийся вдоль ручья‚ как картинка в Вермонте – но ты смотришь наверх в небо‚ круто изогнув спину‚ мой Бог‚ ты стоишь прямо под тем воздушным мостом с его тонкой белой линией‚ бегущей с камня на камень‚ и глупые машины‚ несущиеся через него как мечты! С камня на камень! Весь путь от свирепствующего берега! Так что когда потом я слышал‚ как люди говорят: «О‚ в Биг Суре должно быть красиво!»‚ я молча сглатывал‚ задаваясь вопросом‚ почему репутация его красивости за и над его УЖАСНОСТЬЮ‚ его Блейковскими стонущими бурно-каменными Творенческими схватками‚ теми картинами‚ когда ты едешь по береговому шоссе солнечным днём‚ открывая глаза на мили жуткого стирального распила.» (Jack Kerouac, Big Sur)

 

Тем не менее даже Биг Сур не всегда наводит только ужас‚ и необыкновенная его красота прославлена не напрасно. Керуак делает чистосердечные попытки проникнуться прелестью естественной‚ неспешной‚ полной маленьких открытий жизни. Он заполняет время своего одиночества милыми бездумными занятиями: уделяет внимание скромному домашнему хозяйству‚ растапливает печку‚ устраивает обед из привезённых припасов‚среди которых любимое яблочное пюре‚ тщательно моет посуду в речке‚ латает свой старый‚ видавший виды спальный мешок. Временами он начинает чувствовать близость безмятежного умиротворения‚ как брезжущее обещание‚ которому он пытается идти навстречу‚ пытается наощупь‚ интуитивно угадать путь к нему. Он радостно и доверчиво отзывается на каждый мелкий знак‚ приглашающий‚ позволяющий открыться. Он ждёт‚ всё ещё полный надежд. Он исследует речку‚ дорогу и лес‚ он сидит на полотняном стуле‚ выставленном на террасу‚ наблюдая‚ как спускается в каньон густой морской туман. Он чувствует себя счастливым‚ как забывшийся школьник‚ выкладывая речными камешками устроенную в ручье запруду. Мало-помалу его всё больше захватывает чувство (хотя он отдаёт себе отчёт‚ что и это чувство иллюзорно и в чём-то театрально)‚ что этот чем-то пугающий мир мог бы допустить его к себе – если быть наивным и невинным и не раздражать‚ и он становится таким‚ хотя пока совсем не уверен‚ что есть ради чего. В действительности ему хочется понять‚ зачем он здесь (не только ведь для того‚ чтобы впасть в детство)‚ и найти своё лицо – может быть‚ не лицо‚ а только позу‚ поддающуюся литературному переложению. И всё-таки он чувствует подобие ревности‚ вспоминая‚ что он здесь всего лишь случайный гость.

Периоды светлой жизнерадостности длятся недолго‚ сменяясь необъяснимо-мрачными‚ леденящими‚ тревожными впечатлениями. Это происходит вдруг‚ без переходов‚ без предупреждений‚ и сама внезапность смены‚ как крушение‚ вызывает панику. В темноте он видит пробивающийся свет из окна домика‚ стоящего на горе поодаль‚ и сначала этот свет кажется ему символом уюта и тепла в безлюдной бескрайности. Он рисует себе мирные картины домашнего семейного вечера. Но вдруг идиллия показывает оборотную сторону.

«Маленький кухонный свет на скале‚ только на самом её конце‚ за ней плечи огромной морской пёсьей скалы идут‚ поднимаясь вверх и назад и простираясь вглубь земли выше и выше‚ пока я не захлебнусь подумать: «Выглядит как разлёгшийся пёс‚ большие долбаные плечи у этого сукина-сына» – возносится и простирается и устрашает человеков до смерти но что есть смерть собственно во всей этой воде и камне.» (J. Kerouac, Big Sur)

 

Условия отдыха тоже не очень-то располагали к самообольщению.

«В моей времянке в то время не было электричества и не было стёкол в окнах‚ только большие деревянные ставни‚ так что если день был холодным‚ приходилось закрывать эти ставни. Тогда внутри становилось темно‚ и была только керосиновая лампа. В Биг Суре очень сильный туман‚ и иногда туман лежит в каньоне день за днём‚ и это бывает очень безрадостным…

Словом‚ слегка моросил дождь‚ и Джек сидел в этой будке‚ так что невозможно было оставаться там долго. … Тогда он вернулся в город‚ Сан Франциско‚ и много пил и ничего не ел‚ и говорил о том‚ чтобы пойти к психиатру.» (L. Ferlinghetti, Gifford & Lee)

 

Условия‚ естественно‚ усугубляют шок‚ но не они его создают. Человек никогда и никуда не попадает случайно‚ он всегда получает то‚ к чему его склоняет внутренняя потребность‚ редко кем осознаваемая. Жизнь Керуака на этом этапе выглядит устроившейся и решённой‚ готовой катиться накатом‚ если слегка кое-что подправить‚ подчистить и смазать. Но когда мир решён и сбалансирован‚ развитие останавливается‚ двигаться оказывается некуда‚ и всякое новое действие обязательно приведёт к разрушению сложившегося порядка. Полуправда его жизни уже не приносит Керуаку удовлетворения‚ и он не знает‚ как и что в ней изменить – но сменить‚ отказаться от неё тоже не хочет. Это не злой рок‚ не издевательское стечение обстоятельств‚ это подсознательное чувство‚ сила достигнутой личной зрелости сама выталкивает его за край обжитого континента‚ склоняет к разоблачению «американского мифа двадцатого века»‚ того‚ чьим архетипом и мифотворцем он сам и являлся. Он чувствует‚ что‚ перерастая эту форму‚ теряет всякую форму вообще и теряет себя‚ и догадывается‚ что из легенды можно выйти только в одиночку‚ только перестав быть архетипом. Это его пугает‚ хотя и привлекает (гипотетически) тоже.

Это время для разделения общего и частного. Пока существуют «такие‚ как ты»‚ и ты‚ «как они»‚ можно жить душа в душу и думать о себе во множественном числе. Можно меняться местами‚ мечтами и идеями‚ девушками и жёнами‚ питая друг друга и ничего не теряя: всё равно всё остаётся в том же одном закрытом разряде‚ в особом ментально-физическом поле. До поры до времени сами их личности и жизни кажутся взаимозаменяемыми‚ пока бинарный метод не исчерпает своих возможностей‚ пока изданный первым роман друга не покажется плагиатом твоего задержавшегося‚ пока выросшего человека не осенит‚ что ему дано всего одно-единственное единственное число: «никто другой не может быть таким‚ как я!». Тогда надо сызнова отливать свою форму‚ тогда перед ним материализуется «каменное дно»‚ тогда по волшебству возникшие обстоятельства приводят Керуака прямиком в Биг Сур‚ предлагающий ему дно‚ монументальности которого можно позавидовать‚ как большой чести. Это дно настолько каменное‚ что позволяет подняться с него по-крупному. Конечно‚ в том случае‚ если вообще поднимешься.

 

Пожалуй‚ доехать до своего дна на такси – ещё одна деталь на службе мифа. Зато дальше начинают действовать другие законы. Это уже совсем чужой монастырь‚ и правила его (при роскоши внешних форм) суровы ‚ что говорит в его пользу и подсказывает прямую аналогию‚ ведущую к милым сердцу Керуака историям из жизни буддийских монахов китайского Танского периода. Глубина и буквальность этого соответствия почему-то ускользает от его внимания. Почему-то проницательность бывалого буддиста оставляет его здесь без желательных подсказок‚ как бы остановившись за дверью в ожидании его возвращения на родные просторы утоптанного поля.

 

Если жизнь‚ согласно узко взятой западной трактовке буддизма – иллюзия и игра‚ то к ней и следует относиться‚ как к игре‚ помня её необязательность‚ помня её ненадёжность. Жизнь как серия экспериментов‚ сменяющих друг друга‚ встреч‚ чувств‚ слов‚ непрерывность транзита‚ спонтанность‚ импульсивность… состояние поиска‚ растворённость в действии‚ растворённость в моменте‚ простота и безыскусственность‚ детская серьёзность ‚ прямота‚ честность – вот что делает жизнь живой. Это притягивало его ещё и потому‚ что он сам находил себя весьма далёким от идеала‚ представленного теми из друзей‚ которые магнетизировали его своим совершенством‚ за которыми он готов был следовать‚ которых был готов не то что романтизировать‚ а обожествлять‚ мифологизировать‚ канонизировать‚ оставляя для себя незаметное место в заднем ряду. Всегда быть меньшим‚ маленьким‚ и всегда на заднем плане.

Пусть и на заднем плане‚ а всё-таки это было хорошее место. Ему было куда идти‚ было за кем.

Многое говорит за то‚ что не врождённая склонность и не воспитание определили философские и поведенческие ориентиры «короля битников»‚ каким он на короткое время стал для всего мира. Именно превосходство друзей‚ друга и вызываемое этим чувство собственной «неаутентичности» стимулировало и мобилизовывало Керуака‚ у которого‚ по мнению друзей‚ «не было центра»‚ тогда как «они предлагали‚ не центр‚ но траекторию‚ наружу».

