“О настоящей любви”

 

Эссе А. Марковича “Познание и любовь: вверх по лестнице Иакова” (“Апраксин блюз” № 12, 2004) повествует о двух указанных в названии направляющих прогресса человечества. Автор утверждает, что человек должен держаться за эти “перила вечной лестницы”, чтобы не споткнуться при своём стремлении к пределу. Надо познавать мир и надо влюбиться – тогда человек (человечество) постигнет прекрасную Истину: может быть, это и будет Бог. Что на это возразишь? Во-первых, слишком общая постановка таит в себе соблазн повторить то, о чём уже говорили великие мира сего. Во-вторых, в теме “познание и любовь” наиболее близко сходятся научные и религиозные аспекты, что приводит к опасности увлечься критикой именно религиозных представлений – таков уж светский метод. Действительно, у А. Марковича и познание, и любовь – это, фактически, кирпичи Вавилонской башни. Здесь человек по своему разумению, для самого себя сам творит “перила”, и хотя каждая ступень вновь и вновь обрывается перед ужасом бесконечности, упорные строители надеются увидеть Б-га и сравняться с Ним. При всём уважении к Высшим силам А. Маркович позволяет себе усомниться в надёжности основ, данных человеку Б-гом. По его мнению, в Библии не содержится “призыва к духовному, глубинному единению мужчины и женщины”. Он не обнаружил духовности в утверждении того, что женщина (иша) и мужчина (иш) составляют две взаимодополняющие сущности – “потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится (не клеем же, а духом – В.  Ф.) к жене своей, и станут они одной плотью” (Бытие, 2:24). Увлекаясь своим “открытием”, он забывает, что речь идёт о той плоти, в которую Б-г вдунул “дыхание жизни” (там же, 2:7). Забывает и свои же горячие слова о единении духа, приведённые в той же статье на с.19: “Одно из главных чудес любви – это, конечно, радость физической близости двух любящих существ, радость прикосновений, объятий, поцелуев, счастье такого соединения тел, при котором исчезает даже само всесильное Пространство… Любящие становятся как бы единым существом…” Забывает и про цитату из А. Платонова, которая следует тут же: “Страсть тела, двигающего человека ближе к женщине, не то, что думают. Это не только наслаждение, но и молитва, тайный истинный труд жизни во имя надежды и возрождения”. Забывает тогда, когда переходит к непонятному для его уровня (см. его проникновение в стихи Пушкина) утверждению, что знаменитая библейская “Песнь Песней” – поэтический гимн чувственной любви без элемента духовности в непревзойдённых стихах: “Положи меня, как печать, на сердце твоё, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь”. А ведь именно из-за этих слов, символизирующих духовную связь Бога с Его народом, “Песнь Песней” была включена в библейский канон. За какие же “перила” автор советует после этого держаться?

А. Маркович предлагает свой рецепт из области “научного познания” – теорию эволюции духовности: от пещерного человека, который за волосы тащит несчастную женщину в уголок пещеры на глазах у всего племени, через греческие, римские, средневековые и прочие ступени цивилизации до “уникальной субкультуры” XIX века, выпестованной российской элитой в “столичных аристократических гостиных и дворянских усадьбах”, – от примитивных потребностей до “истинно человеческого понимания любви”. А что же тогда за зверь такой – “нечеловеческое понимание любви”? Не то ли это, что у животных или людоедов, когда они хотят иметь своё потомство?

С терминами всегда надо быть осторожным и точным. Для пущей неясности А. Маркович употребляет ещё и выражение “настоящая любовь”, как олицетворение обоюдного единства духовности и страсти. Следовательно, можно предположить, что “ненастоящая любовь” – это или неразделённая, односторонняя любовь, или чистая духовность, или голая страсть. С любовью в жизни бывает по-разному, и очень по-настоящему. Если же иметь в виду не высокие чувства, а сугубо плотские отношения, не любовь, а “занятия любовью”, то для этого есть другое название – “секс”. “Ненастоящая любовь”, кстати, может быть обыкновенной интригой, бизнесом, игрой.

Скорее всего, любовная энергия распределена в мире неравномерно, и если рассматривать две её части, то “масса физиологии”, предназначенной для воспроизводства, должна, очевидно, преобладать над “массой духовности”, осуществляющей связь с высшим. Поэтому часто мужчины и женщины “любят” в своей жизни много раз, реализуя запас гормонов. Но даже в них хотя бы на момент рождается отголосок чувства, способный оправдать расход любовной энергии.

Но иногда к человеку приходит чудо, которое нельзя ни объяснить, ни позабыть вовеки. Любовь в данный момент и в данном месте – она или есть, или её нет. Любовь не может быть большой или маленькой. Для каждого живого существа она является предельной в соответствии с его духовными и физическими потенциями.

Жаль также, что А. Маркович игнорирует примеры вполне духовных отношений в животном мире в период, когда самец добивается согласия избранницы. Хотя и на уровне инстинкта, здесь всё красиво и совершенно. Думаю, что и в первобытном обществе мужчина старался заслужить взаимность. Известен библейский запрет на совокупление с пленницей (если воин полюбил её) до прошествия месячного срока, в течение которого должны быть выполнены необходимые формальности. Любовь – это природный феномен, изначально имеющий божественное происхождение, поэтому он не может быть объяснён научно и тем более не предназначен для эволюции “от простого к сложному”. Всё, что человек в силах с ней сделать по своей воле, это видоизменять формы проявления любви, а в худшем случае – извращать заповеданное: “Люби ближнего, как самого себя”. Это только кажется, что лучше любить “больше, чем самого себя”, – человек, ненавидящий или уничижающий себя, не способен любить других.

