Постепенно умножавшиеся признаки перемен говорили об ожидаемости обновлений. Адрес остался известным, достопамятным: за ним пролегало конкретное место, в эпоху предыстории открывшееся для творческих проявлений и возвышения духа тех, кто знал маршрут и наделил его незаурядным значением. Надёжное пространство зазеркалья, заповедника, прежде не обозначенное внешними указателями. Качества, определявшие его предназначенность, заявляли о себе только внутри, за порогом, хотя это место являлось не меньше и микрокосмом той бытовой насыщенности прекрасным, посредством которой вместивший в себя данный пункт город – Петербург-Ленинград-Петербург – способен вдохновить на пожизненное служение идеалу.

Но вот совсем недавно здесь повесили небольшую табличку со многим знакомой каллиграфической комбинацией, подтверждающей принадлежность, установленную уже двадцать лет назад. Это помещение редакции издания «Апраксин блюз». Петербургской редакции. Уточнение важное, поскольку эта редакция уже много лет как не является единственной или главной. Но первенство всегда останется за ней – как за первой территорией деятельности АБ с момента его основания в 1995 году. Площадкой, наследующей всю линию бескомпромиссной свободы мысли, бытовавшей и защищаемой в этих стенах ещё пару десятков лет до того. Не случайно судьба вплела отсылку к адресу на Апраксином переулке в само название издания. Тем важней – о чём можно догадаться по табличке – что здесь поощряются посещения по ДЕЛУ. По САМОМУ ГЛАВНОМУ ДЕЛУ. Чего бы это ни стоило. В лучших традициях решительности, из которых вырастает и сам журнал.

«Апраксин блюз», его петербургская редакция… «Салон госпожи Апраксиной»… «Апраксин дворец»… Каждый знал его по-своему, кто как… «Головоломка, завёрнутая в тайну, завёрнутую в загадку» – так Уинстон Черчилль однажды высказался о России. Его слова как нельзя больше подходят к этим загадочным квадратным метрам на Апраксином переулке. Об этом месте многие из знавшие его то молчали, то высказывались противоречиво. Кто-то, проходя мимо, предпочитал просто почтительно снять шляпу в память былого, не задумываясь, есть ли причина для такого жеста в настоящем. Сообщения редких очевидцев звучали то радужно, то плачевно. Тем не менее настал момент заново согласовать место с его действительным значением. Не только проходить мимо, не только гадать или заходить, принимая то, во что оно превращено, но по-хозяйски вносить порядок, начинать общаться и всё ярче вспоминать царившую здесь когда-то возвышенность, и думать о том, что ещё можно возродить или воссоздать по-новому… И зажигать благовония…

Стены стали оживать.

Участников в этом процессе нашлось немало, включая группу буддистов, но в центре его оказались те, кто нынче составляет ядро петербургской редакции.

Было, конечно, смело назначить первые юбилейные блюзовые встречи прямо здесь, в далеко ещё не устроенной и не переустроенной редакции всего через неделю после прилёта в Петербург главного редактора. Но поток тянулся безошибочно в эту сторону.

Последний шаг – первый за шестнадцать лет – через переполненный значениями воздух у порога, и вдруг открывается вид изнутри: ещё один сдвиг физического и ментального пространства. Группа картин в непривычной комбинации, мольберт, возвышающийся колокольней, юбилейные тиражи поздних блюзовых номеров, и среди них тот, с обложки которого смотрит цифра 25 – указатель скорости на американском дорожном асфальте. А в пандан к нему – стрела дороги на облупившейся, времён очаковских, росписи двери. Всегда та же дорога…

И работа всегда та же, всегда навалом. Что касается и физического труда, и душевного. Работа, которую уместно назвать чёрной. И положиться на чудо, чтобы нашлись силы и время всё успеть.

Общение проходило параллельно ремонтно-уборочным работам. В какую бы сторону ни протягивалась рука, в неё попадало неимоверное количество и бренного, и вечного. С каждым новым слоем всё больше.

У выхода нагромоздились мешки и коробки с мусором и приговорёнными предметами, часто сохранявшими способность называться сокровищами, собиравшимися годами. Каждый посетитель, покидая редакцию, выбирал сподручную мусорную ношу, тем освобождая проход для следующего входящего.

Другой операцией, требовавшей рук и подогревавшей общение, было сдирание со стен малоприятных обоев… отскабливание пола… перемещение архива, картин, тяжёлых предметов мебели… На таком фоне беседы с авторами-партнёрами приобретали особую непринуждённость и отточенность. Хороший пример тому – философ, преуспевший в освобождении стен от навязанной им чужеродности. Были и другие, каждый день и каждое время суток новые: двигавшие пианино, мазавшие клеем полосы свежих золотистых обоев и не забывавшие о потребностях души. Те, кто просто сидел и разговаривал, делали не меньше, помогали планке держаться на назначенной высоте.

Мало что можно было успеть кроме этого. Разве что посетить Дом композиторов, глава которого выразил расположенность к поздней встрече, отвечавшей его планам трудиться в конторе до ночи. Обязательной и незабываемой была также презентация книги «К истории неофициальной культуры» в Фонтанном доме. Эти события органично слились с тем, что происходило в редакционных пределах.

Неформальные встречи, часто включавшие в себя спонтанно возникших участников, могли длиться до глубокой ночи. Именно такой, перегрузочный режим позволял говорить о существенном, копившемся годами, как, например, когда музыкант и писатель приходил брать ночное интервью о Майке Науменко. Вместе с ним появился легендарный рок-фотограф, которому дорога к этой двери, как и дорога, изображённая на двери, была знакома ещё в первые годы его пожизненно любимого ремесла. Как удивительно избираемы те, кому выпало увидеть обстановку на этом промежуточном этапе борьбы с хаосом! – вещественным и умственным, хаосом расчёта и непонимания. Запечатлённое знаменитой камерой успело к следующему дню измениться почти до неузнаваемости – но фотографии и плодотворная память способны быть достоверными свидетелями.