«Джек был очень‚ очень подобающим мальчиком среднего класса из фабричного городка в Новой Англии. Он верил‚ что жизнь может раскрыться как-нибудь. Он хотел‚ чтобы она раскрылась‚ но сделать это самому руки были коротки. У него не было средства сделать это самому. … Он постоянно хотел жену. Он постоянно хотел девушку. Он постоянно хотел найти какой-то другой порядок‚ чем этот.» (J. C. Holmes, Gifford & Lee)

Может быть потому‚ что он всегда считал себя более заурядным‚ чем они‚ его так завораживала неотразимость всех‚ кто был уверен в себе‚ «как дзенский учитель‚ который бьёт тебя бамбуковой палкой по голове и говорит: «это САТОРИ». Бум!» (J. C. Holmes, Gifford & Lee)

Если‚ как ему казалось‚ он сам не мог быть таким‚ то он по крайней мере должен был быть не хуже – тем способом‚ каким умел: следуя‚ подражая и увековечивая притягательность этой формы реальности. Интересуясь ею‚ живя ею. И в чём-то её превосходя.

 

 

 

Он чувствовал‚ что не может достичь не только этого идеала. Его огорчала неспособность оправдать чаяний матери‚ желавшей видеть его в более солидном обществе и при более достойных занятиях. Мать воплощала франко-канадские корни семьи с её стандартными идеалами и была постоянным цензором его вкусов‚ что угнетало его‚ заставляя искать альтернативу: как всей её системе ценностей‚ так и её католической вере ‚ от которой он сам‚ имевший за плечами кармелитское воспитание‚ попробовал отступить в пользу открывшегося новому поколению буддизма. Он даже сделал попытку приобщить к этой религии и свою мать‚ намереваясь положить конец утомлявшему его существованию о двух полюсах и подчинить жизнь единому эталону — что‚ впрочем‚ успеха не имело. Керуак был огорчён. Он слишком часто чувствует себя неспособным чему-либо соответствовать‚ и‚ хотя догадывается о своей незаурядности‚ но не знает‚ какова она‚ и боится остаться ни при ком. Ему совершенно нестерпимо предпочесть один идеал другому‚ от чего-то отказаться‚ зная‚что он так или иначе ничему до конца не принадлежит. Не принадлежит и себе и поэтому зависит от поддержки – ведь ему тоже ничего не принадлежит. Он вообще не выглядит человеком смелых радикальных решений. Ему нужно‚ чтобы кто-то устраивал жизнь за него‚ ему как будто удобней идти на поводу у чьих-то влияний‚ чтобы потом время от времени сбрасывать с себя их иго. Бунтовать и каяться. Он постоянно разрывается: между христианством и буддизмом‚ матерью и друзьями … Рано или поздно он везде начинает чувствовать себя изгнанником. Ему хочется быть носимым ветром‚ но при этом держаться за что-то прочное: и кое-кого приводит в недоумение внезапно прорвавшийся в нём консерватизм или дурного толка патриотизм… А чего стоит его верность старым связям‚ мифу‚ его сентиментальность!

Когда он в очередной раз понимает‚ что его место в рядах битников не безразмерно‚ он снова возвращается к матери‚ призывает её к себе‚ и выходит‚ что настоящая его жизнь‚ то есть его писательство‚ проходит едва ли не целиком под её патронажем‚ под её неусыпным надзором и в окружении её подавляющей заботы. И ведь именно ей принадлежит блистательная инициатива снабдить сына‚ пробовавшего склеивать листы бумаги‚ чтобы добиться непрерывности письма‚ рулоном телетайпной ленты‚ принесённым с работы. Длинная неразделённая бумажная полоса оказалась магическим средством‚ которое привело к появлению нового революционного керуаковского литературного стиля. Начиная со второго своего романа (On the Road)‚ принесшего ему известность‚ Керуак писал свои произведения на такой бумаге.

Он должен был‚ в конце концов‚ достичь соответствия хоть в чём-то. Он ощущает себя одновременно и меньше‚ и больше‚ чем всё‚ с чем он объединяется. Казалось‚ известность‚ которой он давно желал‚ должна была его вознаградить‚ стабилизировать‚ а вместо этого он получает от неё фактический запрет на рост‚ она толкает его на проживание задним числом своего собственного литературного образа‚ своего уже прожитого прошлого. Слава‚ как и многое в жизни‚ предлагает свою дорогу: он её хотел и он её принимает (как старается всегда принять новую для него дорогу)‚ несмотря на то‚ что мёртвая петля этой дороги затягивается в крепкий узел. То‚ что она приносит‚ не очень-то похоже на сатори‚или просветление. У его славы «вкус пепла»‚ и она напоминает ему «старые газеты‚ носимые ветром по Бликер стрит». Дорога ведёт как будто больше назад‚ чем вперёд. Ему хотелось соответствия‚ чтобы завладеть ею‚ стать её хозяином‚ ведь важнее всего то‚ как ты выглядишь – для тех и для этих – «соответствовать требованиям паблисити» возможно большего числа сторон. В сущности‚ это и решает жизнь. Но его слава суёт одновременно и больше‚ чем он может взять‚ и меньше‚ чем ему хочется. Вместо хозяина он оказывается у неё в пленниках. И точно так со всем прочим. Он в плену у всего‚ чего он однажды пожелал и получил. Этот певец транзитной свободы сам в рабстве у каждой из своих дорог.

Буддизм подарил ему эйфорию полного‚ как ему казалось‚ освобождения‚ очаровал своеобразием языка и мысли‚ и‚ хотя на его новом письменном столе с новой электрической машинкой главенствовало материнское католическое распятие‚ буддийский катехизис продолжал вести его по жизни‚ охватывая все её стороны.

Это вполне себя оправдывало‚ пока ложилось в рамки жизненной игры‚ пока помогало вкладывать в неё ещё больше значения‚ открывать в ней и в себе новые уровни постижения‚ насыщая проживание безудержной феерии. Безостановочного хэппенинга.

 

К моменту приезда Керуака в Биг Сур феерия и хэппенинг продолжаются и продолжают быть для Керуака самой желанной из реальностей‚ и он продолжает считать себя принадлежащим ей‚ хотя переживаемый им внутренний надлом уже в чём-то ставит его особняком. К тому же старые герои всё меньше напоминают резвящихся или бунтующих детей и больше обременены заботами и обязанностями‚ их быт стабилизировался‚ а сам Керуак‚ приближающийся к порогу сорокалетия и слегка отяжелевший‚ в некоторой мере утрачивает свой подкупающий мальчишеский шарм. Его новые «звёздные» замашки‚ его выходки‚ его пьянство‚ призванное смягчить кризис‚ а на деле его усугубившее‚ его престижные журнальные заработки‚ делающие его литературный слог «всё более и более дешёвым»‚ его внезапное‚ дилетантски-незрелое‚ увлечение политикой‚ ещё одной игрой‚ давшей волю его долго сдерживаемому консерватизму – то‚ что прилепилось к нему вместе с ярлыками «короля битников» или «писателя‚ владеющего секретом литературной атомной бомбы» – далеко не всегда согласуется с интересами прочих‚ с их представлениями об общей цели. В Нью Йорке многие из друзей-битников уже начали его избегать‚ опасаясь‚ что его неуправляемое присутствие может повредить делу‚ которое успело приобрести характер коллективной деятельности. От него ждут‚ что он‚ как и большинство из них‚ тоже начнёт жить самостоятельной жизнью‚ а он даже не хочет попробовать‚ что это такое‚ предпочитая уходить от проблем обычным способом: сменив место.

Нет‚ не слава виновата в его бедах‚ всё дело в том‚ что и тут он опять «не соответствует». На этот раз ей. И ему необходимо что-то предпринять‚ ему надо снова встать на ноги. Ему нужна дорога: своя дорога.

«Он ещё будет снова путешествовать в десятилетие жизни‚ которое ему осталось‚ но поездка‚ которую он запланировал на лето 1960‚ была его последним бегством из дома. Он хотел дистанции и тишины‚ чтобы понять‚ что с ним произошло. Он поедет на Запад. В Калифорнию …» (Gifford & Lee)

 

Калифорния – самый западный материковый Запад: как для Америки‚ так и для всего мира. Но и в Калифорнии есть свой крайний – и крайне дикий – Запад. Биг Сур. Впрочем‚ Запад бывает диким не только в Америке. Возможно‚ любой запад в том или ином смысле можно назвать диким: это направление‚ куда исчезает свет. В Древнем Китае оно символизировало прошлое‚ одновременно благоприятствуя получению знания. «Бодхисаттва приходит с Запада»‚ как всем известно. Движется со стороны заката‚ неся полученное там знание. Имея это в виду‚ стоит также помнить и о том‚ что «Спаситель рождается на Востоке»‚ там‚ где встаёт утренняя звезда. Восток отдаёт свой свет Западу в обмен на знание‚ на то‚ что в свою очередь может вызвать новый свет.

Человека влечёт к Западу‚ когда он осознаёт‚ что тому‚ что было в нём светом‚ пора угаснуть‚ погрузившись в великий океан небытия и безвременья. Тогда с другой стороны этого океана сможет взойти новорожденное солнце‚ неся утренний свет новой жизни.

 

Керуак едет на Запад‚ на Запад Запада‚ в Западный флигель мира – в Калифорнию‚ в самую крайнюю и самую дикую её часть‚ самую западную‚ которая когда-то‚ возможно‚ была самой восточной частью Востока‚ которая умеет гулять сама по себе по морям и океанам. На остров‚ стоящий на суше. В Биг Сур.

