В своей оригинальной форме книга, называемая «Идея университета», состояла из десяти лекций, подготовленных Джоном Генри Ньюманом (1801-1890) по случаю основания первого ирландского католического университета. Изложенные в лекциях принципы сыграли базовую роль в организации системы обучения Университета, который был открыт и начал свою деятельность в конце 1854 года. Дж.Г. Ньюман был приглашён стать его первым ректором.

После двух первых неполных изданий (в 1853 и 1859) издание 1873 года (третье) представило труд Ньюмана в наиболее развёрнутом варианте, включающем также отдельные лекции, посвящённые университетским дисциплинам. Последующие многочисленные издания не содержали существенных изменений. За годы после первых изданий не раз отмечалось, что Ньюман видит прямую цель или идею университета в достижении знания первопринципов и отношений, превосходящего владение информацией о фактах.

Появление книги «Идея университета» было названо «эпохой в жизни человека колледжа» и сравнивалось по значению с «Этикой» Аристотеля. Учение Ньюмана о роли и природе свободного образования заслужило репутацию «самого вневременного» из его трудов и приобрело широкое мировое влияние, став моделью для множества западных университетов.

Сегодня возвращение к идеям Ньюмана рекомендуется тем, кто озабочен восстановлением баланса в образовательной системе США.

свободным знанием является единственно то, которое стоит на своих собственных притязаниях

• Свободное (либеральное) образование, взятое само по себе — это просто культивация интеллекта как такового, и его цель есть ни больше, ни меньше, чем интеллектуальное совершенство.
• Я считаю, что исторически целью университета является сделать эту интеллектуальную культуру своей направляющей сферой деятельности, то есть посвятить себя воспитанию интеллекта.
• За неимением общепринятого термина я называю совершенство или достоинство интеллекта именем философии, философского знания, расширения ума или просвещения.
• То, что всего лишь профессионально, хоть и высоко интеллектуально — не пойдёт; хоть оно свободно в сравнении с торговлей и физическим трудом, оно не называется просто свободным, вольным; а меркантильные занятия не свободны вовсе. Отчего такое различие? оттого, что свободным знанием является единственно то, которое стоит на своих собственных притязаниях, которое независимо от продолжения, отказывается быть информированным (как это называют) с какой-либо целью или поглощённым каким-либо искусством в порядке представления себя должным образом нашему созерцанию. Самые ординарные занятия, если они самодостаточны и целостны, имеют этот специ­фический характер; высшие теряют его, когда служат чему-то прочему. … И то же самое со всеми учёными профессиями, взятыми лишь как профессии… Само величие цели… уменьшает, не увеличивает их притязание именоваться «свободными»…
• Это и впрямь всего лишь временный объект и преходящее владение; но таковы и другие вещи сами по себе, которые для нас много значат и к которым мы стремимся. Моралист скажет, что человек во всех своих функциях не более чем цветок, распускающийся и увядающий — до тех пор, пока дуновение высшего принципа не сделает его и всё, что он есть, бессмертным.
• Мы достигаем небес, хорошо используя земной мир, хотя он преходящ. Мы совершенствуем свою природу, не разрушая её, но добавляя к ней то, что больше природы, и направляя её к целям, превосходящим её собственные.
• Это приучает интеллект хорошо рассуждать во всех вопросах, добираться до истины и постигать её.

пока дуновение высшего принципа не сделает его и всё, что он есть, бессмертным.