Для того, чтобы всё человечество успешно поднималось по “лестнице Иакова”, оно должно научиться испытывать (утопия ли?) трепетную любовь и благодарность за данную людям способность любить и познавать. Не на самодельные костыли должна опираться “настоящая Любовь”, но на нерукотворные и непрерывающиеся в вечности “перила”!

 

Вилен Ф.

 

Ответ автора на рецензию

(Вилену Ф.)

 

Прежде всего хочу выразить искреннюю признательность за внимание, проявленное к моей работе, за благожелательное, в общем, отношение к ней и за тщательность анализа.

Подумав над рецензией, я пришёл к выводу, что возражения у меня вызывают не только некоторые из Ваших мнений, но (иногда в большей степени) то, что Ваши доводы базируются на эмоциях чаще, чем на логике или конкретных ссылках.

 

1. Относительно “соблазна повторить то, о чём уже говорили великие мира сего”. На самом деле существует не соблазн, а риск повторения ранее высказанных мыслей. Такую опасность я вполне себе представлял – ведь речь идёт о так называемых “вечных вопросах”. Однако эссе – не научная статья, претендующая на открытие, а приглашение читателю поразмыслить вместе с автором. Любые реакции возможны и нормальны. Плохим может быть только отсутствие реакций.

Иногда бывает трудно ответить даже себе на вопрос, почему ты садишься к письменному столу… Думаю всё же, что плохого в этом ничего нет, если нет попыток агрессивно навязывать своё понимание мира и нет претензий на владение какой бы то ни было истиной в последней инстанции.

 

2. Относительно “опасности увлечься критикой именно религиозных представлений” (выд. – А.М.) замечу, что такая опасность мне не грозит. Я, безусловно, не ставил и никогда не стал бы ставить перед собой антирелигиозных целей, относясь с равным интересом и уважением ко всем верованиям, если только они помогают людям жить и не имеют изуверского характера. Мой “светский метод” (как Вы выразились) вовсе не в том состоит, чтобы непременно “религию критиковать”, я пытался, как мне кажется, непредвзято размышлять как о светских, так и о религиозных воззрениях, когда это вызвано потребностями изложения темы. Разумеется, Вы вправе отдавать явное предпочтение взглядам определённой религии, но признайте же и за мной право равно критического отношения к любым учениям, светским и религиозным.

 

3. Перейдём к действительно важному моменту. На чём реально основывается Ваше утверждение: “А.Маркович позволяет себе (!) усомниться в надёжности тех основ, которые даны человеку Б-гом”? – не больше, не меньше. Эти громы и молнии оказываются вызванными тем, что я “позволил себе” прочесть слово “плоть” в стихе 2:24 книги Бытие так, как оно там действительно написано, а не так, как угодно его читать Вам.

Я, конечно, признаю за Вами (и за любыми другими людьми) право толкования Библии в меру своего разумения. Я не стану возражать, если в упомянутом стихе Вы захотите вместо слова “плоть” читать “дух” или же “плоть и дух”. Если Вы так это понимаете – это Ваше право, хотя Вы сами учите меня бережно относиться к каждому слову. Но одно дело – расширительные толкования текста, которые подсказываются Вашей душой, и совмем другое – прямое, первичное его прочтение.

Вы справедливо пишете, “с терминами всегда надо быть осторожным и точным”. Итак, вот что говорит словарь Ушакова: “1) плоть – тело (пример – немощная плоть); 2) источник чувственности, похоти (умерщвлять плоть, смирить плоть); 3) облечься в плоть и кровь – воплотиться в материальной форме; 4) во плоти – воплощенный, олицетворенный, облечённый в телесный образ”. А вот определение Даля: “1) плоть – тело животного или человека; 2) человек телесный, вещественная половина его, покидаемая при отрешении духа (“дух бодр, да плоть немощна”, плоть тленна, дух бессмертен); 3) животные страсти и влечения человека, вожделения; 4) плотская жизнь – противопоставление духовной (“он человек плотский”). (Везде выд. – А.М.)

Почему же Вас возмутило, что я “не обнаружил высшей духовности” в цитируемом мною стихе 2:24? Плоть есть плоть, а дух есть дух, это не одно и то же – Вы не можете этого не понимать. И в Библии (включая Новый Завет) везде чётко и недвусмысленно различаются и нигде не смешиваются эти понятия. (Например, сказано: “Если ляжет мужчина для плотской связи с рабыней, которая отчасти замужем за другим человеком…” (Левит, 19:20). Станете ли Вы утверждать, что имеется в виду непременно духовная связь? Другое дело, что при некоторой идеализации упомянутого “мужчины” мы можем допустить в нём и проявления духовности в той или иной степени. Такого поворота событий для этих двоих я тоже не исключаю. Однако любой непредубеждённый человек прочтёт словосочетание “плотская связь” прежде всего именно так, как оно трактуется в словарях, во всяком случае не станет никого упрекать за такое прочтение.)