Керуаку нужна новая жизнь – и он может её получить‚ но только в обмен на старую‚ которой пришла пора закатиться. Он бы предпочёл обойтись без этого‚ не менять старую воду‚ не отказываться от неё‚ оставить при себе‚ как старается держать при себе всё‚ что успело войти в его жизнь‚ стать его плотью. Беда в том‚ что старая вода теперь сама начинает уходить от него‚ оставляет его без выбора‚ и это повергает его в смятение‚ потому что он привык опираться сразу на все крайности‚ используя их как оружие друг против друга‚ как противовес одна другой‚ сталкивать их и объединяться с той‚ которая побеждает. Отсюда его боязнь фиксировать определённость позиции‚ что для другого означало бы малодушие. И многими воспринимается так в его случае. Он был бы рад добавить к своим двум полюсам‚ не отступаясь от них‚ какой-то третий‚ который бы всё соединил‚ сохранив доступность всех частей‚ но он не догадывается‚ что для того‚ чтобы полной мерой получать‚ надо уметь и отдать себя целиком‚ не наполовину‚ не в тех пределах‚ когда допустим задний ход. Он всегда оставляет дверь за собой открытой‚ и все признаки свободомыслия и радикализма в нём имеют вынужденный характер‚ питаются и диктуются исключительно извне. В своём желании не упустить ни одного из чудес и неожиданностей он уклоняется от настоящей связанности с чем бы то ни было‚ и сама эта несвязанность‚ которой он себя окружает – окружает и окружает – в результате образует столь жёсткую структуру его жизненной системы‚ что она всё больше превращается в тюрьму – в одиночную камеру – всё больше по мере того‚ как он пытается захватить и присвоить ещё и ещё‚ держать под рукой Запад и Восток‚ Будду и «крошку Иисуса»‚ ни одному не оказывая окончательного предпочтения. У него действительно «нет центра»‚ но нет и «траектории наружу»‚ есть только ощущение внутренней мигрирующей автономности‚ которой нужно на что-то опираться‚ во что-то верить. В отсутствии оси ему необходим баланс крайностей‚ чтобы ориентироваться на своей территории. Его мать имела свой центр в христианстве‚ большинство же друзей нашли «траекторию» в буддизме‚ основы которого усваивались «на игривом и занимательном уровне» – достаточном для того‚ чтобы полнее оценить парадоксальность бытия‚ чтобы привить себе вкус к подражанию поведению дзенских монахов‚ заимствовать экстравагантность их манер и языка‚ но не доходящем до реального следования требованиям монашеской дисциплины‚ двадцатипятилетнего просиживания в медитации‚ до согласия десять лет ученичества молчать‚ не имея права раскрыть рот для вопроса Учителю. Как часто человека тянет схватиться за трость наставника‚ не сделав и шага в сторону метлы послушника! Дойти до ворот и оказаться за ними – вещи‚ разделённые космическим расстоянием. Без понимания таких буддийских азов настоящей свободы не получить.

 

 

 

Керуак отправляется в Биг Сур‚ потому что чувствует потребность в смене весовой категории‚ чувствует‚ что уже дозрел до того‚ чтобы брать глубже‚ говорить серьёзней. Ему надо увидеть себя‚ увидеть мир новыми глазами. Ему нужен новый масштаб. Он написал очень хорошие‚ отличные книги. Ему всегда нравилось писать. А вот как насчёт пожизненной перспективы посвятить будущее копированию своего прошлого? Он начинает опасаться тупика‚ но сознаёт также‚ что способен на прорыв и для этого должен освободиться от плена‚ высунуться из клетки. «Натуральность» его жизни становится чрезмерно искусственной. Ему нужен глоток «ничьей» правдивости‚ независимый камертон‚ и вот чутьё ведёт его в Биг Сур‚ планету на планете‚ как незадачливого бродягу в поисках генерального гуру‚ от которого можно получить точный диагноз‚ избавляющий от сомнений. Пожалуй‚ он созрел до того‚ чтобы выслушать ответ. Зрелость его принять это уже другая статья. Пока у него сохраняется склонность присоединить любой возможный ответ к тем полуответам‚ которые‚ как когда-то все свои неопубликованные рукописи в рюкзаке‚ он предпочитает носить с собой‚ чтобы в любой момент быть во всеоружии. У него впереди замаячил Шанс‚ к которому он движется ‚ загруженный всем своим сложным дорожным снаряжением‚ всем имуществом бывалого бродяги.

 

Ему уже много раз казалось‚ что он нашёл правду жизни‚ но время и опыт показывали‚ что это справедливо только наполовину‚ что правда так и продолжает находиться где-то между – и может быть её вообще не существует или человеку просто противопоказано её доискиваться. Поэтому он привык держаться полуправды‚ доверять себя полуправде‚ от которой всегда можно отвернуться в сторону другой полуправды. Так делает большинство из нас‚ убеждая себя в том‚ что половина это и есть целое‚ а другого целого нет и не должно быть. Оставшись в Биг Суре в полном одиночестве‚ он не понимает‚ откуда происходит хватающий за горло страх‚ не просто страх – смертный ужас‚ в чём его причина. Он ждёт развязки – а вслед за ним и читатель‚ не получающий никаких объяснений‚ только неопределённые указания на то‚ что автору становится раз от раза всё более жутко. Как будто самые пустячные природные явления‚ вроде неясных звуков или внезапно наступившей прохлады‚ приобретают непостижимо зловещее значение.

Биг Сур умеет нагонять страх‚ его репутация известна как минимум со времён самых ранних первооткрывателей. При этом каждого он пугает по-своему‚ с каждым говорит на его собственном языке‚ хотя сам остаётся для всех одним и тем же‚ как одно зеркало‚ отражающее образы каждой заглянувшей в него памяти.

Керуак здесь чувствует себя беспомощным и безоружным. Его снаряжение‚ реквизит‚ которым снабдила жизнь‚ здесь размагничивается‚ перестаёт работать. Кто же он всё-таки? И есть ли он вообще? В последнее время он успел сильно запутаться в расставленных им же снастях‚ а здесь какое-то подобие гармонии с жизнью посещает его только когда он возвращается к детски-бессознательной личине‚ становится никем.

Это место идеально‚ чтобы увидеть себя без грима. Но правда – штука требовательная‚ чтобы её получить‚ нужна решимость распрощаться со всей своей нажитой личностью‚ с той жизнью‚ которой она жила: ведь прошлое – самое малое‚ чем мы можем владеть‚ всего лишь одна определённая версия из бесчисленного множества вероятных. Стоило бы пожертвовать этой малостью‚ чтобы получить доступ к новым вакансиям. Человек справляется со своим жизненным маршрутом‚ пока ему даётся в меру его способности брать‚ а тут предлагается нечто большее‚ чем он когда-то знал. Это сродни приобретению нового сердца. Его невозможно поместить внутри старого. И нет поблизости ни одного советчика‚ и не с кем разделить свои страхи и надежды.

Наверно‚ всем бывает нелегко оставаться наедине с собой‚ когда нечем отвлечься и не за что спрятаться. Особенно же трудно это для того‚ у кого вошло уже в привычку постоянно позировать – легенде и себе самому‚ не только на людях‚ но и отправляясь в одиночку на природу‚ что уже бывало с Керуаком‚ и природа становилась ещё одной сценой для продолжения того же действия‚ того же костюмированного спектакля‚ той же многотомной легенды главного своего героя‚ то есть художественно-правдивого образа себя. Пейзаж и природа имели место в меру возможности их обсудить и обыграть.

Но природа это природа‚ а Биг Сур – это Биг Сур.

 

«Для тех из нас‚ кто жил на побережье‚ оно никогда не называлось Биг Суром. Оно было просто Берегом‚ как если бы это был единственный берег в мире.

Есть‚ бесспорно‚ нечто необычное у Сура‚ нечто странное и нетипичное. Есть здесь некая сила‚ определённое присутствие‚ и оно имеет возбуждающее‚ непреодолимо-подчиняющее свойство‚ как штормовой ветер или полёт диких гусей над головой‚ многие люди пугаются этого‚ когда оказываются слишком близко.» (R. S. Wall)

 

Мистическое бигсурское «присутствие» играет непропорционально значительную роль для тех‚ кто сюда попадает. Эта сила настолько велика и непредсказуема‚ что ей трудно дать имя‚ а то‚ что остаётся без определения‚ настораживает ещё больше. К тому‚ у чего есть название‚ приспособиться проще. Керуак пробует нащупать манеру отношений‚ которая позволила бы ему чувствовать определённость. И в какой-то момент ему кажется‚ что он нашёл верный тон. Он всё ещё продолжает думать‚ что игра‚ скользящая по поверхности‚ не тревожащая глубоких вод‚ если она строится на необязывающем радушии‚ способна превратить в друга кого угодно‚ даже океан. Он поступает с Биг Суром так‚ как привык обходиться с людьми‚ и люди его любят – все‚ кто его знает‚ любят его. Он полагает‚ что открыл способ присоединить Биг Сур к дорожному комплекту в своём рюкзаке‚ применить его к своей игре‚ сделать из него забаву‚ которой он будет потчевать друзей‚ и читателей‚ и репортёров. Он пытается с ребяческим добродушием заигрывать с океаном‚ искать сближения так‚ как это делал бы маленький ребёнок. Его клонит принять роль младенга‚ бессмысленно гугукающего‚ подражая звукам взрослой речи. Устроившись на берегу‚ он записывает звуки океанского прибоя ‚ передавая их сочетаниями букв. Он не ищет в этих звуках смысла и не видит его‚ он предпочитает оставлять смысл неразгаданным‚ ему приятней‚ или успокоительней‚ считать‚ что смысла и не должно быть. Так вплоть до того‚ обернувшегося жестоким кризисом‚ момента‚ когда голос волн перестаёт быть косноязычным бубнением и звучит отчётливым и недвусмысленным приказом.