• Расширение состоит не только в пассивном приятии умом ряда доселе неизвестных ему идей, но в его энергичном и одновременном действии — на них — и к ним — и среди — этих новых идей, обуревающих его. Это есть делание объектов нашего знания субъективно нашими собственными, или, используя знакомое слово, переваривание того, что мы получаем, в субстанцию нашего предшествующего состояния мысли; а без этого никакого расширения, как говорится, не последует. Нет расширения, пока нет сравнения идей друг с другом и их систематизации по мере их появления в уме. Мы чувствуем, как наши умы растут и расширяются, тогда, когда не только учимся, но соотносим то, что учим, с тем, что уже знаем. Это не просто дополнение к нашему знанию, то, что просвещает, но локомоция, движение вперёд того ментального центра, к которому тяготеет вместе и то, что мы знаем, и что получаем, аккумулирующая масса наших приобретений.
• Поэтому истинно великий ум — это тот, которому присущ связный взгляд на старое и новое, прошлое и настоящее, далёкое и близкое, и который проницает влияние их всех друг на друга, без чего нет целого и нет центра. Он обладает знанием не только вещей, но также их взаимных и истинных отношений; знанием, означающим не только приобретение, но философию.
• Мы иногда сталкиваемся с людьми, которые много повидали в мире и играли в своё время заметную роль в нём, но которые не делают никаких обобщений и наблюдений в истинном смысле слова. Они обладают изобильной подробной информацией, любопытной и занимательной, о людях и вещах; и, живя под влиянием не очень ясных и устойчивых принципов, религиозных или политических, говорят обо всех и вся только как о множестве явлений, завершённых в себе и никуда не ведущих, не обсуждая их, не уча никакой истине, не наставляя слушателя, но просто болтая.
• Ты должен быть над своим знанием, не под ним, или оно задавит тебя; и чем больше его у тебя, тем тягостней груз.
• Более того, самообразование в любой форме, в самом ограниченном смысле, предпочтительней системы обучения, которая, провозглашая так много, делает на самом деле так мало для ума. Захлопните ворота колледжа перед поклонником знания, отбросьте его назад к поискам и усилиям собственного интеллекта — он выиграет, будучи избавлен от входа в ваш Вавилон.
• Истина любого рода есть надлежащий объект интеллекта; его культивация, соответственно, лежит в достижении пригодности к восприятию и созерцанию истины.
• «Хорошо» означает, конечно, одно, а «полезно» другое; но я устанавливаю в качестве принципа, избавляющего нас от изрядного множества забот, что хотя полезное не всегда бывает хорошим, хорошее полезно всегда.
• Как пишет мр. Дэвисон в своём эссе: «…для того, чтобы улучшить суждение, разум должен быть занят теми предметами, которые входят в поле зрения этой способности, и дать какое-то реальное упражнение её восприимчивости. Здесь мы имеем дело с правилом отбора, по которому различные части обучения могут быть классифицированы для нашей цели. К тем, которые принадлежат области суждения, относятся религия (свидетельства и толкование), этика, история, красноречие, поэзия, теории общих рассуждений, изящные искусства и отточенность ума. В великом разнообразии, каким оно может казаться, этих крупных разделов изучения все они удерживаются вместе двумя главными принципами связи. Во-первых, все они происходят от одного и того же великого принципа человеческой морали, социальной и чувственной природы. И во-вторых, все они находятся под контролем (более или менее строгим) той же власти морального разума».
• Та тренировка ума, которая лучше всего подходит для самого индивидуума, подходит лучше всего и для выполнения его долга перед обществом.
• Философ имеет такую же власть над вопросами мысли, какую имеет истинный гражданин и джентльмен над вопросами бизнеса и поведения. Таким образом, если перед университетским курсом должна быть поставлена практическая цель, я скажу, что таковой является подготовка хороших членов общества. В этом случае искусство — это искусство общественной жизни, и его цель — пригодность миру. Он [университетский курс] не ограничивает свои виды определёнными профессиями, с одной стороны, как и не создаёт героев или вдохновляет гениев, с другой. Произведения гениев действительно не подпадают ни под какое искусство; героические умы не подчиняются правилам. Университет — не место рождения поэтов или бессмертных авторов…
• Но университетское обучение является великим обыденным средством для достижения великой, но обыденной цели; она направлена на повышение интеллектуального тонуса общества, культивирование общественного сознания, очищение национального вкуса, обеспечение истинных принципов народного энтузиазма и фиксированных целей народных устремлений, на возвышение и трезвость идей века, на облегчение осуществления политической власти и шлифовку взаимоотношений в частной жизни.

