Чуть сгорбленная, сутуло извиняющаяся фигура. Глаза отгорожены от чуждого близорукостью и толстыми стеклами очков. Нелепая детская беспомощность, обаяние незащищенности — таким я запомнила Шостаковича внешне, позднего Шостаковича, ибо раннего, в силу разницы в возрасте, не знала. Но на самом деле он был для меня совсем другим. Мудрым, беспощадно честным и каким-то несоразмерно большим. И очень близким в своем максимализме. Музыка Шостаковича проникла в меня не через пальцы и чтение нот — я никогда не играла ее, даже в училищные годы, когда всерьез увлекалась фортепьяно и даже, считалось, могла избрать карьеру концертирующей пианистки. Эта музыка, как кажется сейчас, вошла в мою плоть и кровь ощущением всего тела и души. Она как бы обозначила пределы — пространство взлета, точку отсчета человечности и человеческого. Художник обозревал Вселенную и был ей соразмерен. И каждого приглашал стать союзником в проницательности своего видения. Седьмая симфония Шостаковича — особая, ни с чем не сравнимая музыка. Она не позволяет человеку остаться снаружи, вне ее, и холодным сторонним взглядом наблюдать за происходящим. Музыка властно атакует слушателя, открывает душу, вовлекает в страстный диалог. Услышав ее впервые, я сразу прониклась масштабностью и обезоруживающей правдой провидческих откровений Шостаковича. И была рада чрезмерно, узнав, что Игорь Дмитриевич Бельский приступает к воплощению в танце первой части симфонии. Это была моя вторая встреча с хореографом, покорившим сердца зрителей и молодых актеров своим «Берегом надежды» в 1959 году. Прошло немногим более года, и Бельский увлеченно рассказывал о новых планах спектакля о войне, о подвиге, о тех, кто победил, но не вернулся домой. Тема, близкая поколению, пережившему войну детьми. Среди нас многие, я в том числе, лишились тогда отцов. Постановка была объявлена комсомольско-молодежной: это означало, что осуществлялась она в наше свободное время, за счет редких часов отдыха. Молодежь была плотно занята в репертуаре и практически проводила все время в театре. Но занятость и усталость никого не останавливали. Встречи с Бельским — кумиром, прирожденным лидером — были захватывающе интересны. Он умел пробудить фантазию, зажечь актеров своим замыслом, незаметно включить в активную творческую работу, в процесс сочинения спектакля. Много лет спустя, вспоминая с ним дорогие нам месяцы постановки «Ленинградской симфонии» — так в итоге было названо сочинение — я неожиданно услышала, что некоторые движения в партии своей героини я сочинила сама и наиболее удачные он включил в спектакль. Важен азарт совместного творчества, отсутствие разделяющей дистанции между мэтром-хореографом и молодыми исполнителями. Постановочные репетиции шли либо в огромном зале Ламбе под крышей, либо в зале Направника. Пол был неудобен везде, но мы быстро научились не обращать на это внимания, приноравливаясь даже к натертому паркету. Новшеством была работа под фонограмму — в тегоды магнитофоны, сменив громоздкие граммофоны и патефоны, только начали входить в быт. Зато сразу звучала вся богатая оркестровая палитра. Запись была великолепна: прославленный оркестр Ленинградской филармонии во главе с несравненным Мравинским. Лаконизм и масштабность в искусстве этого дирижера как нельзя лучше подходят музыке Шостаковича. Спектакль был о войне и блокаде, но не только. В мирные белые ночи вторгалось вражеское нашествие, осквернявшее родную землю. Гибли юноши, девушки и женщины оказывались в неволе и изгнании. Сцены мрака и насилия впечатляли, превращались в кровавую оргию, однако не были главными. Кульминацией стали эпизоды заключительной, решающей схватки. В них хореограф обратился к фольклорным традициям, воспевая подвиг во имя свободы как высшее человеческое предназначение. Воинов расстреливали. В последнем бою в трудную минуту мертвые вновь оказывались среди живых, принимали участие в схватке. Но вот вражеским ордам удавалось сломить сопротивление. Герой повержен. Торжесгвующий враг вороном кружится над полем битвы, готовый насладиться триумфом — и наталкивается на героя, который вновь восстает из небытия, чтобы победить теперь уже навсегда. И уйти в вечность, застыв скульптурным монументом. Памятью о подвиге. Вечной памятью о погибших. Моя героиня проходила самыми трудными дорогами войны. Теряла любимого. И, как бы взяв на себя муки выпавших поколению испытаний, переложив их с исстрадавшихся плеч всех женщин на свои, превращалась в обобщенный образ матери-Родины. Мне в этом спектакле все исполнители казались замечательными. Калерия Федичева — энергией и наступательным посылом, Алла Сизова — остротой перехода от беззащитной хрупкости к взрывной динамике. Олег Соколов, Шурик Грибов привлекали открытостью, искренностью, осмысленностью танца. Особенно впечатлял могучий полет Юры Соловьева. С каждым партнером танцевать было по-своему интересно. Всех объединяло чувство причастности к значительному разговору о наших судьбах и судьбах мира. Спектакль нравился и нам, его участникам, и тем, кто приходил на репетиции. Премьера, состоявшаяся 14 апреля 1961 года, прошла с огромным подъемом. Этот одноактный спектакль везде вызывал самый горячий отклик зрительного зала. Я много и с радостью танцевала «Ленинградскую симфонию». В качестве главной подготовки к спектаклю обязательно прослушивала запись Мравинского. В музыке черпала внутренние ощущения и силы. «Ленинградская симфония» — спектакль, занимающий особое место в моем сердце и жизни. Прошло уже более 35 лег, а сочинение Бельского остается лучшим, что было поставлено отечественными хореографами на современную тему. И, будем справедливы, давно стало для нас шедевром