Не только слышать‚ но и понимать речь океана оказывается ещё страшней‚ настолько страшно‚ что Керуак капитулирует‚ и немедленно. Он в спешке покидает недоброе место‚ чувствуя себя глубоко травмированным и оскорблённым. Нелепый и грубый финал выглядит и непонятным‚ и неоправданным.

 

«В «Биг Суре» первый день Джека во времянке длится три недели. Если бы роман был аккуратной записью времени‚ Джек бы выбирал между долгими просиживаниями в тёмной маленькой комнате с задраенными от ветра окнами‚ и прогулками вдоль речки‚ которая вела к морю через каньон‚ такой узкий и лесистый‚ что солнечный свет не пробьётся и в прекрасный день. Он представлял‚ что деревья разговаривают с ним‚ что камни спорят о своём происхождении. В конце концов он слышит‚ как море говорит: «Отправляйся к своим удовольствиям‚ нечего здесь околачиваться»‚ и он повиновался.» (Gifford & Lee)

 

Есть предположение‚ что в Биг Суре каждая пара дней идёт за месяцы‚ поэтому и роман сильно растягивает реальные события во времени. При этом непосредственно описания пребывания в Биг Суре и всех связанных с этим впечатлений всё равно занимает лишь малую часть общего объёма произведения. Керуаку трудно об этом писать. Он приучен к тому‚ что жизнь складывается из людей и событий – и она тем лучше‚ чем меньше пытаться вникать и оценивать. Надо принимать всё таким‚ как даётся‚ не мудрствуя‚ и‚ не задерживая‚ передавать дальше‚ так же просто‚ как оно приходило. Да и сам его творческий метод «спонтанной прозы» с его заповедями: писать‚ не задумываясь‚ не редактировать‚ первая версия – лучшая‚ и проч.‚ возник и был предназначен для определённой динамики‚ для узкого применения изложения мифа‚ которое должно отражать живую модель‚ становиться её продолжением‚ продлевать её движение‚ чтобы сделать миф живым таким же способом‚ каким делается живой сама жизнь. Ему действительно удалось вдохнуть жизнь в свои произведения‚ сделать их не только продолжением‚ но почти полной заменой себя. Теперь они обеспечены будущим. А он? Что ждёт его? Человек это не миф‚ он растёт так‚ как определила ему его природа‚ и настаёт день‚ когда ему приходится выбирать между мифом и собой‚ между мифом и будущим. Миф определяет твои границы‚ слава их закрепляет‚ фиксирует. Керуаку уже не только сложно изменить свой мифологизированный (собой же) образ в глазах тех‚ кто его знает – а таких становится теперь с каждым днём всё больше – ему не менее сложно отличить этот образ от себя самого‚ и его душевный дискомфорт вызван предвидением неизбежного умирания: когда есть миф‚ человек перестаёт быть нужен. Те‚ кто поверил мифу – и он первый – хотят только мифа.

Было бы идеально‚ если бы в жизни всё следовало прямолинейно-поступательно и без перерывов‚ оседая в застывшей бесконечности словами репортажа на телетайпной ленте‚ неразрывной строчкой‚ без глав‚ параграфов и абзацев‚ чтобы внутренняя реальность переплеталась с внешней‚ образуя неразделимое и неразличимое целое‚ симметричное‚ как двухполосная дорога‚ ведущая хоть в прошлое‚ хоть в будущее одинаково.

Описывая спонтанный метод в литературе‚ Керуак говорит‚ что это «проза будущего‚ одновременно из сознательной верхушки и бессознательного дна ума‚ ограниченная только границами пролетающего времени‚ пока ум летит вместе с ним». Всё его персональное сознание и бессознание‚ от верхушки до дна‚ уже приспособлено к применению в единственной версии‚ обозначаемой конкретным временем‚ уже выработаны правила‚ и эти правила уже стали ключом жизни‚ оттеснили жизнь и заменили её‚ поэтому изменению не подлежит ни сама жизнь‚ ни окончательно доведённая до формы отмычка‚ открывающая любые замки.

Но к данному сюжету‚ как к несмыкающейся с мифом реальности‚ такая отмычка не подходит.

Других ключей Керуак не знает или‚ по меньшей мере‚ не доверяет им‚ то есть не доверяет себе вне мифа‚ не решается остаться без защиты того‚ что уже при нём‚ а оно сплетается в столь плотный клубок‚ что «верхушка» и «дно» перестали отличаться друг от друга‚ срослись – это не говоря уже о «каменном дне»‚ о которое не ожидавший таких приёмов «битья» битник успел изпядно ушибиться‚ и только потому‚ что посчитал его ещё одной составляющей собственного сознательно-бессознательного‚а в действительности‚ может быть‚ всё как раз наоборот: это он сам есть маленькая часть‚ частица‚ инфантильная генетическая корпускула той сверх-правды‚ к которой пришёл‚ чтобы ею завладеть‚ вместо того‚ чтобы у неё учиться. Может‚ этот океан и эти горы представляют собой настоящее дно – абсолютное трансцендентное дно частного и единичного дна бессознательного‚ и то‚ что приходит с этого зеркального дна‚ есть лишь очищенный и усиленный проявленный резонанс его собственного сознания‚ выведенный во внешний‚всё перекрывающий своей реалистичностью‚ образ. Поэтому и «устрашает до смерти».

Ученик дороги и эфемерности‚ здесь он пытается войти не в свой масштаб со своей мерной кружкой и получает порцию столь громоздкую‚ что не может поднять её с щедрого стола‚ расположившегося на вертикальном срезе его дорожной реальности‚ и для него признать этот срез – всё равно что довериться пропасти‚ наподобие той‚ напугавшей его в первое утро‚ где он видел останки сорвавшейся с моста машины. – Не была ли она аллегорией его собственных амбиций? Символом недооценки опасности? Его вела сюда скрытая догадка‚ что все тайны уже постигнуты‚ а ответа всё равно нет. Поэтому его не обманывает‚ а отталкивает ажурное милосердие моста‚ предлагающего лёгкий выход: дорога и на той стороне останется такой же‚и таким же останется он‚ с теми же полуответами‚ которые могут сойти за истину только при условии котрастности фона. Машина не увезёт дальше‚ пройдя по мосту и оставшись на дороге. Всё равно для ответа на вопрос БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ приходится признать существование вертикального направления. Правда‚ гонки по вертикали требуют особой сноровки‚ а пропасть предлагает поучительный урок для строптивцев.

 

Первая попытка сделать шаг из клетки дала результат абсолютно в стиле дзенских норм наставничества‚ и‚ точно как в финале классического мондо‚ уничтоженный морально и физически новичок плетётся от дверей учителя‚ чувствуя себя незаслуженно и абсурдно отвергнутым‚ получив в ответ на свою вежливость одни затрещины. Справедливо! Серьёзность намерений требует оставить обувь за порогом‚ когда просишь помощи и ответа.

«Он поехал туда‚ чтобы прочистить голову. Но это действительно исходное место – Биг Сур‚ и оно действительно обжигает. Подозреваю‚ это должно быть немного как кислотное путешествие‚ слишком большая концентрация реальности.» (L. Kandel, Gifford & Lee)

Обжегшись‚ Керуак пытается дать задний ход. Одна из истин в духе нового времени состоит в том‚что если ситуация оказывается скучной или тупиковой‚ ничто не мешает выйти из неё и перейти в другую‚ туда‚ где тебе лучше‚ где больше нравится.

А всё-таки что-то говорит за то‚ что иногда полезно задержаться даже в самой тупиковой ситуации:: возможно‚ чтобы обнаружить выход в противоположном конце. Тупик хорош тем‚ что заставляет найти выход по ту сторону. Этому‚ в частности‚ учат восточные философы. Но этот вид знания так и остаётся по ту сторону игры: оно предназначено тем‚ кто не ограничивает жизнь формой эксперимента. Если все входы и выходы лежат в одной и той же плоскости‚ то всё‚ что выше или глубже‚ просто не попадает сюда.

 

Керуак‚ покидая «скучную и тупиковую ситуацию» Биг Сура‚ не пожелавшую пойти ему навстречу‚ спешит вернуться к старым‚ знакомым привычкам‚ как к чему-то безусловно верному и надёжному‚ забыв‚ что в одну воду дважды не вступишь. Океан приказал ему «отправляться к своим удовольствиям» – что ж‚ он так и сделает‚ слегка жалея‚ что вообще предпринял эту странную вылазку: он хотел здесь справиться с тем‚ что на него в последнее время навалилось‚ а вместо этого получает ещё более неподъёмную ношу.

Моментально собравшись‚ с чувством внезапного облргчения Керуак покидает своё временное пристанище и‚ только увидев с поворота маленький домик с терраской‚ на которой совсем недавно сидел‚ ощущая себя в правильном месте и времени‚ отмечает промелькнувшую тень скорби: что-то было упущено‚ чего-то он не дождался‚ и внезапное ужасное подозрение говорит ему‚ что это «что-то» было или могло быть для него очень важным.

Но жалеть поздно‚ и он выходит на шоссе‚ думая быстро добраться стопом до Кармела‚ откуда ходит автобус в Сан Франциско. В своём романе Керуак признаётся‚ что участок пути до Кармела обернулся самой катастрофической трассой за всю его большую практику. Почти всю дорогу от каньона ему пришлось пройти пешком: со всей своей поклажей‚ по прожигающему подошвы асфальту. Пейзаж‚ с яростным солнцем‚ ветром и режущей синевой океана‚ показался ему зловещим‚ как панорама преисподней‚ а проезжавшие в машинах водители его даже не замечали‚ как если бы он успел стать призраком‚ невидимым для нормальных обычных людей.