Ты должен быть над своим знанием, не под ним

• Сначала я занялся установлением принципа, согласно которому знание является своей собственной наградой, и показал, что оно, взятое в этом свете, называется свободным знанием и входит в компетенцию академических институций.
Затем я исследовал, что понимается под знанием, которое, как говорят, приобретается ради него самого; и показал, что в порядке удовлетворительного исполнения этой идеи её формой должна быть философия; или, другими словами, что её материя не должна пассивно признаваться умом… но должна быть осилена и усвоена как система, состоящая из частей, связанных одна с другой и интерпретирующих одна другую в единстве целого.
Далее я показал, что такое философское созерцание области знания как целого, ведущее, как оно бывало, к пониманию его разрозненных отделений и соответственной их оценке, могло бы, как следствие, быть по праву названо просветляющим; также оно было правильно названо увеличением ума, потому что было чётким размещением вещей одна с другой, как если бы в пространстве; в то время как было, более того, его [интеллекта] подобающей культивацией и лучшим условием, потому что обеспечивало интеллекту видение вещей такими, какие они есть, или видение истины в противоположность фантазии, мнению и теории; и опять же, потому что оно предполагало и заключало в себе совершенство его различных сил.
Таково, сказал я, знание, заслуживающее того, чтобы его искали ради него самого, даже если оно не сулит никаких посторонних преимуществ. Но… я пошёл дальше и заметил, что по природе дела то, что хорошо само по себе, не могло не иметь ряда внешних применений, хотя их не обещало, просто потому что было хорошо; и что оно непременно было источником благ для общества, великих и разнообразных, пропорционально его собственному существенному превосходству. Точно, как в морали, честность — лучшая политика.., так и в отношении того, что может быть названо добродетелями интеллекта: само обладание ими является, в самом деле, субстанциальным благом, чего достаточно. Однако, тем не менее, эта субстанция имеет не отделяемую от неё тень, а именно социальную и политическую полезность.

• В наши дни «джентльмен» — творение не христианства, а цивилизации. Но причина очевидна. Мир довольствуется устройством поверхности вещей; церковь целит в возрождение самых глубин сердца. Она всегда начинает с начала; а что касается многочисленности её детей, то она никогда не проходит за пределы начала, но постоянно занята закладыванием фундамента. Она занимается тем, что существенно, как предваряющим и вводным для орнаментального и привлекательного… Она целит в то, что необходимо, более, чем в то, что желаемо. Она для многих, так же, как и немногих.
• Это почти определение джентльмена — сказать, что он тот, кто никогда не причиняет боли. Это описание одновременно утончённо и, насколько возможно, точно. Он в основном занят всего лишь устранением препятствий, мешающих свободному и непринуждённому действию тех, кто его окружает; и он скорее совпадает с их движениями, нежели сам проявляет инициативу. Его выгоды могут рассматриваться как параллельные тому, что называют комфортом или удобствами в персональном устройстве: как мягкое кресло или хороший огонь, что вносит свою лепту в устранение холода и усталости, хотя природа обеспечивает средства отдыха и животного тепла и без них. Настоящий джентльмен в подобной манере тщательно избегает всего, что может покоробить или поколебать умы тех, с кем он связан; — всякого столкновения мнений или дисгармонии чувств, всякого подавления или подозрительности, или уныния, или негодования; его великая забота состоит в том, чтобы каждый чувствовал себя непринуждённо и как дома. Он держит внимание на всей своей компании; он чувствителен к робкому, мягок к холодному, милосерден к нелепому; он может помнить, с кем говорит; он остерегается неуместных намёков или тем, которые могут раздражать; он редко выделяется в разговоре и никогда не утомляет. Он не придаёт значения одолжениям, когда их делает, и выглядит получающим, когда удостаивает. Он никогда не говорит о себе, если не вынужден, никогда не защищает себя простым возражением, глух к клевете или сплетням, скрупулёзен в понимании мотивов тех, кто ему мешает, и всё истолковывает к лучшему. Он никогда не низок или мелок в спорах, никогда не пользуется нечестным преимуществом, никогда не принимает личности или острые высказывания за аргументы и не намекает на зло, о котором не осмеливается сказать открыто. Из дальновидного благоразумия он соблюдает наставление древнего мудреца, что мы всегда должны вести себя с врагом так, как если бы он однажды стал другом. У него слишком много здравого смысла, чтобы обижаться на оскорбления, он слишком усерден, чтобы помнить вред, и слишком ленив, чтобы вынашивать злобу. Он терпелив, воздержан, уступчив из философских принципов; он подчиняется боли, потому что она неизбежна, утрате, потому что она непоправима, и смерти, потому что это его участь.
• Он может быть прав или неправ в своём мнении, но у него слишком ясная голова, чтобы быть несправедливым; он так же прост, как и силён, и так же краток, как решителен. Нигде мы не найдём большего чистосердечия, внимательности, снисходительности: он внедряется в умы своих оппонентов, он считается с их ошибками.

