CXLVI.

Poor soul, the centre of my sinful earth,

[Spoiled by these] rebel powers that thee array,

Why dost thou pine within and suffer dearth,

Painting thy outward walls so costly gay?

Why so large cost, having so short a lease,

Dost thou upon thy fading mansion spend?

Shall worms, inheritors of this excess,

Eat up thy charge? Is this thy body’s end?

Then, soul, live thou upon thy servant’s loss,

And let that pine to aggravate thy store;

Buy terms divine in selling hours of dross;

Within be fed, without be rich no more.

    So shall thou feed on Death, that feeds on men,

    And Death once dead, there’s no more dying then.

146.

Душа, ты в грешный прах облачена.

Страстей мятежных мародёрский пыл

обрёк тебя на голод — вот цена

за то, чтобы фасад роскошен был.

Срок для жилища, сданного внаём,

при непомерной плате — слишком мал.

Опомнись, для того ли мы живём,

чтоб червь наследующий плоть пожрал?

Пусть телу тяжек услуженья гнёт —

приумножай сокровища внутри.

Миг вечности ценней земных тенёт.

Ты Смерти лаком? Заживо умри.

    Вкусивший Смерти знает: в свой черёд

    её самой не станет. Смерть умрёт.

CXXIII.

No! Time, thou shalt not boast that I do change.

Thy pyramids built up with newer might

To me are nothing novel, nothing strange;

They are but dressings of a former sight.

Our dates are brief, and therefore we admire

What thou dost foist upon us that is old,

And rather make them born to our desire

Than think that we before have heard them told.

Thy registers and thee I both defy,

Not wond’ring at the present, nor the past,

For thy records, and what we see, doth lie,

Made more or less by thy continual haste.

    This I do vow and this shall ever be:

    I will be true despite thy scythe and thee.

123.

Нет, Время, надо мной не властно ты!

В тех обелисках, что наш век воздвиг,

нет новой, небывалой красоты —

оригинал был более велик.

Жизнь коротка — и мы ль повинны в том,

что древность очаровывает глаз?

За собственное творчество сочтём

то, что творилось за века до нас.

Я брошу вызов Времени! Раздут

иль приуменьшен факт очередной —

и хроники, и современность лгут,

ибо спешат угнаться за тобой.

    Пусть серп страшит — быть честным дам обет.

    У Времени над правдой власти нет.

CVII.

Not mine own fears, nor the prophetic soul

Of the wide world, dreaming on things to come,

Can yet the lease of my true love control,

Supposed as forfeit to a confined doom.

The mortal moon hath her eclipse endured,

And the sad augurs mock their own presage.

Incertainties now crown themselves assured,

And peace proclaims olives of endless age.

Now with the drops of this most balmy time

My love looks fresh, and death to me subscribes,

Since, spite of him, I’ll live in this poor rhyme,

While he insults o’er dull and speechless tribes.

    And thou in this shalt find thy monument,

    When tyrants’ crests and tombs of brass are spent.

107.

Ни трепет мой, ни вещая душа

Вселенной (для которой мы — лишь сны)

моей любовью — ход времён верша —

уже распоряжаться не вольны.

Пусть смертную луну накрыла мгла —

пророки посмеются над собой.

Надеть венец изменчивость смогла

и славит мир оливою святой.

Теперь целебен времени глоток —

любовь свежа, затмился смерти лик:

нам вечно жить в биеньи горьких строк —

в отличие от тех, кто безъязык.

    Твой памятник словесный устоит,

    когда гербы царей сотрутся с плит.

CV.

Let not my love be called idolatry,

Nor my belovèd as an idol show,

Since all alike my songs and praises be

To one, of one, still such, and ever so.

Kind is my love today, tomorrow kind,

Still constant in a wondrous excellence;

Therefore my verse, to constancy confined,

One thing expressing, leaves out difference.

‘Fair, kind, and true’ is all my argument,

‘Fair, kind, and true’ varying to other words;

And in this change is my invention spent,

Three themes in one, which wondrous scope affords.

    Fair, kind, and true have often lived alone,

    Which three till now never kept seat in one.

105.

Нет, я не многобожец. Пусть мою

любовь сочтут язычеством порой —

всё, что я спел и что ещё спою

вовеки присно — лишь о ней одной.

Краса возлюбленной моей — она

в ней неизменна, как и благодать.

На монотонность песнь обречена

в попытках совершенство передать.

«Добра, верна, прекрасна» — так и есть,

на разные лады твержу одно.

Три темы — вариаций им не счесть.

Воображенью многое дано.

    Три темы, что звучали вразнобой,

    божественно слились в тебе одной.

XCIV.

They that have power to hurt and will do none,

That do not do the thing they most do show,

Who, moving others, are themselves as stone,

Unmovèd, cold, and to temptation slow:

They rightly do inherit heaven’s graces,

And husband nature’s riches from expense.

They are the lords and owners of their faces,

Others but stewards of their excellence.

The summer’s flower is to the summer sweet,

Though to itself it only live and die,

But if that flower with base infection meet,

The basest weed outbraves his dignity:

    For sweetest things turn sourest by their deeds;

    Lilies that fester smell far worse than weeds.

94.

Кто впрямь силён — тех, кто слабее, тот

не ранит, сколь ни грозен внешний вид.

Всех взбудоражив — равнодушен, твёрд,

как камень, чужд соблазнов и обид.

Кто взял в наследство милости небес —

оберегает душу от растрат.

Они — хозяева самим себе.

Служить себе обычный смертный рад.

Цветок прелестен — даже если он

отцвёл, согласно участи цветка.

Но стоит порче поразить бутон —

любой сорняк посмотрит свысока:

    у сорняков всегда здоровый вид,

    а лилия гниющая смердит.