 

 

 

Сан Франциско даёт последнюю возможность удержать за собой старое место в старой легенде. Здесь Керуак залечивает ущерб‚ нанесённый его самолюбию в Биг Суре. Всё как будто возвращается в знакомую колею‚ однако до идиллии далеко. К тому же надлом появился не только в нём. Вся его утрамбованная реальность начинает трещать по швам. Он получает от матери письменное известие о смерти любимого кота‚ мистически совпавшей с пребыванием в Биг Суре‚ и переживает новость чрезвычайно болезненно. Событие означает‚ что и вторая‚ альтернативная половина его вселенной подаёт признаки распада. Да и в Сан Франциско мало что осталось от былой непосредственности отношений. Его по-прежнему все любят‚ и он по-прежнему любит всех‚ но чувство полного понимания‚ которое их соединяло‚ почти совсем перешло в воспоминание‚ и само воспоминание становится практически единственным‚ что продолжает держать их вместе. Ему хорошо жилось с ними и хорошо писалось‚ когда он писал о них и для них‚ потому что это было их общей жизнью. Эмблема юности – «ВМЕСТЕ!» – и вместе с такими же‚ – пока все не стали разными. Друзья сильно изменились‚ как и он сам‚ порой замечающий‚ что привычная ему манера ребячиться уже не красит зрелого мужа. Их жизнь продолжает быть яркой и непосредственной‚ но уже в более жёстком регламенте. Игра стабилизируется и набирает новый размах‚ понемногу вставая на рельсы общественного признания. Керуаку явно удобней в её знакомом контексте‚ и слова снова бегут отлаженно и привычно‚ однако в них ощущается механичность и усталость‚: им движет уже не азарт и страсть‚ а как бы обязанность‚ начинающая его тяготить‚ продолжать восхищаться всё теми же людьми‚ и собой всё в той же роли (так же сесть‚ так же встать‚ так же болтать)‚ и своим и их прошлым и настоящим‚ и их общей правдой – правдой‚ относительно которой у него начинают появляться смутные сомнения: а не было ли что-то в ней подвохом? Необязательность игры постепенно сделалась самым обязательным из всего‚ с её обязательным душком эпатажа и порока‚ смелость которого оправдывается и освящается святостью идеи вечного поиска ‚ помогающей сохранить сознание ценности своей жизни – методом взаимовнушения. Былая вера‚ что жизнь чиста‚ несмотря ни на что‚ держалась на взаимной поддержке. Поиграть никому не вредно‚ вредно заиграться. Когда питаешь собой игру‚ невинный обман лицедейства‚ делаешь её живой‚ то она встаёт на место жизни‚ заслоняет собой жизнь‚ а если кому-то всё-таки хочется жизни‚ ему придётся нарушить плоскость легенды и выйти из неё. Куда угодно‚ только не назад. Керуак констатирует‚ что теперь ему некуда деться и в легенде. Она его уже никуда не ведёт‚ и на место кодекса транзитного сатори ничто не приходит‚ и продолжение мифа всё больше напоминает поминки по нему‚ особенно учитывая‚ что за «Марлоном Брандо литературы» в нём оставлена единственная‚ ставшая для него тесноватой роль мальчика‚ невзрослеющего подростка‚ «неаутентичного». Эта роль раньше всегда была самой безопасной‚ самой надёжной: никто не обидит и все поддержат. И если этот номер не прошёл с разтадавшим его океаном‚ с Биг Суром‚ то тут‚ среди приятелей‚ Керуаку даже не приходит в голову быть другим.

Возможно‚ он мог бы пожелать себе других читателей‚ которые замечают не только то‚ что он описывает‚ но и как описывает‚ с каким чувством‚ как это оценивает. Ведь он предлагает своё понимание‚ не только своё описание. У него всегда была способность называть вещи своими именами‚ но за внешним потоком слов и событий мало кто обращает на это внимание. Он ожидал‚ что друзья – герои и участники сюжетов его книг – глубже поймут написанное‚ но они тоже легко довольствуются внешней стороной‚ и даже не все из них потрудились прочитать его книги целиком.

Он мог бы пожелать новых читателей – но поздно‚ ведь он не собирается отказываться от признания‚ а читатели уже знают его таким‚ уже приняли его таким‚ другого они не допустят. Никто уже не спросит‚ каким он хочет быть‚ чего ему надо‚ он уже отдал свою жизнь мифу‚ который всё приводит только обратно‚ и никуда из него не выйдешь‚ он любой выход замкнёт снова на себе. Так и все книги Керуака выводят только на ту же самую плоскость‚ с которой они начались. Зачем друзьям читать о том‚ что и так у них при себе и никуда дальше не поведёт? Все ответы кончаются здесь. Всё замкнуто. Если всегда отказываться от тупиков‚ ни одного не проходя насквозь‚ то сама жизнь превращается в сплошной глухой тупик‚ в котором ты можешь сидеть столько‚ на сколько хватит общего воздуха. И всё твоё желание быть только собой‚ и естественность‚ и изумительная честность и прямота‚ с которой ты открываешься людям‚ приводят не к жизни‚ а наоборот‚ к изгнанию из неё‚ от того‚ что было чужими тупиками‚ к тупику‚ созданному тобой же.

 

Можно было бы назвать Биг Сур ещё одним тупиком‚ от которого лучше держаться подальше‚ но интуиция говорот ему‚ что этот тупик – лучше любых ворот‚ он предлагает выход‚ единственный существующий для него выход‚ и‚ возможно‚ он чересчур поспешил от него отвернуться. От Биг Сура так же трудно отделаться‚ как убежать из Алькатраса‚ но иногда единственный путь спасения как раз и ведёт через Алькатрас. В Сан Франциско Керуак очень много пьёт‚ видит очень много людей‚ мечется от одних к другим‚ кидается то к одному‚ то к другому‚ как будто втайне ждёт‚ что кто-то чем-то ему поможет‚ он готов принять подсказку‚ он мучительно ищет её. Но в большинстве случаев люди предлагают ему свои истории и свои проблемы. Возможно‚ ему хватило бы одного-единственного по-настоящему серьёзного и участливого разговора. Заминка в том‚ что такие разговоры между ними не в ходу‚ у них принят другой тон‚ без сантиментов‚ и он сам не отступает от него‚ чувствуя отсутствие точек пересечения: его тема слишком серьёзна для соседства с иронией. При всём внимании многолюдной толпы‚ перетекающей с места на место‚ он чувствует себя а Сан Франциско не менее одиноким‚ чем в Биг Суре. Там не было людей‚ а серьёзности было предостаточно. Может‚ океан его и не полюбил‚ как «все‚ кто его знает»‚ но в отличие от них он не довольствуется позой‚ видит в нём того‚ кто он есть‚ и готов разговаривать серьёзно. Но сейчас Керуак хочет получить серьёзный совет от гуру в человеческом обличье. Позже (уже после вторичного паломничества в Биг Сур) ему удалось устроить встречу с «китайским мудрецом»‚ отцом художника Виктора Вана. Вердикт китайца не принёс практической пользы: Пишешь стихи‚ любишь выпить? Иди в горы‚ пей‚ что хочешь‚ и пиши стихи!

 

Керуак знает‚ что решается его судьба. Ему страшно. Поэтому он возвращается в Биг Сур уже не один‚ а в окружении верной дружины‚ целой армии‚ вооружённой жизнеутверждающими боеприпасами: начиная от марихуаны и алкоголя (Керуак предпочитал Токайское) и кончая интеллектом богемного вида. Собственно‚ он тянет за собой в Биг Сур весь свой мир‚ который оставляет мало времени и поводов для размышлений о том‚ кто есть кто на самом деле. Сталкивает силы двух авторитетов. Приходит на свой суровый экзамен в сопровождении группы поддержки. В конце концов‚ человеческий материал‚ подобный этому‚ лёг защитным валом вокруг Генри Миллера‚ ужившегося с Биг Суром.

Вряд ли Керуак надеется конвертировать Биг Сур‚ обратить его‚ подчинить мифу‚ как когда-то пробовал приобщить к буддизму мать-католичку. Для него не секрет‚ что здесь силы слишком неравны. Скорее‚ он хочет облегчить напряжение. Ему для решимости нужна поддержка‚ компания. Он надеется‚ что сможет укрыться от судьбы за дружескими спинами‚ почувствует себя в более привычной обстановке‚ которая станет буфером между ним и Биг Суром‚ оставя для него привычное второстепенное место.

