Мы с детства несем через всю жизнь гордое осознание того, что наш родной язык «велик» и «могуч». А еще «правдив» и «свободен», что предпочитают сокращать при цитировании по случаю.

Но что именно это значит?

Автор бессмертной аксиомы Иван Сергеевич Тургенев выдал ее в 1882 году. Гениальное в своей простоте прозрение посетило его вдали от родины при начале тяжелой неизлечимой болезни, приведшей к скорой и мучительной смерти.

Он сказал свое слово еще тогда, когда величие русского языка и проблемы, на нем поднимаемые, оставались сугубо внутренним делом России, до того, как волны эмиграции, нахлынувшие на чужие берега, сделали русскую речь узнаваемой повсеместно, русских писателей известными, всемирно востребованными и переводимыми, а русских читателей — одиозными скитальцами, безымянными и бесприютными искателями правды. Правды для всех.

Таким писателем был, таким русским чувствовал себя Тургенев, а вслед за ним Мережковский, Бунин, Куприн, Набоков, Андреев, Северянин и далее по списку до наших дней, не обязательно покинувшие родину, в унисон с внимающей им впечатлительной читательской аудиторией, находящей в родном языке «поддержку и опору».

Чем же он столь хорош, что разгадал в нем Иван Тургенев, рейтинговав его как «великий», квалифицировав как «могучий», характеризовав в столь превосходных степенях?

Привычное уху, сейчас это определение кажется общим местом веры, декларативным гимназическим увещеванием. Но для современников оно звучало вызывающе прямолинейно. Поймем его и мы, если перестанем считать текст Тургенева принципиальной схемой, рекламным слоганом, и примем как откровение, излитое в литературной ипостаси произведения искусства.

Убедительное толкование таково, что «величие» — это демократия в значении ответственной свободы, а «могучесть» — щедрость в высоком смысле благополучия. Вторая пара характеристик должна стать комплектом поясняющих ключей к верному пониманию авторской мысли.

Сомневаюсь, был ли подобный «демократии» термин общеупотребим в России. Другое дело во Франции, в Париже, столице революций и диктатур, где Тургенев жил и мог, по праву русского синтаксиса, поставить между европейской «демократией» и отечественной «правдой» демократичный знак равенства. Сделать их синонимами вполне.

От правды, по строгому кодексу дворянской чести, если никуда не сворачивать, прямой и честный путь к величию, обретению в процессе следования ей, правде, подлинной и необоримой силы — могущества.

И далее, развивая тему «великий — могучий», то есть находящийся в состоянии, могущий, по праву имеющий право и, соответственно, вытекающую из него обязанность быть добрым, дарующим добро — щедрым.

Взысканный милостями судьбы столбовой дворянин Тургенев, богатый добром и талантом, знал, что могущество и щедрость могут и должны идти рука об руку. Рядом с правдой и справедливостью. Демократией.

Демократия и дворянство отнюдь не противоречат друг другу. Это очевидно на примере Великой Британской империи.

Родом из дружинных банд, соратники и собутыльники былинных коннунгов, делившие с ними право на смерть и свою часть добычи, вершившие среди себе подобных по-своему демократичный естественный отбор, они, если их атаман подбирал корону, надевали графские и герцогские цепи, их пиршественные скамьи превращались в престолы советов, их залы для кутежей становились палатами лордов.

Братья по оружию и сопитухи по братине, из рода в род передававшие потомкам добытые мечом и лужёным брюхом привилегии обращаться к наследному председателю застолий на «ты» и называть вещи своими именами. Недаром Иван Грозный и Петр Первый, последовательно, каждый на свой манер, избавляли себя от этой независимой, обременяющей их взаимными обязательствами, социальной базы. Первичного истеблишмента будущих демократий.

Выступление декабристов было щедрой на жертвы попыткой молодой знати любой ценой исполнить свое общественное предназначение. Поклонение их памяти на протяжении нескольких поколений носило характер тайного культа российских феодальных элит, исторически обреченных после крушения их молодежи.