Далее, Вы и слово “прилепится” (приводимое в том же стихе в каноническом переводе) трактуете как синоним непременно духовной связи, сопровождая мысль ироничным замечанием: “не клеем же, а духом!”. Насчёт духа там нет ни слова, но почему бы и не духом, в том числе? Никто не возражает – но конкретно о духе здесь ничего не сказано! И нужно ли объяснять, что к женщине можно “прилепиться” и без всякого духовного клея? Кстати, в переводе Торы Арье Каплана вместо “прилепиться” сказано: “объединится с женою своею”. Достаточно нейтральный глагол здесь может подразумевать широкий спектр отношений – от “плотской связи”, хозяйственной общности до, конечно, духовного единства. Это уж у кого как получится – так повелось от Адама до наших дней. Но содержатся ли в библейском тексте хоть какие-то намёки на духовную составляющую совместной жизни Адама и Евы, Авраама и Сарры, Исаака и Ревекки, Иакова с Леей и Рахилью, Соломона с тысячью его жён и наложниц и т. д.? Высокая поэтичность самого текста позволяет нам предполагать наличие духовной связи в определённых случаях – тем более показательно, что о ней нигде не говорится прямо. Нам ли поправлять или оспаривать творцов текста, в котором подробнейшим образом комментируется и регламентируется именно “плотская” сторона отношений мужчины и женщины, именно эта составляющая любовных отношений?

Убедительней всего с Вашей стороны было бы просто привести хотя бы одну библейскую цитату, подкрепляющую Вашу точку зрения и оправдывающую Ваше негодование.

 

4. В моей работе нигде не сказано, что “Песнь песней” – “это гимн чувственной любви без элементов духовности”; последние три слова Вы мне приписали. Никто не спорит, что в этом удивительном произведении скрыто много загадочных мотивов, в том числе и те, о которых Вы пишете. Я упомянул только об одном из них – о чувственной любви – лишь потому, что в “Песне песней” воплощена в том числе и эта тема. Мне показалось уместным обратить внимание именно на этот, лежащий на поверхности, доступный и интересный всякому человеку мотив. Разумеется, о многом другом я вообще не говорил – но ведь я и не ставил себе целью анализа произведения как такового.

 

5. С критикой терминов “человечное понимание любви” и “настоящая любовь” я сошласен: термины не вполне удачны. Но Вы, как следует из Вашего текста, смогли правильно понять, что я хотел ими выразить.

 

6. Далее Вы выражаете сожаление, что “А. Маркович игнорирует примеры “духовных” отношений в животном мире”. Ну почему же непременно “игнорирует”? – или это ещё раз из области того, о чём автор не сказал? Вы затрагиваете тему, достойную отдельных философских размышлений: можно ли отношения птиц, животных называть любовью. Собака, например, способна любить сильней, чем иные люди. Я просто не расположен пытаться объять необъятное; вернёмся поэтому к людям.

Вы ссылаетесь на приводимые в Торе правила обращения с пленницей, как, видимо, на пример достаточно “духовных” отношений в обществе первобытном или чуть более позднем (как я понял). Ваша ссылка не кажется мне удачной. Прочитаем это место внимательно: “… Если увидишь среди пленников красивую женщину и пожелаешь её, можешь взять её себе как жену. (…) И должна она… оставаться в твоём доме целый месяц, оплакивая своих отца и мать. Только тогда можешь вступить с нею в близость и овладеть ею, сделав её своей женой. А если не пожелаешь её, должен ты отослать её на свободу. поступал ты с нею, как хотел [в примечании ремарка: “насиловал”, и поэтому не можешь продать её или держать, как служанку” (Второзаконие, 21:11,13:14). Я был бы даже готов признать гуманность такого обращения с пленницами (в особенности по сравнению с поголовным их уничтожением – см., например, Числа, 31:15-17), но всё равно не чувствую в нём ни грана духовности.

 

7. Я не понимаю, почему Вы ополчились на заповедь, приведённую Вами в конце. Разве кто-то сказал, что для того, чтобы любить других больше, чем себя, нужно себя ненавидеть или уничижать? Где элементарная логика? Смотрите: я очень себя люблю, но другого человека я люблю ещё больше. Вам ведь наверняка известны примеры самоотверженной любви: родителей к детям, женщины к возлюбленному или даже нравы любимого Вами животного мира – что уж говорить о людях – таким примерам нет числа! И как, скажите мне, можно провести границу в своём чувстве: как бы не полюбить кого-нибудь больше, чем я люблю себя! К счастью, любовь безгранична, её предел – там же, где верхний конец лестницы Иакова. Сказавший “люби ближнего, как самого себя”, возможно, имел в виду лишь необходимый минимум человеческих отношений, а не их предел. Кто бы и зачем запрещал человеку любить другого больше, больше и больше?

 

8. И, наконец, два слова в завершение. Никак не возразишь против опоры на любовь и благодарность к Богу. Хорошо бы только не забывать о том, что и “самодельные костыли” появились, вероятно, не без воли Великого Экспериментатора, Который одному малому, “избранному” народу дал идеальную религию, а другому, не менее древнему, самому многочисленному на земле,– не дал никакой религии вообще. (Ведь ни конфуцианство, ни даосизм, ни буддизм религиями не являются, потому что ищут опору не в Боге, а в человеке.) Тем не менее китайцы нашли для себя некие ориентиры и по-своему карабкаются вверх и даже кое в чём преуспевают. Во всяком случае, Бог не отказал им ни в уме, ни в трудолюбии, ни в терпении, ни в иных человеческих достоинствах и талантах, и никто не скажет, что средний китаец в духовном отношении стоит ниже среднего представителя любого другого народа. Поэтому не стоит иронизировать над сооружаемыми кем бы то ни было “костылями”, они тоже дорогого стоят. Видимо, у Бога дорог много, и есть, возможно, какой-то глубинный смысл в самом этом множестве путей наверх…

 

Очень благодарен Вам за возможность поразмышлять над всем этим.