 

Происходит‚ как и можно было ожидать‚ обратное. Что с того‚ что поиски смысла жизни когда-то сблизили этих людей! Все хотят знать‚ для чего человек появляется в мире‚ для чего ему даётся жизнь‚ и возможность говорить об этом на одном языке и общий опыт немало значат‚ пока тема остаётся общей и объединяюще-абстрактной‚ пока она остаётся лишь темой. А вот когда доходит до СВОЕЙ жизни‚ когда решается‚ быть ли ей и на каких условиях‚ коллективное мнение мало чего стоит. Твоя жизнь выдана тебе персонально‚ под личную расписку‚ и понять‚ что это значит – задание не для компании‚ решается в одиночку. Это то‚ о чём можно говорить откровенно один на один с водой и камнем Биг Сура‚ как с нерукотворной матрицей своего собственного сверх-я‚ готового показать тебе правду твоей жизни. Здесь наркоз «общего»‚ массового перестаёт действовать‚ выходит из строя‚ и вся материя интересов битников кажется очень далёкой от невымышленной реальности. Они ничего не замечают‚ не реагируют на то‚ что открывается его глазам и душе‚ поражая и сокрушая‚ как тяжёлое наваждение. Они этого не видят и не понимают – потому что для каждого есть своё время и место‚ а сейчас это не их время‚ не их тема‚ не их война… И в конце концов свою войну тоже надо заслужить. Они сочувствуют‚ видя странное отрешённое спокойствие и апатичную мрачность друга‚ но не находят в этом ничего симптоматичного: «все эти тяжёлые вибрации океана‚ земли. Это очень суровое место‚ и оно просто вышибло его». (Gifford & Lee)

 

Всё меньше доверия в их общении‚ всё больше сомнений‚ которые Керуак‚ чувствуя себя отделяющимся от общего круга‚ пытается разрешить‚ глядя на них и на себя со стороны‚ с новой для него точки:

«Я сознаю‚ что я просто нелепый чужак‚ гогочущий с другими чужаками без всякой причины вдалеке от всего‚ что когда-либо имело для меня значение‚ что бы это ни было – всегда эфемерный «визитёр» на Побережье‚ никогда не вникающий в чьи-то жизни там‚ потому что я всегда готов лететь обратно через страну‚ но тоже не в какую-то свою жизнь на другом конце‚ всего лишь странствующий чужак Старый Бык Воздушный Шарик‚ экспонат одиночества Дорана Койта‚ ожидающий на самом деле единственной настоящей поездки – на Венеру‚ к горе Миен Мо.» (J. Kerouac, Big Sur)

 

Он всё ещё немного кокетничает‚ немного рисуется‚ куражится. Компания этому помогает‚помогает разве что этому‚ а в остальном всё больше мешает‚ начинает тяготить‚ раздражать. Они здесь чужие‚ посторонние‚ их присутствие моментами выглядит кощунственным. Общество досаждает и в то же время ни от чего не защищает. Зачем он заманивал их сюда так старательно? Есть что-то порочное в том‚ что человек‚ ожидающий спасения и решения от надчеловеческого‚ для защиты всё равно прибегает к людям и верность своему месту среди людей считает долгом чести‚ тогда как единственной возможной честностью является одна лишь верность себе‚ без неё всё обман. Человек должен быть один‚ когда ведёт разговор с вечностью.

«… как раз тогда я впрямь вижу‚ что моя звезда ещё светит для меня‚ как делала это все 38 лет над детской кроваткой‚ за корабельными окнами‚ тюремными окнами‚ над спальными мешками‚ только теперь она тупей и тусклей и становится всё нечётче‚ как ежели бы даже моя собственная звезда сделалась отворачивающейся от забот обо мне‚ как я от забот о ней – Фактически все мы посторонние с чужими глазами сидящие в полуночной гостиной ни для чего.» (J. Kerouac, Big Sur)

 

Отложить приговор вовсе не значит его избежать. Поэтому новое бегство в Сан Франциско тоже не приносит облегчения. Друзья не перестают быть друзьями‚ но быть рядом уже не значит для них быть вместе. Их близость‚ когда-то означавшая для него изрядный шаг вперёд‚ бывшая их общим котлом самостоятельности‚ прозрения‚ вдохновения и свободы‚ теперь становится тормозом. Светом тормозного фонаря.

Друзья оказываются всё более бесполезными. Друзья не могут помочь ему: у них просто нет того средства‚ в котором он нуждается‚ у них нет того‚ что может его спасти‚ они сильны только в пределах своей площадки. Друзья не хуже и не лучше‚ им просто легче удаётся быть «аутентичными»‚ их устраивает жизнь в одной плоскости‚ а он никогда не помещался в ней целиком‚ поэтому не мог слепо принимать всех её условий. Был момент‚ когда ему показалось‚ что‚ став «королём»‚ он перешёл границы игры или стал её центром‚ но это не могло быть так: для остальных он всегда был только частью‚ только меньшим. Не королём‚ а одним из домашних гениев. И он тоже не мог считать себя по-настоящему своим среди них‚ у него всегда был запасной вариант с тыла. Не там и не здесь. Но чтобы действительно что-то значить‚ надо было не просто переступить границу‚ а уйти совсем. Не ждать.

 

Они делали ставку на время и на молодость‚ старались продлить своё детство навечно‚ удержать при себе этого идола‚ делавшего их правыми во всём‚ потому что будущее было за ними. За них было время. Оставаясь детьми‚ они могли считать себя бессмертными. Они отказывались взрослеть‚ отдавая свою веру культу транзита преходящего‚ смены момента‚ как если бы в этом и был секрет молодости – вечной молодости – вместе с секретом её мудрости. Ни на чём не останавливаться‚ ни к чему не привязываться‚ включая саму жизнь‚ её тупик‚ от которого можно уйти: в транс‚ в любовь или в дорогу. «С камня на камень» … «как мечты»… Дорога бесконечна‚ она всегда готова принять новых учеников. Да‚ но именно новых – вместе с неподдельностью их молодости‚ которой есть куда стремиться вперёд‚ с её ненаигранной наивностью‚. Молодость идёт в ученики к дороге не по привычке‚ не по наркотической зависимости от неё‚ как от дозы верного средства‚ а потому что хочет: хочет жадно‚ хочет больше‚ хочет СТАТЬ. Не искусственная незрелость делает молодым‚ а сознание недостигнутости зрелости. Как могут чувствовать себя стоящими в начале пути те‚ кто привык ездить туда-сюда через весь континент? Чтобы снова стать тем же Керуаком дороги‚ ему надо бы снова стать нищим и сирым‚ так же искать‚ так же хотеть всё узнать и понять‚ так же жадно гнать вперёд… – куда?? – так же не знать‚ что его ждёт‚ и жить так‚ как если бы прошлого не было и сравнивать не с чем. Он ещё мог бы родиться заново‚ компас его сердца показывает правильно‚ иначе он не очутился бы в Биг Суре‚ дойдя до жизненного распутья‚ до магистральной развязки. Но как сменить маршрут‚ не покидая старой трассы? Как родиться заново‚ не умерев? – Родишься точно таким‚ каким «не умер»! Надо делать шаг‚ пока дверь ещё открыта‚ пока звезда ещё видна.

Он готов сдвинуться‚ развернуться – но всего на полшага. Он не умеет быть один. В романе «Биг Сур» он примеряет на себя новый для него уровень глубины‚ он по-прежнему старается быть честным с собой‚ сохранять прямоту‚ избегая манерности и литературности. Однако‚ уводя глубже‚ роман теряет в непосредственности‚ как будто автору уже с трудом удаётся вызвать в себе воспоминание о чертах юношеского восприятия‚ культ которого продолжает довлеть над ним‚ вызывая чувствительное внутреннее паздвоение‚ перекрывающее положения теории «верхушки и дна»‚ промежуток между которыми успел заполниться илом‚ как между островом и сушей. Вероятность резкого поворота страшит его‚ воспринимаясь не как возможное начало жизни‚ а только как её конец.

 

Задача‚ ради которой Керуак прибыл на Западное Побережье‚ ещё не решена‚ и он послушно ждёт‚ не спешит вернуться на Восток‚ коротая время в Сан Франциско. У него есть ещё одна попытка‚ третий тур – а он всё так же не может объяснить себе‚ что тянет его в сторону бигсурской сцены‚вызывающей в нём дрожь как перед эшафотом. Но ведь он пока ещё на всё способен‚ он ещё жив! И на этот раз он защищён самым сильным из известных ему средств: он везёт в Биг Сур свою новую любовь‚ возникшую только что весьма кстати. Если не поэтическое экспериментаторство и не мужское сообщество‚то‚ может быть‚ любовь заслужит милосердие для него.

Но ведь для настоящего милосердия нужна настоящая любовь. А что из его запасов‚ из его багажа было настоящим? Все прежние ценности обнажаются до голой сути‚ показывая свою несостоятельность и непрочность. Непрочность была провозглашена залогом постоянства‚ но это тоже обман‚ тоже розыгрыш. Изменчивость‚ превращённая в принцип и ставшая привычкой‚ отрицающей всякую внутреннюю мобильность в пользу внешней‚ сковывает так‚ что любая дорога перестаёт означать движение‚ перевоплощаясь в замкнутый круг‚ в полметра беговой дорожки тренажёра. Бежать становится незачем и некуда‚ а доступность карманного варианта сатори даёт возможность получить его‚ вовсе не сходя с места‚ а порой довольствуясь одним названием‚ что Керуак и продемонстрирует позже в романе «Сатори в Париже». Это самое время сойти с дорожки‚ покинуть путь‚ замкнувшийся на себе.

 

На этот раз ему даже не понадобилось доезжать до Биг Сура‚ чтобы понять: всё‚ что он туда везёт‚ всё не то‚ всё «псевдо». По сути‚ всё и было с самого начала вымыслом. Не было вымыслом только желание получить ответ. Получить жизнь.

И не кто-то‚ не мистическое бигсурское «присутствие»‚ а он сам судит свою жизнь‚ безжалостно выставляя перед абсолютным фоном наивысшие достижения своей образовательной системы. Он сам ставит им уничтожающую их оценку – он ставит её себе.

Обречённость затеи становится ясна ещё в пути. Он сделал неправильный выбор. Он хотел сойти с тренажёра только наполовину‚ ничем по-настоящему не жертвуя. Раньше это ему удавалось. Но разница в том‚ что раз дошло до камня дна‚ то половины уже не учитываются‚ не котируются. И каждая минута здесь‚ с самого начала‚ окрашивается мрачными‚ погребальными тонами. У Керуака уже нет никаких иллюзий‚ дело предстаёт во всей серьёзности. Разоблачая свой миф‚ он разоблачает себя и не может убедить себя быть снисходительным. Если он не сумел вовремя стать взрослым‚ пора‚ по крайней мере‚ перестать воображать себя младенцем. Когда-то надо перестать себя дурачить.

