Гробы поживали в гробовой лавке со множеством газовых ламп. Там вечно сквозило, там холод стоял, — зима без конца и без краю. За дверью мартовский ветер шумел, а в лавке в ту пору ноябрь наступал. Мертвые листья без шума, без шороха падали вечно с балок гнилых. Случались и гости — из морга подружки, варили себе кофеек. Судили-рядили, судачили. А под потолком на тонких бечевках саваны сохли, сушились. И странные были разводы-рисунки на них, там, где мертвое тело лежало: острова в морях голубых, корабли на якоре, в бухтах. Саваны сохли, сушились долго, но досуха не высыхали. Тяжкими темными тучами под потолком нависали. И воздух был волглый, соленый, морской. И лампа мерцала бледной луной среди грозовых облаков.

Гробовщик был древний старик. Он звался Факоли-Боли, «Век-в-Тысячу-Лет». Борода у него была такой длинной, что он наступал на ее конец. Поутру он выходил в исподнем, и гробы желали ему доброго утра и щелкали жадно громадными челюстями. Есть хотели гробы. Гробовщик доставал дохлых крыс из угла, где было крысиное царство. Крысы в своей стране мертвечины не терпят, они выбрасывают мертвецов за шлагбаум на имперской границе. Гробовщик швырял дохлых крыс в зияющие черные пасти. Гробы переваривали, рыгали довольно, а он, укротитель отважный, расхаживал между рядами гробов, по жирным широким бокам их похлопывал и говорил:

— Потерпите уж, потерпите! Скоро будет вдоволь еды. Потерпите пока, потерпите!

И гробы, благодарные твари, тянули медные лапки к нему и, будто собачки, терлись о ноги его в подштанниках. Подойдя к малышам, крошечным детским гробятам, что неделю назад народились, он наклонялся к малюткам, щекотал бородою их длинной своей, и те жмурились, словно котята, и глазенками белыми хлопали, «Деда!» пищали и лапку давали. Он брал их на ручки, баюкал, укачивал. А маленьких самых нес к взрослым большим белым гробам для родами умерших рожениц, те давали малюткам грудь. Крошки чмокали, жадно сосали ядовитый древесный сок из досок, и чмоканье их было подобно музыке, а все это было — прекрасный семейный портрет, скажем, семейства родом из Мекленбурга.

Так шло все изо дня в день. Может быть, сто тысяч дней пролетело, а может, неделя. Иногда отправляли какой-нибудь гроб за покойником. Но все равно было донельзя скучно — приходили скорбящие родичи с красными веками в грязных ботинках, приценивались к гробам. Гробы тогда страшно злились. Прятались, забивались в углы потемнее. Но все равно одного забирали.

— Мне бы хотелось точно такой, как у Рамиумпы-Мумпы.

Знаете, когда бабушка померла, знаете, бабка, что целых семь лет прожила, бабка, которую орденом за долголетие наградили, он к шее прирос у нее, из-за грязи, не мылась совсем старушка…

— Ага, стало быть, такой же. А может, вот этот возьмете, в точности, как у Шалойлар Лойлы когда-то был. Тогда еще умер старик-президент, и король самолично за гробом шел. А после, вернувшись, увидел, что ножки у трона отсохли и древоточцы полезли из трона, причем бороденки у них совсем запылились. И сам через три дня умер. Я тогда продал им гроб. Вон, взгляните туда, на антресоли, такой точно гроб с короной и аллегорическими фигурами. Видите? Смерть- пастырь, смерть-факельщик, смерть — ангел-сеятель. Все с библейскими изречениями.

О, господи, этому не было видно конца, гробам хотелось уши заткнуть. Но это им запрещалось. Нельзя нарушать договор. Параграф восьмой (параграфы 339 и 340 Свода законов) гласил: «Всякий гроб во время посещений лавки представителями публики за исключением семейств Палипа-Липа и Кликли-Ликли (это они за соответствующее вознаграждение находили плакальщиц и могильщиков) обязуются хранить гробовое молчание. В случае неисполнения гробами выплачивается неустойка в размере 1000 кукурузных или соответственно 70 конопляных зерен’.

Наконец, какой-нибудь гроб выводили вперед. Он грозно рычал. Люди же удивлялись:

— Что-то он потрескивает.

— Да нет! Это всего лишь обман зрения. Очки у вас, видимо, не по ушам, слабоваты, — возражал гробовщик.

Но вот гроб уже за дверью, на катафалке под черным балдахином, махнул на прощанье платочком и пропал… Он отправлялся в морг, где вечно воняло ладаном. Вот в утробу ему сунули склизский труп. Обращались с гробом крайне грубо, да еще и наглость имели загнать ему в череп огромные гвозди. Со стуком таким, что гул стоял в голове.

Потом гроб лежал с мертвецом в земле и, случалось, бранился, если вдруг выяснялось, что покойник еще не скончался и царапал брюхо гробу изнутри. Ужасно все это…

Потом мертвец переваривался, порой целую зиму, труп же Стефана Георге* пришлось долгих два года жевать, такой он был тощий и жесткий. Гроб даже подумал: как знать, уж не помер ли бедный Георге, как только свой собственный сборник стихов ‘Год души» проглотил?

* Стефан Георге (1868-1933)— немецкий поэт-символист, нео-романтик, сторонник чистого «искусства для искусства».