Чувство уместности, порядка, последовательности и завершённости рождает мятежный бунт против чуда и тайны

• Образованный ум можно было бы назвать в определённом смысле религиозным; то есть у него есть то, что могло бы считаться его собственной религией…
• Я должен иметь дело с этой [католической] доктриной главным образом потому, что они [дисциплины] подчинены её направлению сознания и поведения. Я говорю о ней, к примеру, как об учении о сокрушённом состоянии человека; его полной неспособности достичь неба посредством чего-либо, что он может делать сам; о моральной уверенности в потере его души, если она предоставлена ему самому; о простом отсутствии всех прав и притязаний со стороны твари в присутствии Творца; о безграничном утверждении Творца в служении твари; об императивной и обязательной силе голоса совести; и о непостижимом зле чувственности. Я говорю о ней как об учении, что никто не достигает неба помимо свободной милости Бога или без возрождения природы; что никто не может угодить Ему без веры; что сердце является вместилищем как греха, так и покорности; что милосердие есть исполнение Закона; и что присоединение к католической церкви есть рядовой инструмент спасения. Таковы уроки, которые отличают католицизм как народную религию, и таковы объекты, к которым культивированный интеллект будет практически обращён. Я должен сравнивать и противопоставлять не доктринальное, но моральное и социальное учение философии, с одной стороны, и католицизм с другой.
• Истина имеет два атрибута — красоту и силу; и в то время как полезное знание есть обладание истиной как могущественной, свободное знание есть постижение её как прекрасной.
• Знание, воспринимаемое как Знание, оказывает изощрённое влияние, отбрасывая нас к самим себе и делая нас нашим собственным центром, а наши умы — мерилом всех вещей. Такова, следовательно, тенденция либералистского образования, коего университет является школой, а именно: обозревать религию откровения с точки зрения своего собственного аспекта, — переплавлять и переливать её, — подгонять её как бы в другую тональность и переустанавливать её гармонии, — очертить её окружностью, которая необоснованно ампутирует здесь и чрезмерно развивает там; и всё это под предлогом, сознательным или несознательным, что человеческий разум, самообразованный и самодостаточный, более верен и совершенен в своих идеях и суждениях, чем пророки и апостолы, кому небесные звуки и виды были непосредственно переданы. Чувство уместности, порядка, последовательности и завершённости рождает мятежный бунт против чуда и тайны, против сурового и ужасного.
• Христианская Истина исходит чисто из откровения; это откровение мы можем только лишь объяснить, не можем расширить, кроме разве что относительно нашего собственного постижения; без него мы бы ничего не знали о её содержании, с ним мы знаем ровно столько, сколько представляет её содержание, и ничего больше. И, как было оно дано божественным актом независимо от человека, так и останется вопреки человеку. Нибур может революционизировать историю, Лавуазье химию, Ньютон астрономию; но Бог Сам является как автором, так и объектом теологии. Когда Истина сможет измениться, её откровение сможет измениться; когда человеческий разум сможет переразуметь Всезнающего, тогда пусть сменит Его работу.
• Даже если всё целое католической теологии в нём признано, для католического университета это недостаточная гарантия: пока церковь не вдохнёт в него свой собственный чистый и неземной дух и не создаст и не сформирует его организацию, и не будет следить за его учением и не свяжет вместе его учеников, и не станет присматривать за его действиями.
• Католицизм, если попросту, «сковывает разум» — потому что считает, что Божественный разум выше и что сделанного Им человек не может улучшить.

литература остаётся либо такой же, какой была, либо хуже, чем была

• В то время, как природа физическая остаётся зафиксированной в своих законах, природа моральная и социальная имеет собственную волю, самоуправляема и никогда не остаётся в том состоянии, из которого вошла в действие. Человек никогда не продолжит быть в простом состоянии невинности; он непременно грешит, и его литература будет выражением его греха, будь он язычником или христианином. Христианство… обратило не его, а только лишь определённые избранные его экземпляры, так что это не изменило характеристики его ума или его истории; его литература остаётся либо такой же, какой была, либо хуже, чем была, в той пропорции, в какой имело место злоупотребление предоставленным знанием и отрицание истины. В целом, значит, я думаю, что будет обнаружено и, как всегда, найдено само собой разумеющимся, что литература как таковая, неважно, какой нации, представляет из себя науку или историю — частично и в лучшем случае человека природного, а частично человека бунтующего.
• Если литература должна сделаться исследованием человеческой природы, христианской литературы быть не может.