Характерно‚ что когда роман «Биг Сур» был написан‚ он имел огромный‚ как ни одна другая из книг Керуака‚ успех у критиков. Всё по милости «пугающей честности»‚ с какой автор обнажал движения своей души. Честность выглядела пугающей‚ потому что была вне правил игры.

Знание начинает открываться ему во всей своей безумной серьёзности‚ к которой он ничем не приучен.

«Я вдруг замечаю‚ как будто в первый раз‚ как ужасным образом листья каньона‚ которые умудрились быть унесёнными к прибою‚ все‚ трепеща‚ движутся в порывах ветра‚ посылаясь под конец в прибой‚ чтобы быть растерзанными и исхлёстанными и растворёнными и взятыми морем – я поворачиваюсь вокруг и замечаю‚ как ветер прямо оттерзывает их с деревьев и в море‚ прямо оттерзывает‚ как если бы до смерти – При моём состоянии они выглядят людьми‚ трепыхающимися к этой пропасти – Поспешая‚ поспешая – в этом ужасном громадном рёве шквального осеннего сурского ветра.» (J. Kerouac, Big Sur)

 

Здесь бесполезно прикидываться маленьким. Но пазве только здесь? Смотри: ведь это жизнь‚ какая она есть‚ без маскарада‚ и ничего серьёзней не бывает.

«Я неожиданно вспоминаю Джеймса Джойса и пялюсь на волны‚ сознавая: «Всё лето ты просиживал здесь‚ записывая так называемый звук волн‚ не отдавая себе отчёта‚ насколько серьёзна наша жизнь и обречённость‚ ты‚ дурень‚ беспечный мальчонка с карандашом‚ неужели до тебя не доходит‚ что ты использовал слова‚ как беспечную игру – все эти дивные скептичные вещи‚ которые ты писал о гробах и морской смерти ЭТО ВСЕ ПРАВДА ТЫ БОЛВАН! Джойс мёртв! Море забрало его! оно заберёт ТЕБЯ!» (J. Kerouac, Big Sur)

 

Всё верно. В настоящей жизни ничто не происходит наполовину. Одна из путеводных звёзд Керуака: Джеймс Джойс‚ такой же экс-католик в поисках мистического опыта‚ и так же игнорировавший его живые источники. Получай модель целиком‚ бери кумира вместе с его финалом‚ ведь ты сам его выбрал. Но разве кто-то думает о финале‚ готовя свою лазейку из Алькатраса? Главное – свобода‚ и каждый верит в свою способность не попасть прямиком на дно или в ещё более безнадёжную клетку.

Надо уметь вовремя соскочить с поезда‚ когда он сворачивает на резервный путь. Требовалось немало смелости‚ чтобы сесть на этот поезд‚ встать на этот путь. Теперь её нужно ещё больше‚ чтобы с него сойти‚ потому что тут ты один. А если не сойдёшь‚ всё равно останешься один..

И теперь вот она‚ перед тобой‚ в твоём распоряжении‚ идеальная школа трансцендентного опыта‚ правда жизни‚ её обнажённый смысл‚ ради которого были все поиски‚ все эксперименты‚ во имя и именем которого разрабатывалась бито-ударная концепция‚ принцип постижения смысла средствами отказа от всякого осмысления‚ стиль‚ код‚ язык‚ формула счастья в неведении‚ в лепетании‚ бормотании‚ косноязычии… Если мы будем‚ как дети‚ то нас не накажут… то жизнь нас пощадит…

 

Его лихорадит‚ знобит‚ он корчится‚ не может найти себе места. Слишком тяжкая ответственность – вдруг всё понять. Теперь будет невозможно делать вид‚ что этого не было‚ и невозможно продолжать жить вразрез с тем‚ что понял‚ а согласия не найти‚ не перечеркнув целую жизнь‚ целый мир‚ не осудив их. Сейчас ему никак не удаётся убедить себя в ценности прожитого и сделанного. А кто он без этого? Лучше уж назвать тюрьму свободой‚ а свободу тюрьмой‚ и исходить из этого‚ выбирая‚ в какую сторону бежать.

Все вокруг внезапно становятся ему чужими‚ он начинает каждого подозревать‚ как будто все‚ кого он знает‚ одержимы желанием его унизить‚ предать‚ даже отравить… Убить.

У него исчезло всякое влечение к недавней возлюбленной‚ он ясно видит‚ какая огромная дистанция‚ какая пропасть их разделяет. Мысленно он укоряет и её‚ и друзей в бессердечии‚ и тут же мысленно же кается‚ поскольку понимает‚ что это не их‚ его сюжет.

«Не болван ли я попросту‚ который никогда не научится иметь приличные‚ с видом на вечность‚ глубокие отношения с женщиной и продолжает бросаться этим ради пения с бутылкой? – В коем случае моя собственная жизнь всё равно закончена‚ и вот Джойсовские волны со своими слепыми ртами‚ говорящие: «Да‚ это так»‚ и вот листья‚ спешащие друг за другом по песку и проваливающиеся – На деле река доставляет их сотнями больше каждую минуту прямо с задних холмов – Этот большой ветер рвёт и ревёт‚ всё жёлто-солнечное и синяя ярость повсюду – Я вижу как камни шатаются‚ похоже Бог действительно свирепеет от такого мира и близок к тому‚ чтобы его уничтожить: большие скалы‚ качающиеся в моих онемевших глазах: Бог говорит: «Это зашло слишком далеко‚ все вы всё разрушаете так или иначе трах бах конец СЕЙЧАС». » (J. Kerouac, Big Sur)

 

Он не преувеличивает. Для него это действительно конец света. И этот конец наступает СЕЙЧАС. Правда‚ начало ему было положено раньше‚ задолго до Биг Сура. Тогда‚ когда он соглашался на сомнительные условия‚ принимал полуправду‚ отворачивался от того‚ что начинало казаться «скучным или тупиковым»‚ всё легче открещивался от всего‚ для чего нужны другие‚ незатверженные им правила. От этого и долгожданная слава имела для него «вкус пепла»‚ поворачивая его к прошлому вместо будущего‚ как будто правда‚ которой он старался жить и которую старался писать‚ на этом окончательно его покинула.

 

Каждый мир правдив и лжив по-своему. Никакой новый мир не бывает правдивей или лживей старого. Керуак‚ раздаривая экземпляры своей главной книги друзьям‚ извиняется за то‚ что местами погрешил против истины в своих описаниях‚ изменил правду их общей действительности. Он ждёт‚ что на него будут сердиться. Но до этих тонкостей никому нет дела (а кое-кто по многу лет даже не раскрывает его книг‚ не желая переживать себя и своё прошлое заново) – и что-то говорит ему‚ что им также нет дела ни до правды‚ ни до него. С этих пор правда жизни заботит его уже меньше‚ чем правда позы‚ но и поза выглядит всё менее убедительной.

Было как-то сказано‚ что для героев книг Керуака‚ как и для их прототипов‚ «дорога‚ а не кусок асфальта у подъезда‚ была лучшим местом для машины». Но какая‚ в сущности‚ разница‚ что создаёт человеку (и машине) лимиты‚ начиная с его первых юношеских уроков жизни и любви: он сам выбирает‚ кому подчиниться – родителям или друзьям‚ традиции или бунту. Насколько дальше может доставить машина‚ если она стоит не у переднего крыльца‚ а на задворках? Одна полуправда не лучше другой‚ и в ней не больше правды‚ лучше может быть только то‚ что она новей. К правде это её не приближает. Правда не бывает старой или новой‚ и поэтому всегда приносится в жертву полуправде‚ чтобы отмечать ею бег времени. Поэтому так страшно согласиться с Биг Суром‚ доверить ему себя: в нём всё правда‚ а время ничего не решает. Времени как бы нет‚ время исчезает‚ и исчезает всё‚ что имеет связь со временем. Биг Сур не помогает разнообразить игру‚ он помогает понять‚ что все игры одинаковы‚ и помогает выбрать жизнь. Бери‚ если хочешь. Бери столько‚ сколько захочешь. Захочешь – выйдешь отсюда новым человеком. Жизнь ‚ свободная от всяких игр – это то‚ что здесь приготовлено‚ причём исключительно для тех‚ кто приближается с решимостью‚ приличествующей при встрече со своим каменным дном.

Проверку концентрированной реальностью выдерживает только то‚ что тоже реально: и вчера‚ и сегодня‚ и завтра. Много ли такого человек имеет за душой? И всё-таки всегда достаточно – всегда достаточно одной силы желания получить спасительный ответ‚ чтобы он был дан. Проси‚ проси – но не выторговывай зоны комфорта‚ не ставь условий – тогда будет дано тебе.