 

А.Маркович, Кливленд, Огайо

 

Редактору:

 

Я прочитала “Блюз” (№12 “Регистры риска”, 2004), пока начерно, и почувствовала сильное желание поделиться. Признаюсь, что уже по меньшей мере шесть раз начинала писать, но всё никак не могла собраться с мыслями, всё выходило бессвязным и незаконченным. Не знаю, как описать своё чувство – хочу только сказать, что это самый сильный блюзовый шок из всех, мною испытанных. Я буквально оглушена, как если бы услышала грохот океана. Всё дело в том, что этот грохот донёсся до меня не с “того края света”, а с края собственного уха. Спасибо за то, что дали мне возможность его услышать! Я потрясена, можно сказать, в полном смятении от нового и сложного чувства, в котором смешались шок, что-то от отчаяния и освобождения, не объясняемых ни фактами, ни мыслями о будущем. Да в общем и нет никаких мыслей, есть только желание любить.

… Всё, что Вами написано (“Бигсурский триптих с участием Керуака”), прошибает до потери сознания. Это тот случай, когда сила слов (человеческих) достигает силы “волны океанской”, на всех возможных уровнях. Это выходит за крайние человеческие пределы и тянет за собой: “вверх по лестнице Иакова”… Я знаю, что этой глубины не может не хватить на целую человеческую жизнь. Даже если придётся умереть тысячу раз. Умереть, чтобы лучше понять жизнь – вот единственная уважительная причина.

Надеюсь, что и у меня будет когда-нибудь возможность сублимировать свои переживания (если посчастливится их пережить). Пока что чувствую только беспомощность. В “Блюзе” сказано столько важного, а я не нахожу настоящих, точных слов, чтобы говорить об этом.

Л.Д., Миссиссуага, Канада

 

Редактору:

 

Для начала поделюсь мыслями о стихах (“Апраксин блюз” №12 “Регистры риска”), потому что моё впечатление от них было особенно сильным. Мне очень нравится, что в “Блюзе” принцип смены концепции получает новое значение в образе “аранжировки кожи” (Б.Ейк, “Разум таксидермии”) – именно аранжировки: что-то умирает, но не до конца. В данном случае риск умирания относится к различным формам мировоззрения. Какая же из форм истлевает (исчезает) без следа? Какая из оболочек (физических, эмоциональных, духовных) больше всего рискует? Когда я читала “Блокноты Малки Сегурез” Т.Пиркла, у меня возник образ рыбы в паутине. Здесь – инстинктивное ощущение риска, у Билла Ейка – попытка избежать краха посредством анализа (причём хирургичность метода не означает соприкосновения с живым, а способом анализа являются свет (“особый свет приманивает”) и цвет (“в слепках… раскрашенных руками”) – это напоминает искусство фотографирования с большого расстояния). Образ Библии в “Альварадо” Дж.Уэсли , Библии, на которую невозможно опереться – это, может быть, самая идеальная формулировка Души, над которой время не властно (в отличие от энциклопедий).

Очень нравится фраза Джона Дотсона (“Огненные жертвоприношения”): “Правда – это сгоревшая ошибка”. Мы говорим о необходимости жертвы, когда строится новая жизнь. Если в жертву приносится плоть, душа не уходит – с этим бы не спорили даже древние философы; а вот когда разрушается и погибает душа, надолго ли может хватить телесной оболочки для вынашивания мёртвой субстанции? При тотальном разрушении миров (внешнего или внутреннего, всё равно) чувство идентичности невозможно. На мой взгляд, ощущение идентичности появляется тогда, когда начинаешь понимать, что кроме твоего собственного “я” есть что-то ещё. Гибель Вселенной может восприниматься как личная катастрофа – в то же время это всего лишь исчезновение мира, который ЗНАЕШЬ. Интересно, что, хотя “Огненные жертвоприношения” Дотсона написаны языком прозаическим и даже научным, она поэтична: её “интеллектуальность” насыщена образами, которые, по моим представлениям, могла бы дать только поэзия. (Здесь хочется заметить, что “блюзовые” стихи не только выражают конкретные состояния, но и одновременно их анализируют.)

В связи со всем этим меня сильно занимают мысли о том, как НЕЧТО возникает из пустоты, из ничего. Возможно, эта тема подсказана Джоном Дотсоном. Мне представляется, что любая жизненная ситуация – не более, чем антураж, и главное заключается не в разнообразии таковых. Как написано в “Бигсурском триптихе”: “… по сути всё и было вымыслом. Не было вымыслом только желание получить ответ.”. Я думаю об этом, потому что меня одолевают сомнения: а может ли поворот в ситуации изменить человека? Если да, то есть основания ждать этого извне, как чего-то, от себя не зависящего. Если нет, то вся надежда только на себя…

 

Ирина К., Израиль

 

Редактору:

 

