В центре внимания Джона Дотсона, поэта и прозаика, экспериментатора в различных областях творчества, включая скульптуру, стоят острые темы современности, на которые он отвечает и как художник, и как общественный активист, охотно включая новые, передовые методы и формы в свой арсенал и используя средства искусства и всевозможные виды коммуникаций как орудие социального анализа и воздействия.

Сегодня перед нами Джон Дотсон – дра-матург. Интервью проходит

непосредственно после того, как в Калифорнии состоялись премьерные спектакли его новой пьесы “Без почему”. Эпиграфом для своего сугубо злободневного произведения автор выбрал строфу далёкого от современности немецкого мистика и поэта XVII века Августа Силезия: “Роза без почему; она цветёт потому что цветёт; она о себе не заботится; не спрашивает, видят ли её”.

В беседе с АБ Джон Дотсон рассказывает о своём творчестве, философии, взглядах на сегодняшний мир и его странности.

 

АБ: Что толкнуло вас, поэта, взяться за работу драматурга?

Дж.Д.: Впервые мне довелось участвовать в спектакле, когда я учился в первом классе. С тех пор сцена не переставала завораживать, и в ходе жизни я старался устанавливать связь с аудиторией на многих уровнях. Несколько лет назад, после того, как я прочитал строчку Октавия Паза: “Я всегда считал поэтом не того, кто говорит, а того, кто слышит”, в моей жизни произошли большие перемены. Я стал внимательней вслушиваться в голоса окружающих и их взаимодействие, как в прима-материю драматической формы. Слышать других, позволять действующим лицам быть собой и воплощать свои голоса – очень действенный способ связи с людьми.

 

АБ: Какие темы и условия вызвали замысел к жизни?

Дж.Д.: Случилось так, что после 11 сентября 2001 года я стал часто наезжать в Нью Йорк, где из старых и новых знакомых образовался круг общения. Так возникло нечто вроде параллельной двойной жизни: в Калифорнии и в Нью Йорке. Я почувствовал сильное желание прикоснуться к миру масштабных реалий и радикальных чувств. Какое-то время вместе с группой поэтов на обоих побережьях я занимался разработкой концепции фильма. Но потом понял, что можно попытаться переместить калифорнийскую публику в Центральный Парк, чтобы разделить с ней один день героя моей пьесы Галилея (Лео) Кавиота. В ходе пьесы Лео говорит: “Реальность есть нечто, что мы постоянно для себя открываем”. Одна из тех реальностей, которые он открывает – Пустота: в себе и в жизни мира. Другая из главных забот Лео – климатические катастрофы глобального масштаба.

АБ: Каким образом в пьесе отражено содержание вашего собственного жизненного опыта?

Дж.Д.: Есть множество откровенных связей между героями и ситуациями пьесы и моими личными переживаниями. Но персонажи живут независимо и говорят за себя. Автономность жизни героев является главной силой драмы. Так проявляется то, что иначе оставалось бы закрытым, невыявленныи. “Без почему” – вторая из поставленных и третья из написанных мной пьес. Для меня “Без почему” – важный мост к будущей работе, осуществить которую я хотел бы с претензией, возможно, на международную аудиторию.

 

АБ: Постановка наверно не обошлась без трудностей?

Дж.Д.: Главное препятствие представлял скудный бюджет – при очень высоких технических требованиях. Мы рассматривали разные способы применения высоких технологий для реализации аудио и видео материала, записанного на месте действия, в Нью Йорке. Режиссёр Конрад Селвиг столкнулся со сложностями при подборе актёров по причине необычного стиля произведения. В пьесе все действующие лица общаются исключительно посредством сотовой связи и электронной почты.

 

АБ: Вы не только автор пьесы, вам пришлось стать также исполнителем главной роли.

Дж.Д.: На роль Лео предполагался определённый актёр, но этот план сорвался, и вариантов замены просто не было. Так мне пришлось стать актёром самому. В конечном счёте это оказалось естественным и наилучшим решением. Однако я был далёк от желания создать автопортрет. Напротив, я хотел, чтобы герои раскрывали себя, делали работу, требуемую формой, чтобы через них зрители могли увидеть мир с перспективы Центрального Парка. Думаю, мы этого добились. Достаточно сложно было уговорить весь персонал принять меня с доверием и как драматурга, и как исполнителя главной роли. Другая специфическая странность состояла в том, что мне приходилось играть человека, описанного мной и похожего на меня, но всё же не себя. В итоге я подпал под власть чар, которые сам же и создал как автор. Каждый спектакль затягивал меня в глубины забот Лео, отличающихся от моих собственных, а затем, к счастью, вместе с Лео же я переживал и освобождение от них.