LXXIX.

Whilst I alone did call upon thy aid

My verse alone had all thy gentle grace,

But now my gracious numbers are decayed,

And my sick Muse doth give another place.

I grant (sweet love) thy lovely argument

Deserves the travail of a worthier pen,

Yet what of thee thy poet doth invent

He robs thee of, and pays it thee again.

He lends thee virtue, and he stole that word

From thy behaviour; beauty doth he give

And found it in thy cheek; he can afford

No praise to thee but what in thee doth live.

    Then thank him not for that which he doth say,

    Since what he owes thee, thou thyself dost pay.

79.

Пока лишь я вносил тебе оброк

стихами — ты бывала к ним добра.

А нынче не сложить и пары строк —

другому место уступать пора.

Допустим, столь высокий идеал

восславит и получше кто-нибудь,

но — что бы твой поэт ни сочинял —

он у тебя берёт, чтобы вернуть.

Честь воспоёт — повадку подсмотрел,

красу — так всё же не слепые мы.

Писатель, сколь бы ни был он умел,

лишь возвращает то, что взял взаймы.

    К чему благодарить, коль каждый стих

    оплачен суммой совершенств твоих?

LXXVI.

Why is my verse so barren of new pride,

So far from variation or quick change?

Why with the time do I not glance aside

To new-found methods, and to compounds strange?

Why write I still all one, ever the same,

And keep invention in a noted weed,

That every word doth almost tell my name,

Showing their birth, and where they did proceed?

O know, sweet love, I always write of you,

And you and love are still my argument;

So all my best is dressing old words new,

Spending again what is already spent:

    For as the sun is daily new and old,

    So is my love, still telling what is told.

76.

Ты спросишь: отчего мой стих не нов,

от моды отказавшись наотрез?

Зачем я устремиться не готов

к хитросплетеньям вычурных словес?

Зачем всегда твержу одно и то ж,

не облачаясь в щегольской наряд:

в любой строке ты автора прочтёшь —

род, имя, неизменный адресат.

Пишу лишь для тебя: и, значит, речь —

любви подобно — тоже не новá.

Всё, что могу: по-новому облечь

однажды прозвучавшие слова.

    Как солнца луч — что стар, но вечно юн —

    любовь касается привычных струн.

LXIV.

When I have seen by Time’s fell hand defacèd

The rich proud cost of outworn buried age,

When sometime lofty towers I see down razèd

And brass eternal slave to mortal rage;

When I have seen the hungry ocean gain

Advantage on the kingdom of the shore,

And the firm soil win of the wat’ry main,

Increasing store with loss, and loss with store;

When I have seen such interchange of state,

Or state itself confounded to decay,

Ruin hath taught me thus to ruminate,

That Time will come and take my love away.

    This thought is as a death, which cannot choose

    But weep to have that which it fears to lose.

64.

Я видел: время варварской рукой

крушит веков ушедших гордый вид,

ровняет башни мощные с землёй.

И бронза перед ним не устоит.

Я видел: океанская волна

терзает сушу, как голодный зверь,

и море обнажается до дна —

приростов не бывает без потерь.

Я видел смуту, зревшую в стране,

безумцев, приближавших свой уход, —

и зрелище руин сказало мне,

что Время алчное любовь пожрёт.

    Смерть не страшна — я вскоре встречусь с ней.

    Мысль, что умрёт любовь — куда страшней.

LV.

Not marble, nor the gilded monuments

Of princes shall outlive this pow’rful rhyme,

But you shall shine more bright in these contents

Than unswept stone besmeared with sluttish time.

When wasteful war shall statues overturn,

And broils root out the work of masonry,

Nor Mars his sword, nor war’s quick fire shall burn

The living record of your memory.

’Gainst death, and all oblivious enmity

Shall you pace forth, your praise shall still find room,

Even in the eyes of all posterity

That wear this world out to the ending doom.

    So, till the judgement that yourself arise,

    You live in this, and dwell in lovers’ eyes.

55.

Ни мрамор, ни надгробия владык

не станут долговечней этих строф.

В стих облачённый — более велик,

чем камень, что пятнает грязь веков.

Война низвергнет статуи, раздор

с землёй сровняет каменщиков труд —

ни Марса меч, ни яростный костёр

из строк моих твой образ не сотрут.

Презрев вражду и смертный приговор,

ты будешь вечно двигаться вперёд

и жить в глазах потомства — до тех пор,

пока наш мир к концу не подойдёт.

    Жить в строках, в тех, кто так тебя любил —

    пока на Суд не встанем из могил.

XXIII.

As an unperfect actor on the stage,

Who with his fear is put besides his part,

Or some fierce thing replete with too much rage,

Whose strength’s abundance weakens his own heart;

So I, for fear of trust, forget to say

The perfect ceremony of love’s rite,

And in mine own love’s strength seem to decay,

O’er-charged with burden of mine own love’s might:

O let my books be then the eloquence

And dumb presagers of my speaking breast,

Who plead for love, and look for recompense,

More than that tongue that more hath more expressed.

    O learn to read what silent love hath writ:

    To hear with eyes belongs to love’s fine wit.

23.

Как дилетант на сцене, что забыл

от страха роль. Как дикий сумасброд,

который от переизбытка сил,

того гляди, и сердце надорвёт —

так я, страшась поверить, не блюду

положенный словесный ритуал —

влюблён столь сильно, на свою беду,

что перед этой силой слабым стал.

Пусть книги — страсти молчаливый плод —

послужат мне в любви проводником.

Они красноречивее, чем тот,

кто более искусен языком.

    Сумеешь ли прочесть? Любви урок:

    глазами слышать и читать меж строк.