Самой интригующей (А.Курбановский, “О символическом в искусстве постсовременности” ) мне показалась аналогия развития искусства и бизнеса. На первый взгляд это кажется немыслимым. Однако если к подобному сопоставлению приводит “символизация”, то имело бы смысл попытаться понять, что это такое. Где, в какой точке искусство соприкасается с рынком? Или, может быть, речь идёт об искусстве производства? В последнем варианте всё выглядит более логичным. Достаточно вспомнить об антиквариате: если для сегодняшнего рынка античные монеты ничего не значат (в качестве денежной единицы), то для какого-то музея они могут представлять безусловную ценность. Возможно, именно это имеет в виду автор, говоря, что “музей, собирая произведения современных авторов, … способствует росту их стоимости”. Не означает ли это, что по отношению к “свободе” современного искусства музей – что-то вроде тюрьмы, т.к. он закрепляет ценность не отдельных произведений искусства, но искусства в целом. Есть немалая доля иронии в том, как автор характеризует свободу современного искусства – от него (искусства) так мало ждут, что не предполагают и минимальной самостоятельной материальной ценности: “рассматривается как возможность обхода строгостей налогообложения”. Если верить тому, что “реальность не пропускается художником сквозь фильтры его креативной способности”, выходит, такой подход к искусству оправдан. Реальность художника становится на уровень реальности бизнесмена. Творчество существует как бы отдельно от автора – и вопрос о качестве “продукции” оказывается не столь важен, как самый факт её появления. Одновременно желание художника, чтобы его творчество выражало современную действительность, вполне естественно. Какую практическую пользу получает от всего этого зритель, сколько и чего он сможет “извлечь” из готового произведения, зависит только от него самого. По-моему, если говорить об относительной ценности искусства, то она может существовать только с точки зрения тех, кто даёт ей оценку – в соответствии со своими критериями. И если сегодня кто-то думает, что для искусства существует своё (конкретное) место, где его можно искать и находить, то благодарить за это нужно главным образом обывателей, для которых галереи и музеи ничем не отличаются от универмагов.

 

О.Х., Севилья, Испания

 

Редактору:

 

Мне с первых же лет жизни в Америке был чрезвычайно интересен Биг Сур и его обитатели. То, что я прочитала об этом в “Апраксином блюзе” (№№ 10/18, 11, 12), дало мне очень много сведений, естественно, мне неизвестных. У меня никогда не было ни времени, ни возможностей искать специальные источники материалов об этом месте. Так что для меня Ваши статьи просто праздник.

 

И.Р., Сан Франциско, Калифорния

 

Редактору:

 

Как же он (“Апраксин блюз”) изменился с тех давних пор, когда я увидела его впервые! Каким стал солидным, разносторонним по содержанию, элегантным по оформлению!

О двенадцатом номере: прежде всего статья о Биг Суре (“Бигсурский триптих с участием Керуака”). Чтобы полностью понять её, понадобилось бы прочитать книгу Керуака или хотя бы повидать эти заповедные места. Но Ваша проникновенность меня достигла. Статья о нонконформизме (М.Унксова, “Экзистенциальные аспекты нонконформизма”) для моего ума наиболее понятна, доступна, она дала мне более чёткое понимание о различии разных направлений в неофициальном советском, постсоветском искусстве. Когда-то в Питере я была на выставке (в какой-то частной квартире) Комара и Меламида. Они не затронули меня. Здесь, в Америке, я была на выставке Шемякина. Его “особость” мне понравилась, была интересна. Много его и о нём читала, видела в журналах фотографии его произведений.

Отозвалась во мне и статья об огненных жертвоприношениях (Джон Дотсон, “Огненные жертво-приношения”), близко чувство ужаса перед технологической силой огня современности.

И безусловно понравилась статья А.Марковича “Познание и любовь: вверх по лестнице Иакова”. Очень понравилась. Полностью согласна со всей конструкцией построения статьи, мыслями, образами, под большим впечатлением от его владения словом.

Любопытен и хорошо преподнесён раздел “Почта”…

 

И.Радовская, Кливленд, Огайо

 

Редактору:

 

Пишу о своих первых впечатлениях. Думаю, будут ещё и вторые, а, возможно, и третьи, потому что всё это – хотя и приятное, но иногда вовсе не лёгкое чтение, требующее постепенного осмысливания и вживания. Делюсь своими мыслями ещё и потому, что в конце номера (“Апраксин блюз” №12 “Регистры риска”, 2004 г.) нашёл письма читателей. Сам факт наличия в журнале таких разнообразных откликов говорит о взаимном интересе к обмену мнениями. Я прочёл эти отклики с большим удовольствием, хотя порой они казались мне несколько хаотично расположенными – в смысле перескакивания от темы к теме. Но. может быть, в этом есть и свои преимущества.

Очень интересными кажутся высказанные Алексеем Курбановским (“О символическом в искусстве постсовременности”) мысли о возможности сравнения функций банка и музея и – более широко – его размышления о материальной ценности искусства вообще. Здесь можно много говорить о частностях, но важнее общий настрой работы и то, что своими неожиданными сопоставлениями она заставляет думать – и не только над тем, что буквально в ней написано, но и гораздо шире.

Можно заметить, что автор везде говорит “искусство”, но ведь в контексте связи искусства с политэкономией нужно, мне кажется, обязательно различать искусство, так сказать, “возобновляемое-улучшаемое” и “невозобновляемое-неулучшаемое”. Поясню свою мысль.