Кроме языка, заведомо ничего не осталось. Нечего было завещать, нечем набивать чемоданы.

Вот чем имел искренне и щедро поделиться классик, в чем находил опору, стоя на краю могилы, на что уповал, вглядываясь в утро туманное последнего дня.

Во что, не отдавая себе в том отчета, верим и мы, стоя каждый у своей и все — у общей, очередной преткновенной черты, что делает его высказывание остроактуальным по сию пору.

Синтетический по природе, русский язык демократично дает в своей противоречивой структуре равноправное место словам всех языков, оделяет их новыми силами и смыслами, делает их своими.

В нем заложена программа вольного проникновения культур, русский язык дышит этой раздольной свободой, проповедует ее правду и обращает к ней своих адептов.

В родном языке русский хранит от неправедных посягательств переведенные с других языков «контрабандные» житейские ценности, возведенные в ранг универсальных сокровищ. В нем обретает утешение, находит убежище и черпает бесконечные силы превозмогать противоположную его лучшим, воспитанным языком, качествам реальность.

Русский — социальный язык. Возможно, последний такой из доминирующих на Земле. В его энергетике коренится, сжатый в тугую пружину под внешним прессингом, протест, чреватый бесшабашной решимостью на радикальные меры, и в то же время это парадоксально цельная, незыблемая, фундаментальная государственная институция, перед метафизическим авторитетом которой неизменно гнут выи сильные нашего мира.

Русский язык неподвластен диктату. От века его хотели подчинить, поставить на службу, зарегулировать идущими от лукавого ума установлениями, но никогда не могли противостоять подлинно демократичной, а потому великой языковой стихии.

Русский язык сам суть диктатура. Народная, от больших до малых. Он всегда высмеивал, заклинал, перерождал Ирода, реформировал себя «снизу», и «верхам» оставалось лишь молчаливо или законодательно принять факт очередного, уже свершившегося, прорыва в новую, следующую за потерявшей право голоса, прекрасную будущность.

Писавших на нашем языке для наших человеконачальники, закосневшие в своей фальшиво-аналитической фене, всегда страшились, робели перед недоступным им даром слова, мечтали избавить себя от докуки говорунов, но еще более стремились постичь, тщились купить их доверие, право козырять громкими именами, нравиться им, чтобы нравиться себе. Присвоить их социальные функции. Занять их место в немертвых душах.

Нет той литературно-художественной формы, варианты которой в избытке не предлагал бы ценителям русский язык. Его безоглядная щедрость на тонкие инструменты созидания образных рядов феноменальна.

В плане рифм русский язык щедрее многих своих коллег и даст фору даже великому и могучему британскому своему собрату. Пушкин и Лермонтов — подлинные реформаторы и криэйторы современного русского языка, через него — литературные архитекторы новой российской истории, по существу, истории русской словесности.

Щедрая на прорицания, русская литература в лучших своих образцах создает осязаемую иллюзию возможности благого исхода.

Латынь, греческий, иудейский — это языки религий. Русский язык сам религия, где свобода — подобие царства Божия, революция — аналог Страшного суда, а литераторы — интерпретаторы этих подсознательных фетишей, судьи и пророки сконцентрированных в национальном культурном коде пороков и потенциалов.

Тургенев, как Чацкий, физически не мог долго засиживаться в России. Ему, измученному «Мадам Клико», фуа-гра и Полиной Виардо старцу, было тягостно думать о судьбах родины «при виде всего, что свершается дома». Но, будучи свидетелем трагедии Парижской коммуны, он прозорливо не желал для соотечественников подобного кровавой истории Франции.

Подводя итоги жизни и той миссии, служение которой он избрал целью и оправданием своего гедонистического существования, обнаружив себя на бесконечной дороге, где за панорамными далями не видать ни зги, увенчанный сединами и лаврами, состарившийся в роскоши и почете, птенец дворянского гнезда подыскал своей вере в благой исход надежный, вселяющий уверенность посох: опору на родной русский язык, всеобъемлющую национальную и мировую ценность, единственное, но неотъемлемое и неотразимое оружие.