 

АБ: Менялось ли ваше восприятие пьесы в ходе её сценического осуществления?

Дж.Д.: Я надеялся, что сценарий достаточно хорош, чтобы благополучно войти в фазу постановки, но не успел продумать его так глубоко, как хотелось, когда подошло время подбора актёров и начались репетиции. Имея больше времени, я бы изменил довольно многое, так что приятным сюрпризом было обнаружить, что тем не менее всё сложилось и получилось: спектакль вышел, и зрители реагировали.

 

АБ: Привело ли участие режиссёра и актёров к каким-то концептуальным изменениям?

Дж.Д.: Я прорабатывал буквально каждую строчку вдвоём с режиссёром Конрадом Селвигом, внимательно слушал актёров во время читки и, если появлялся какой-то лучший вариант, менял сценарий. Процесс репетиций, актёрская игра вызвали немалые изменения, но при этом целое достигало желаемой мной цели – зачастую непредсказуемыми путями.

АБ: Каково значение места действия – Центрального Парка и Нью Йорка – в контексте пьесы?

Дж.Д.: Парк значит очень много для меня лично – и для нескольких миллионов других людей! Там прошли некоторые из очень значительных часов моей жизни. Одна из его особенностей состоит в том, что Парк был целиком продуман и выстроен инженерным путём, на его территории не сохранилось практически ничего из исходной топографии. Помимо этого, музей Метрополитен и соседствующий с ним Обелиск служат в пьесе точками отсчёта. Парк также является мощным историческим символом. В Музее собран труд многих тысячелетий, а возраст Обелиска почти четыре тысячи лет. Это две влиятельные точки розы ветров для размышлений о цивилизации и жизни на земле. Лео сидит на парковой скамье рядом с Обелиском, который всегда был ведущим пунктом и для меня. По ходу пьесы образы Нью Йорка демонстрируются на экране, а всё действие сопровождает постоянный звуковой фон города. Визуальные и звуковые образы существенно важны для передачи символики Парка.

 

АБ.: Насколько применение современных средств коммуникаций на сцене имело художественное и смысловое значение? Каким образом это происходило?

Дж.Д.: Лео находится на сцене постоянно. Три других актёра появляются за плёнкой или экраном. Три дополнительных предстают в видеозаписи, их показывают на заднем экране в то время как силуэт Лео виден за плёнкой перед ним. Это важное художественное решение, затрагивающее ключевую идею пьесы: разобщённость в самих наших связях. Парадоксально сложно и прийти к контакту и, одновременно, невозможно выйти из связи. Лео, по сюжету, занят тем, что проводит день “наедине с собой” в тишине Парка – и здесь сразу присутствует противоречие. Для начала он просматривает интернетские новости. Мы слышим, как он на них реагирует с чувством беспомощности. Передача происходит посредством дублированного голоса. Затем следует ряд звонков и электронных сообщений. Пьеса оперирует различными слоями: внутренние мысли Лео через дублированный голос, его электронные и сотовые отношения. Разорванность и связанность с технологическим миром. Между тем Лео умудряется прислушиваться к пению птиц. Замысел пьесы касается огромных перемен, прорывов на планете, на всех уровнях, глобальных и личных. Безусловно, мне хочется открыть более широкие возможности, доступные на сцене и экране.

 

АБ: Стоит ли считать пьесу диагнозом современности или человеческой природы?