Книгу можно переиздать (и даже в лучшем виде); одна и та же пьеса может быть поставлена разными режиссёрами; можно неограниченно исполнять и интерпретировать музыкальные произведения; воспроизводимые со старых негативов фотографии и кинофильмы могут быть даже улучшены, как и музыкальные записи. Такие виды искусства “возобновляемы”, поэтому их материальная потребительская стоимость по мере их старения не возрастает.

Совсем по-другому обстоит дело с живописью и скульптурой, их “политэкономия”, и правда, уникальна. Потребление произведения художника или скульптора требует непосредственного контакта с оригиналом. Невозобновляемость таких произведений делает их настоящим сокровищем – в полном политэкономическом смысле этого термина. Представим общество, способное неограниченно удовлетворять потребности своих членов. Что в нём могло бы представлять подлинную – и единственную! – ценность? Только принципиально “невозобновляемое” – археологические находки, антикварные вещи и произведения изобразительного искусства. Понятие стоимости по-настоящему не может быть к этому применено, так как “невозобновляемое” принципиально не может быть оценено с помощью “возобновляемого”, хотя бы золота, которое пока ещё можно добыть. Но вы не можете добыть или создать скифского меча (именно этого), рукописи “Евгения Онегина” или картины Дюрера. Только условно можно сказать, что эти артефакты сейчас стоят столько, сколько за них готовы дать на аукционе. Объективная же – политэкономическая – их стоимость (в смысле: стоимость как мера труда на их изготовление), конечно, неисчислима. Все мы понимаем, что дело здесь, конечно, не в труде, затраченном художником, а в чём-то принципиально ином. В чём именно? Вот здесь и таится центральная загадка всей темы, поднятой А.Курбановским. Быть может, кто-то из читателей попытается если не разгадать эту тайну, то хотя бы как-то её осмыслить? Для меня же всё здесь заканчивается только знаком вопроса.

В контексте разговора можно упомянуть и о “стоимости” концерта или театрального спектакля, которые тоже невозобновимы (в данном составе исполнителей и зрителей). В отличие от произведений изобразительного искусства, концерт и спектакль вообще нельзя потребить “во второй раз” – строго говоря, это искусство умирает в момент исполнения. Не делает ли это обстоятельство подобный вид искусства особенно бесценным?

Ещё одно соображение – в другую сторону. Автор часто уподобляет артефакты ценным бумагам, что, конечно, верно во многих отношениях, но нужно заметить, что любые ценные бумаги служат лишь отображением, символом некой совсем иной ценности, к которой данная бумага как таковая никакого отношения не имеет, а артефакт – если он ценен – ценен именно сам по себе. Кроме того, он ведь ничего, кроме видения художника, не отображает. А что есть это видение? С точки зрения политэкономии – ничто, “звук пустой”… К тому же любой артефакт ценен лишь постольку, поскольку предполагается встреча его самого с потребителем: сейчас или хотя бы потенциально в будущем. Какова была бы стоимость шедевров, которые никто никогда заведомо не увидит и не прочтёт? Ноль, или скорее – нечто иррациональное, как корень из минус единицы. Ценная же бумага, которой вы владеете, сама по себе никем не потребляется, она может тихонько лежать в сейфе, между тем как отображаемая ею ценность будет где-то жить своей собственной жизнью, возрастая или убывая.

Таковы мои соображения по поднятой Алексеем Курбановским интереснейшей проблеме “политэкономии искусства”.

 

… Когда я начал читать “негласный резерв” Джонни Флетчера, то сразу подумал, что нет на свете проблемы менее для меня интересной, чем организация рок-концертов. Однако через несколько минут я с удивлением обнаружил, что всё ещё продолжаю читать эти заметки и что описываемый автором опыт и его советы почему-то воспринимаются не только как нечто любопытно-экзотическое, но даже как нечто нужное и полезное… То, что я дочитал это эссе до конца, стало для меня совершенной неожиданностью. Я попытался ответить для себя на вопрос – почему? что меня заставило это сделать? – и не смог. Какое-то простое очарование излучали эти несколько страниц бесхитростного текста на совершенно “неинтересную” для меня тему…

Удивительны стансы “Огненных жертвоприношений” Джона Дотсона, каждый из которых похож на язык пламени и несёт в себе и восхищение огнём и ужас перед его непостижимой тайной. Это всё – ещё с тех времён, когда наши предки оберегали огонь и поклонялись ему. Недаром Гераклит Эфесский посчитал огонь первоосновой всего сущего, сказав о нём: “вечно живущий огонь, мерно вспыхивающий, мерно угасающий, обладающий жизнью, сознанием, провиденциальной волей…”

Можно говорить об огне бесконечно много, так же как и смотреть на него, открывая в пламени бесконечность новизны. Но, по крайней мере, о главных ипостасях огня Джон Дотсон ясно сказал – об очищении, всепоглощении, созидании огнём. Наше потрясение мощью адского пламени атомно-водородного апокалипсиса, в сущности, не ново – оно не намного отличается от ужаса, который внушал людям зажжённый молнией лесной пожар. Какая разница – кто и чем зажёг? – важно, что мир способен гореть. Ужас этот был всегда, но человек стал отличаться от зверя, когда поборол в себе ужас огня и призвал Прометея. “Цивилизация там, где горит камин” – трудно найти более ёмкое определение нашего мира, чем эти слова Джона Дотсона.