Картины – отдельный разговор. Главное, что они были живы, что музыканты на холстах продолжали играть. К ним теперь прибавился и новый, нездешний сюжет: «Сезон синих птиц», написанный в Калифорнии и привезённый оттуда, чтобы знаменовать исключительность момента слияния Тихого Океана с Фонтанкой. Выдержит? Хотелось бы!

На одной из основных редакционных встреч кем-то было сказано по поводу картин, что всё, что было видено за прошедшие полтора десятилетия и казалось красивым, интересным, значительным, теперь рядом с ними выглядит просто ничем, и что одновременно  эти картины впервые увидены такими, какие они есть.

---

На первую редакционную встречу несли, не сговариваясь, букеты веток вербы. Вербу продавали повсюду. Вербное воскресенье! День для въезда в Иерусалим.

Для двух официальных встреч был объявлен открытый приём с середины дня до бесконечности в течение двух дней подряд. Домофон пищал почти непрерывно. Характерная реакция тех, кто был сюда вхож в эпоху предыстории: «как будто время не прошло». Как же оно могло не пройти? На что же было потрачено? Но если не прошло, значит есть его намного больше, чем казалось?!

Чем дольше длились разговоры, тем больше надежда теснила сомнения. Красота полифонии провозглашаемых мыслей поднимала до полной уверенности. Если всё так хорошо здесь и сейчас, значит должно быть хорошо и правильно в целом. Только «побольше бы таких встреч!», как записал в реанимированной книге отзывов один из авторов. Любым из параллельных обсуждений можно было заслушаться, в любом из них поочерёдно (и одновременно тоже) участвовать. Многие именно так и делали – не хотелось пренебречь возможностью общаться с каждым в этом живом многозвучье интеллектуального музицирования, каким всегда отмечены и страницы самого журнала. Как интересно и красиво было видеть учёного, внимающего поэту, или литературоведа, вступающего в обмен мнениями с барочником, чей ансамбль играл здесь прощальный концерт шестнадцать лет назад!

Встречи проходили в намеренно вольном режиме, без запланированной программы, что всем давало возможность быть собой в самом лучшем смысле. Сам контекст напоминал о неординарности и неслучайности события.

А тем для обсуждения хватало. Сохранение литературного наследия и то, каким может быть новое… анализ стихотворных переводов… сравнение культур и судеб народов… значение человека в природе и природы в человеке…перспективы интеллектуальной свободы в условиях формальных требований… И всевозможные проблемы творчества. Порой казалось, что разнообразные волны этих тем, продолжая расти, не смогут поместиться в небольшом пространстве, что вот-вот что-нибудь развалится, раздавится. Но именно когда усложнённость фуги голосов достигала кульминации, партитура внезапно упрощалась, и одиночный голос снова анонсировал Тему.

Кому-то могло казаться, как это бывает при чтении самого журнала, что главный редактор предпочитает управлять развитием событий более или менее условно. И всё же были моменты, когда подобные иллюзии исчезали. Двадцать лет «блюзовой» истории показали, что первоначально заявленные приоритеты издания оказались верными. Сегодня мы все можем убедиться, что опубликованные в нём два десятка лет назад материалы ничуть не устарели, точно так, как острота наших встреч – в них есть то, что «остаётся живым всегда, потому что рождается живым. Это живое зерно той жизни, которая остаётся жизнью всегда.»

Каков же итог петербургских преображений, замкнувших энергетическую цепь в той точке, где она начиналась? Итог – единство «Школы анонимности» (см. АБ №19): живого хранилища знаний, причастных к этике анонимности – не исключающей личности, но и не ограничивающей её. Со-составители «Рационального кода взаимопревращений. Взаимообращений.» (там же) всегда являлись вполне конкретными людьми, вносившими свой неповторимый и неизмеримый вклад в одно неделимое целое.

Конечно, масса недоделанного ещё дожидается своей очереди. Две недели – не срок для материализации эпохальных свершений. Но одним из осуществлённых деяний стало окрашивание внутренней входной двери в редакции белой краской. Белый (по Серову) – цвет осознанного прошлого. (Производственное наблюдение: американская масляная краска не выдерживает никакого сравнения с сохранившейся на сегодняшний день русской.) Первый же белый слой  сообщает объекту новый, глубокий, красивый Смысл. Дверь не подвергалась такой процедуре очень давно. За дни встреч множество рук оставило на ней свои отпечатки, наложившиеся на следы прежних. Кто-то, возможно, коснулся своих же отпечатков, появившихся здесь ещё до шестнадцатилетнего барьера. Какие-то людские соприкосновения могли иметь место вообще только на этой дверной поверхности. Но это прошлое уже осознано. Обелено. И теперь работа субстанции рук конкретных мыслящих людей, идущих сюда по ДЕЛУ, начинается заново, для нового наполнения смыслом.

Пусть этот смысл пребудет мерилом для всего – и для этой белой двери, которой суждено носить на себе следы возраста и бесконечности. От белизны одной двери до дороги, изображённой на другой. Потом – обратно. От смысла к смыслу. И опять, и снова. Это и есть путь, называемый «Апраксин блюз». То, что название обозначает не только общество идей и идеалов, но и общность достоверных физических координат, является поводом для глубокой благодарности – сегодня и когда-либо в будущем.