До последней‚ апокалиптической ночи Керуак так ни в чём и не видит для себя выхода‚ ни в чём и ни в ком не встречает сочувствия‚ пока ведёт свою войну за жизнь. Всё враждебно‚ всё отрицание‚ всё – пытка. Бесчувственные‚ равнодушные друзья‚ расчётливая женщина со своим сумасбродным ребёнком… Беспощадное совершенство скал… Ночью ему невозможно заснуть. Он выходит из комнаты‚ в которой спит ребёнок‚ и залезает в спальный мешок на террасе. Это не лучше. Всё его отторгает. Он без конца спускается к ручью‚ чтобы выпить воды. Без конца. Он не понимает‚ почему ему так часто надо пить‚ почему ему никак не напиться. Женщина этого тоже не понимает. Они пробуют лечь в один мешок вдвоём. Кожа у обоих моментально покрывается влагой‚ стекающей потоками‚ а жажда мучит ещё сильней. Он встаёт‚ ложится‚ опять встаёт и опять ложится. В душе у него идёт мучительная‚ страшная борьба‚ он так от неё устал‚ что хочет уже только одного – заснуть. Просто заснуть. Остальные давно заснули. Чем-то эта сцена в ночном бигсурском каньоне наводит на сравнение с образом ночи Гефсиманского сада‚ где тот‚ кто не спит‚ остаётся в одиночестве‚ чтобы принять окончательное решение‚ сделать свой главный выбор. Не есть ли это тот саный единственный шанс: искупить агонией безвыходности то‚ чему предназначено знаменовать время и только время и что превращает душу в свою арену‚ оттирая и застилая правду бессмертную? Шанс отдать зрелость и перезрелость закатного сознания в обмен на спасительное рождение живого света. Какая разница‚ кем ты в нём будешь и с кем? Кто тебя осудит и кто одобрит? Душа проснулась‚ она хочет жить. Это её час. Душе моя‚ душе моя‚ возстани‚ что спиши! Неужели нет у тебя ни одной заповеди‚ достойной утверждения на каменных скрижалях Биг Сура? Вот он дан тебе‚ этот камень‚ он для тебя пришёл на Запад с Востока‚ идя на Восток‚ он готов принять и держать твою правду‚ если истина твоей жизни и будет правдой. Неужели есть у тебя что-то‚ что дороже этого? Твоя слава? Поза? Миф‚ друзья‚ любовь?.. Твой долг перед прошлым? Перед прошлой изменой будущему?.. Ночь длится не вечно‚ и надо решать‚ к какой чаше протянуть руку.

Впервые он предстаёт перед собой вне привычной системы оценок и определений‚ впервые видит всё в новом для себя масштабе. Голова его ломится от образов‚ голосов‚ догадок‚ полу-прозрений. Он вдруг начинает бояться всех‚ кого привёз сюда с собой‚ ему мерещится‚ что все они в сговоре‚ всегда были в сговоре‚ что ещё до рассвета они хотят его схватить и погубить. Все‚ все‚ с кем он был вместе эти годы. Они его сюда заманили‚ они тщательно всё спланировали и теперь ждут только удобного момента. Вот он слышит рёв моторов‚ доносящийся с шоссе. Они приближаются! Но кто же они на самом деле‚ почему хотят его погибели? А-а‚ конечно‚ они все – коммунисты‚ они его преследуют за то‚ что он католик – был когда-то католиком. Он ведь действительно знает среди своих знакомых бывших коммунистов‚ конвертировавшихся в буддизм. Он всегда знал‚ что коммунисты (значит‚ теперь буддисты) заодно с нечистой силой. Он чувствует вокруг себя целую толпу нечисти‚ раздражающие голоса доводят его до безумия…

И бдруг он видит крест.

«Вдруг‚ так ясно‚ как всё‚ что я когда-либо видел в своей жизни‚ я вижу Крест.»

«Я вижу Крест‚ он молчит‚ он остаётся долгое время‚ моё сердце уходит к нему‚ всё моё тело растворяется прочь к нему‚ я протягиваю руки‚ чтоб быть взятым к нему‚ Богом быть взятым прочь‚ моё тело начинает обмирать к Кресту‚ стоящему в светящемся участке темноты‚ я начинаю кричать‚ потому что знаю‚ что умираю‚ но я не хочу пугать Билли или кого-нибудь своим смертным криком‚ поэтому я проглатываю крик и просто позволяю себе пойти в смерть и Крест: как только это происходит‚ я медленно погружаюсь обратно в жизнь – поэтому бесы опять здесь‚ посыльные шлют в уши приказы подумать сызнова‚ лепечущие секреты зашиканы‚ неожиданно я вижу Крест снова‚ на этот раз меньше и далеко‚ но так же ясно‚ и я говорю сквозь шум голосов: «Я с тобой‚ Иисус‚ навсегда‚ спасибо» – я лежу в холодном поту‚ недоумевая что стряслось со мной‚ годами моих буддийских занятий и подкуривания‚ самодовольной медитации на пустоте и ни с того ни с сего Крест явлен мне – Мои глаза наполняются слезами – Мы все будем спасены.» (J. Kerouac, Big Sur)

 

Крест? Кажется‚ разве что шаман был бы здесь к месту‚ чтобы помочь уцелеть. Человек здесь никто‚ а человечность христианства не теряет ли смысл в отсутствии людей? Но нет‚ здесь – это‚ пожалуй‚ слишком даже для шамана‚ и важнее суметь быть просто человеком и верить тоже как человек.

Схватка продолжается ещё и ещё раз. Угрозы перемежаются оправданиями. От оправданий отказаться особенно трудно. Когда начинает светать‚ вконец измученный Керуак, устав защищаться, тащится со спальным мешком прочь от дома‚ поднимается к дороге и засыпает у обочины‚ почти повторяя свою первую бигсурскую ночную траекторию‚ когда‚ отшатнувшись от пропасти‚ искал безопасного места. Только тогда она вела его вглубь‚ а теперь он бежит наружу‚ в ту же сторону‚ с которой заходил. Он знает‚ что что-то в нём умерло‚ какая-то его частица‚ но он предпочёл сдать свои позиции прошлому и стать жертвой без надежды на возрождение. Что он потерял: свою веру или своё неверие? А может‚ он просто узнал им цену. Каждый сам выбирает за себя‚ что похоронить. Всему‚ что он считал лучшим в себе и рядом с собой‚ он сам отказывает в праве на будущее‚ а тем будущим‚ которое мог бы иметь‚ расплачивается с прошлым‚ перед которым чувствует себя должником. Теперь его жертва пойдёт на корм богу Мифа. Что сердиться на Биг Сур! Ему просто было страшно посмотреть в глаза себе самому.

«Неужели я не человеческое существо и не делал самого лучшего точно так же‚ как любой другой? никогда не стараясь сделать кому-то по-настоящему больно или полушутя понося Небо? – слова‚ которые я исследовал всю жизнь‚ вдруг до меня дошли во всей своей серьёзности и отчётливом бессмертии‚ никогда больше мне не быть «беспечным поэтом» «поющим» «о смерти» причастным романтическим материям: «Иди ты крошка праха ты со своим илом миллиарда лет‚ здесь миллиард кусков ила для тебя‚ вытряхни их из своего шейкера» – и вся зелёная природа каньона теперь качается под утренним солнцем с видом жестокого идиотического правления.» (J. Kerouac, Big Sur)

Впервые он взял решение на себя и теперь знает‚ что его приговор себе окончателен. Он не прошёл конкурс. Не заслужил реальности более реальной‚ чем та‚ с которой сжился.

Глаза тлена видят тлен. Он требует немедленного отъезда. Эта школа потеряла для него смысл‚ и ему больше не ждать своего Гефсиманского сада – хотя и та школа‚ и те сады‚ к которым он возвращается‚ сдавшись прошлому‚ тоже перестали хоть что-нибудь значить.

Сатори состоялось‚ но с обратным желаемому результатом.

Он не принимает участия в сборах‚ в уборке‚ он тупо сидит‚ чувствуя только холодное оцепенение непоправимости. Произошла величайшая трагедия‚ но он не умер. Он ещё сделает прощальный круг по своей дороге. Он смотрит с недоброй апатией‚ как возятся‚ собираясь к отъезду‚ недоумевающие о причинах спешки люди. Ему стало спокойно и безразлично. Из мира ушла жизнь‚ и её больше неоткуда ждать.

Тут он замечает яму‚ вырытую‚ чтобы закопать в неё мусор. Вдруг до него доходит‚ что по размеру она точно соответствует детской могиле. Он зло шутит. Но нет‚ он ошибается: эта яма предназначена не для маленького тирана‚ сына его разлюбленной возлюбленной‚ она для него самого‚ для наивной веры «беспечного поэта»‚ для его поиска.

А опустевшая оболочка возвращается в миф.

 

 

 

У человека творящего (и вообще почти у каждого – аутентичного не мифу) бывает – должен быть – свой Гефсиманский сад и шанс своей Голгофы‚ искупающей грех времени‚ с вероятностью последующего воскрешения: это уж кто как справится. Но без Голгофы воскрешения не случаются никогда.

Каждый‚ кто рождается и живёт сегодня‚ хочет получать от мира сегодняшнего – и отдавать миру сегодняшнему. Никто не хочет чувствовать себя изгнанным из своего времени‚ хотя бы он и жил на дороге‚ как Керуак. Ставшая легендарной дорога‚ по которой он бродяжничал‚ вполне для него годилась‚ пока он её не перерос. Дорога‚ как и время‚ способна создавать человека‚ способна его вести и учить – тому‚ например‚ что дороге не нужна его верность. Он сам может стать своей дорогой. Как сам может стать и своим Биг Суром.

 

После Биг Сура Керуака ожидало отдаление от друзей‚ быстрая потеря творческой силы‚ скорое увядание славы с наступлением более новых и более мятежных времён‚ и чёрное пьянство. Всё же роман «Биг Сур» был написан и имел успех‚ что способствовало привлечению в Биг Сур новых туристов.

Как-то вечером в Нью Йорке‚ возвращаясь с художником Твардовичем по улице домой‚ Керуак сошёл с тротуара и лёг на асфальт поперёк троллейбусной трассы. Желая уберечь его‚ Твардович громко объявлял: «ЭТО ДЖЕК КЕРУАК‚ СНОВА НА ДОРОГЕ».

 

Апрель 2004