Дж.Д.: Меня не устраивает определение “технократизм”, поэтому я буду говорить о “кинематезии”. Это термин, который я изобрёл сам. Я считаю, что человечество в XXI веке живёт кинематезично. В этом ключ к пьесе. Сам я в данный момент нахожусь внутри этой темы, её патологий и диагностики. Технология и человеческая природа не противоположны. Можно любить её или ненавидеть, но технология есть выражение человеческой природы, которое, в свою очередь, влияет на развитие этой природы. Сегнодня это необходимо сознавать, чтобы не заснуть. Techne означает “знать как” или “уметь” делать что-то. Грамматика и синтаксис – технические изобретения, они до сих пор находятся в процессе своего проявления. Изобретение алфавита само по себе представляло величайшее технологическое новшество. Технология привела человеческий род к большим успехам, но, как всем нам известно, сам этот успех теперь угрожает нашему выживанию, приводит к вымиранию бесчисленных форм жизни. Честное, добросовестное внимание к власти технологии требует не меньшего, чем распознавание природы нас самих: как отдельных лиц, так и рода. Для меня как драматурга и художника в этом заключена основная побудительная сила. Это наш кризис, приговор, перед которым мы каждый день оказываемся лицом к лицу.

 

АБ: Кажется ли вам драматическая форма особенно эффективной для оказания своего рода идеологического влияния? Входит ли такое влияние в ваши намерения?

Дж.Д.: Я действительно надеюсь добиться влияния определённого рода. Никто не может считать себя свободным от идеологии, однако я ещё не вполне уверен в определении своей персональной позиции. В центре состояния человека и планеты сегодня стоит нерешённая загадка: как мы проживаем свою символическую или, можно сказать, идеологическую природу. Нынешнее поколение явно становится участником грандиозных перемен, беспрецедентных в человеческом опыте. Каждый день, в который мы живём и дышим – каждый из нас, где-либо – есть беспрецедентный день, рождающий понимание, что мы живём в постоянно углубляющемся состоянии глобального кризиса. У меня есть разные возможности связи с людьми, и я предан этим связям, пока живу и занимаю какое-то место. Я действительно хочу, чтобы мои труды стали достоянием мира. В “Без почему” мы этого добились. Масштаб связи с миром зависит не от величины аудитории, а от контакта с ней, взаимопонимания.

 

АБ: Что бы вы сказали о зрительском восприятии?

Дж.Д.: В пьесе и спектакле используются прогрессивные приёмы, которые кому-то могли показаться вызывающими. Выявились также некоторые слабости в сценарии, которые мне хотелось бы исправить. Тем не менее на многое зал охотно откликался. Конечно, это и было основной целью всех участников, но для меня представляло приятный сюрприз: надо же, сработало!

 

АБ: Какие чувства, по-вашему, должен вызывать спектакль?

Дж.Д.: Идейное содержание пьесы многопланово и выражено порой даже чересчур непосредственно. Кинематезия выражает тему просто: мы все связаны своей несвязанностью. Пока есть шанс не быть немым, я предпочитаю оставаться в живых и протягивать руку другим. Я хожу на глиняных ногах, но я буду, пока могу, идти дальше в опасное будущее с открытыми глазами. Сознаём мы это или нет, но всё человечество сейчас – прямо сейчас – движется вместе в будущее больших опасностей. Следующий сценарий, который я сейчас пишу, называется “Завод”. Речь идёт о строительстве химического завода в сельской местности на юге Аппалачей. У этого сценария есть эпиграф, знаменитая фраза Альфреда Норта Уайтхеда “Дело будущего быть опасным”. Встать лицом к Пустоте означает уважать отсутствующую информацию, то, чего мы не знаем, не можем предвидеть, не можем контролировать. Верх высокомерия – считать, что мы можем знать и предвидеть достаточно, чтобы контролировать будущее.

Нельзя считать, что мы смотрим на реальность открытыми глазами, если мы не сознаём всю меру опасности. Мы переживаем планетарные кризисы в таком изобилии, что едва ли можем успеть все их оценить. Принимая пустоту и даже учась любить пустоту, мы идём через прорыв навстречу всему живому. Мы не можем отрицать и избегать взаимных связей, никто из нас этого не может – что тут поделаешь! В своей работе над “Заводом” я вновь обращаюсь к принципу “зачем спрашивать почему”. Я доверяю формам, которые появляются, я предан своему делу. Я надеюсь вызвать углублённое понимание спешности наших решений и способствовать более прочной взаимосвязи между людьми, считая таковой милосердие и отзывчивость, сколь непонятным это ни казалось бы миру.

 

(перевод с английского)