Но у людей есть ещё и огонь любви-страсти (не о нём ли, в частности, шла речь в “Познании и любви”?). И есть огонь ненависти, сжигающий на одном костре души ненавидящих и ненавидимых и оставляющий после себя пепел, из которого многократно возрождаются костры новых ненавистей. Пламя любви способно чудесным образом возобновлять то, за счёт чего оно пылает, подобно топливу ядерного реактора, которое само себя воспроизводит – тогда как огонь ненависти уничтожает то, чем питается. Иногда ксенофобский огонь уходит под землю и долго подспудно таится там, как в тлеющем торфянике, чтобы затем внезапно вспыхнуть.

И в сгорании, и в охлаждении – смерть. Жизнь, как замечательно подмечено в Десятом стансе – посередине между ними, в узком тёплом оптимуме непостижимо широкой шкалы температур – от космического абсолютного нуля до звёздных недр. Мы живём в температурном раю, откуда нас пока никто не изгнал. Связана ли возможность такого изгнания с вероятностью нового грехопадения? Ответ на этот вопрос способен определить не только перспективы физического существования человечества, но и его духовную жизнь. Нравственная чистота сродни самосожжению. Как же жить, чтобы гореть, но не сгореть вовсе и других не обжечь? Как жить, чтобы не застыть сердцем и не застудить людей вокруг себя? Спасибо тем, кто подобно Джону заставляет нас иногда над этим задуматься…

Работа Г. Горелика (“О чувстве прекрасного и чувстве мироздания”), как и его статья в номере 10/18 (другие мне, к сожалению, незнакомы) – очень глубокая, располагающая к серьёзным мыслям, да и просто для меня очень полезная в познавательном смысле – я немного знаком с философией Спинозы, но всё, что у Г.Горелика написано об Эйнштейне, для меня ново и потому чрезвычайно интересно. Сопоставление взглядов этих двух гениев, а также Бора, Борна, Толстого на Бога и причинность, само по себе – иллюстрация захватывающей драмы процесса человеческого познания. В статьях Г.Горелика затронуто столько разнообразных бездонно глубоких тем – в каждой из них видится зародыш целой книги.

Одна из таких тем, которая кажется мне очень важной для современного мира, – роль не-разумного (то есть подсознательного, интуитивного, этического, эстетического, мистического начал) в познании мира и вообще в бытии человека (иначе – роль гуманитарного, “ненаучного фактора” в науке, или – шире: проблема “лирики-физики”). Автор отправлялся от этой темы (об этом говорит и эпиграф), но он не мог, конечно, в рамках своей журнальной дилогии раскрыть её полнее. Однако то, что он успел сказать, так верно и точно, и так много за недосказанным ещё чувствуется, что хочется снова и снова об этом думать, – подлинно находишь там “пищу уму”.

Замечательны мысли Горелика о диапазоне возможностей “осмысления реального мира” любым человеком, погружающимся в бездонный океан Библии, каковы бы при этом ни были его цели: “В зависимости от своих интеллектуальных потребностей и душевного склада человек выбирает, что его душе угодно” (стр. 42). При этом результат “осмысления” может оказаться совсем не таким, на который человек рассчитывал, – я испытал это на себе.

И последнее – чем мне хотелось бы закончить – это прекрасные слова Г.Горелика о том, что есть “три столпа, на которых держится здание мира: Истина, Добро и Красота… Истина – это наука, Добро – сфера морали, а Красота – искусство” (стр. 50). И хотя автор подчёркивает, что эти столпы “ещё древние обнаружили”, люди и сейчас продолжают вокруг них кружиться, всё больше понимая их мистическую взаимозависимость. Работа Г.Горелика лишнее тому подтверждение. Мне показалось, что и в моей статье где-то просвечивает та же взаимосвязь: ПОЗНАНИЕ преследует Истину, обнаруживая в ней Красоту мира и творя (в конечном счёте) Добро; ЛЮБОВЬ, устремляясь за Красотой и гармонией, тоже творит (в конечном счёте) Добро, утверждая его как моральную Истину…

Очень полезным для себя считаю знакомство с работой Марины Унксовой: её точная и исчерпывающая классификация нонконформистского искусства помогла мне, мало сведущему в этих вопросах человеку, лучше понять это искусство и позволит, я надеюсь, впредь глубже в нём разбираться.. Думаю, что то же самое могли бы сказать многие читатели. Я очень люблю вникать в искусствоведческие описания и комментарии конкретных произведений, воспроизводимых тут же, в тексте. Поэтому хочется поблагодарить автора (и редактора) за доставленное удовольствие такого рода. (Особенно понравились приведённые работы Ю.Галецкого и Э.Зеленина – захотелось увидеть в цвете, лучше подлинники.)

Теперь хотел бы сказать о моём впечатлении от работы Татьяны Апраксиной. Прежде всего, должен заметить, что я, к своему стыду и сожалению, не читал Джека Керуака и даже не слышал раньше о таком писателе. Это, вероятно, могло ограничивать моё понимание отдельных мест и вообще всей так сказать фактологической стороны темы. Но независимо от этого рассказанное меня тронуло и заинтересовало – как интересна бывает судьба всякого неординарного человека, всякой творческой личности. Не может не тронуть сражение Керуака с природой, судьбой, с самим собой. Вы так об этом написали – нигде прямо, словами, этому человеку не сочувствуя, – что по мере углубления в чтение само собой сочувствие рождалось, – как и ощущение, что сражение будет проиграно.