быть самоучкой — это несчастье

• Таков человек: отложи его в сторону, держи перед собой; но, что бы ни делал, не принимай его за то, чем он не является, за нечто более божественное и священное, за человека возрождённого.
• Чтобы иметь литературу святых, прежде всего понадобилась бы нация таковых.
• Непотребство должно быть встречено не спором, не наукой, не протестами и предостережениями, не затворничеством или проповедью, но средствами великого контр-обаяния чистоты и истины.
• Подтверждение того инстинкта, который направлял ход цивилизации. Мир должен был иметь определённых интеллектуальных учителей, а не каких-то других. Гомер и Аристотель с поэтами и философами, окружавшими их, должны были стать учителями всех поколений, поэтому латиняне, подпадающие под действие закона, по которому должно было осуществляться мировое образование, были таким образом добавлены к классической библиотеке, чтобы не перевёртывать и не мешать тому, что уже было определено.
• Наука… имеет дело с вещами, литература с мыслями; наука универсальна, литература индивидуальна; наука использует слова всего лишь как символы, но литература пользуется языком во всей его полноте, включая фразеологию, идиому, стиль, композицию, ритм, красноречие и какие-либо другие свойства, включённые в него.
• Литература — это персональное использование или практика языка. То, что это так, подтверждается ещё и тем фактом, что один автор употребляет его совершенно иначе, чем другой. Сам язык в самом своём происхождении восходит к индивидуумам. Их особенности придали ему характер.
• Велико красноречие великого ума. Его язык выражает не только его великие мысли, но его великую сущность. Конечно, он может употреблять меньше слов, чем употребляет; но он оплодотворяет свои простейшие идеи и прорастает во множество подробностей, и продлевает ход своих фраз, и проносится по всему диапазону своей гармонии…
• «Лучше меньше, да лучше»: значит — действительно знай то, что, как говоришь, ты знаешь: усвой одно, прежде чем перейдёшь ко второму; постарайся установить, что значат твои слова; когда читаешь предложение, изобрази его в своём уме, как целое. Возьми истину или информацию, заключённую в нём, вырази её в собственных словах и, если это важно, заучи на память. Опять же, сравни одну идею с другой; свяжи истины и факты; сформируй их в одном целом или отметь препятствия, возникающие при этом. Это способ добиться прогресса; это путь к результатам…
• Я не большой поклонник гениев-самоучек; быть самоучкой — это несчастье, кроме случаев тех незаурядных умов, которым по праву принадлежит звание гениев…

Я бы рассматривал предмет религии… просто как отрасль знания

• Я бы рассматривал предмет религии… просто как отрасль знания. Если университетский студент должен иметь знание об истории в целом, он обязан включить в него знание как священной истории, так и светской; если он должен быть хорошо обучен древней литературе, библейская литература входит в это общее определение так же, как и классическая; если он знает философию человеческую, он не разбазарит своего генерального предмета, культивируя также философию божественную. А так как студент не обязательно поверхностен, хоть и не изучил всех классических поэтов или всю Аристотелеву философию, то ему не случится быть опасно поверхностным, если он имеет только параллельное знание о религии.
• Но теперь к самой теологии. Чтобы встретить ожидаемую опасность, я бы исключил преподавание чистой догмы in extenso из светских школ и ограничился бы требованием того широкого знания, какое содержится в катехизисе церкви или актуальных писаниях её мирян. Я хотел бы, чтобы студенты применили свои головы к таким религиозным темам, с какими действительно работают миряне и заслуживают за неё похвалы.
• Но я призываю размышлять над христианским знанием в том, что может быть названо её мирским аспектом, поскольку оно практически полезно во взаимодействии с жизнью и в общем разговоре; и я бы поощрял его постольку, поскольку оно имеет отношение к истории, литературе и философии христианства.
• К чему бы я призывал каждого, каков бы ни был предмет его исследований, — в чём бы я убеждал людей науки в их мыслях о теологии, — что бы я осмелился рекомендовать теологам, когда их внимание обращено на предмет научных изысканий, — это великая и твёрдая вера во всевластие Истины. Заблуждение может процветать временно, но Истина в конце концов восторжествует. Единственным следствием заблуждения в конце концов является продвижение Истины. Теории, спекуляции, гипотезы возникают; возможно, им суждено умереть — всё же не раньше, чем они предложат идеи получше, чем в них самих. Эти идеи в свою очередь подхватываются другими людьми и, если они ещё не ведут к истине, они, тем не менее, ведут к тому, что ближе к истине; и так знание в целом движется к прогрессу. Заблуждения некоторых умов в научных изысканиях более плодотворны, чем истины других… И это, конечно, приобретение для истины — даже узнать, что же истиной не является, если ничего больше.

Перевод с английского