Ваша работа, конечно, не только о Керуаке. Потрясение, испытанное им в Биг Суре – это урок всем нам: будьте осторожны, когда остаётесь один на один с первозданным – наедине с самим Богом. “Только Бог пускай с нами больше не говорит, а то мы умрём” (Исход, 20:16), – не каждая человеческая душа может вынести своё внутреннее одиночество перед лицом внешнего величия. Особенно не просто это человеку, не знающему, подобно Керуаку, за что ему в этой жизни “зацепиться”, и оказавшемуся в одиночестве на границе двух планетарных сред – воды и суши, океана и “беспощадного совершенства скал” (стр. 99). … Одинокий, бесконечно одинокий, но пытающийся уйти от одиночества наедине с этим – пусть сейчас это будет Керуак, – смотрящий вперёд – за океанский горизонт, туда, где другой землёю будет лишь Китай, – и чувствующий за своей спиной огромный материк – Америку… Когда-то Багрицкий очень точно сказал об Одессе: “Глазами к воде и спиною к степям ты кинулась и – обомлела…”, – не так ли “обомлевает” всякий человек на всякой глобальной границе? Мог ли Керуак избежать потрясения, находясь наедине с прекрасным ужасом Биг Сура, способным поражать человека, подавлять его сознание, может быть даже унижать его душу?

То, что многим читателям был не известен Керуак, не известны его судьба, написанные им книги, позволяет вынести всё это за скобки, и более пронзительно прочувствовать то главное, ради чего “Триптих” был написан. Тему эту одним-двумя словами сформулировать невозможно, как невозможно это сделать, когда дело касается всякой серьёзной музыки – она способна сказать больше, чем можно какими-то словами выразить.

Среди прочих мотивов этой симфонии есть, мне кажется, и нечто о роли случая в нашей судьбе и о возможностях её выбора.

Мне бы хотелось подумать над темой судьбы, которая, как подспудно прорывающаяся мелодия, послышалась мне в Вашей работе.

Я думаю, что роковую роль в судьбе человека могут играть не просто окружающая его природа, не только живущие с ним рядом люди (либо, напротив, его одиночество) и не столько даже его внутреннее состояние и переживание им действительности. Поистине решающее значение имеет, повидимому, совпадение этих факторов, когда и малые ответные на них вибрации (зачастую совершенно незаметные окружающим) могут, в конце концов, привести человеческую душу к ужасающему резонансу, который разносит её на куски. И вот этот-то резонанс, точнее предрасположенность к нему, и можно назвать судьбой, от которой не уйдёшь. Именно такого рода судьба, видимо, и настигла Керуака. Художественные натуры менее резистивны, приземлены, менее привязаны к жизни якорями (какими могут быть любовь, семья, наука, политика) и поэтому легче впадают в настигающий их резонансный процесс.

(Мне, как инженеру, видится здесь прямая аналогия с явлением резонанса, например, в радиоприёмнике. Чем больше в этом устройстве резонансных контуров и чем меньше их активное сопротивление, тем легче система втягивается в резонанс, отвечая малейшим приходящим извне колебаниям. Тогда начавшийся даже ограниченный колебательный процесс может при определённых условиях раскачать систему так, что она вся идёт в разнос и вместо воспроизведения гармоничных колебаний генерирует хаотичный свист.)

Роковую роль в наступлении губительного резонанса может сыграть не только природа, потрясающая своей суровостью и величием, но, кажется, и любой вполне мирный, но чуждый в данный момент душе ландшафт. Так спокойные красоты Италии или Швейцарии порой угнетающе действовали на русских художников или писателей, которые тосковали по российским просторам и родному “серенькому небу”. Свести с ума может всё, на что неспокойная, вибрирующая душа отзовётся.

Человеку самому порой бывает трудно уловить, что именно вводит его душу в опасный резонанс. Но если он почувствовал грозящее ему состояние, смог распознать какую-то составляющую раскачивающих его колебаний – сам ли, с помощью психотерапевта, или на примере литературного анализа (подобного, например, “Бигсурскому триптиху”), – то он может сорвать колебания, остановить начавшееся развитие событий. Видимо, это и пытался разными путями сделать Керуак (как описано, в частности, на стр. 91). Но было, видимо, уже поздно.

Быть может, Вы и не совсем то, главным обьазом, хотели сказать, что я увидел и о чём написал здесь… Но ещё, помимо описанных впечатлений, я испытал истинное удовольствие от самого ритма Вашей прекрасной – чистой и умной, прозы.. Спасибо Вам за это.

 

Не могу пока говорить о “Регистрах риска” (название, которое ещё предстоит прочувствовать и разгадать) в целом. Прочитанное можно соотнести с концертом, составленным умным дирижёром из совершенно, казалось бы, несовместимых частей, которые однако – после их исполнения – незаметно для слушателя начинают восприниматься как некое гармоничное целое. Итак, в первом отделении вы слышите достаточно сложную, где-то даже “заумную” одночастную симфонию Курбановского; затем следует модернистское интермеццо Флетчера. О собственной музыке – если она там есть – судить не берусь. А вот и симфоническая поэма Дотсона, каждая миниатюра которой – либо плавное тление тихонько разгорающихся огней (что-то наподобие “Князь-Игоревского” хора “Улетай на крыльях ветра”), либо бурные вспышки всепожирающего пламени (как в “Половецких плясках”). Простите эти фантазии, боюсь мои аналогии могут только рассмешить…

 

А.Маркович, Кливленд, Огайо