Джон П. Роджерс — ньюйоркер по рождению, ныне проживающий в Канзасе. Ему также приходилось жить в Бостоне, Париже, Дублине и Сан-Франциско. По какой-то причине он с восьмилетнего возраста пишет стихи и рассказы. Изучал философию и английскую литературу в университете и работает редактором двадцать пять с лишним лет. Он крайне озадачен жизнью и чувствует, что она слишком дорого стоит относительно достижимого уровня радости. Он хотел бы, чтобы многое было другим.

 

 

ИЗ СБОРНИКА «ИЛ»

 

 

ДРАМА

 

Мы смотрим, потому что не можем ничего с собой сделать.

Каждый день она разворачивается прямо здесь, в гостиной

дома времени. С единственной целью — намеренной

демонстрации аффектации ко всему и к противоположности

всего. Это импровизация. Нет никакого сценария или сюжетной

линии, которой нужно следовать, ни рутины, на которую

опереться. Только мы и это тупое зрелище, и один лишь

инструмент познания, чтобы всё это обработать. Ящик для

инструментов на полу полон сломанных ручек, бессмысленных

предметов, которые хорошо иметь, но ничего больше.

Отсутствие структуры поразительно. Стены, которые раньше

держали вещи отдельно, переведены прочь из существования;

теперь мы свободны стать своими собственными детьми.

Включает ли эта драма своё собственное оправдание?

Для тех, кто замечает подобные вещи, есть три книги на столе.

Одна — сплошные обложки, а у второй перья вместо страниц.

Это только третья — та, что говорит, пока мы смотрим.

Повествователь, пускающий нам пыль в уши и глаза. Но

внутреннее послание ясно: мы смотрим, потому что она ещё

не закончилась, а билеты уже оплачены.

 

 

ВРЕМЯ

 

Если я задерживаюсь хотя бы на минуту дольше, то уже не могу

его ощущать — время, я имею в виду, закинутое, словно сеть

для сбора имён всего остального.

Ошибки в оценках возникают, скорей всего, по мере того, как

поток данных, который нас кормит, меняется — из шёлка

в жидкость и обратно.

Как ещё это называется? Состояние или набор симптомов,

которые могли бы быть идентифицированы и спрессованы

в одну истинную форму материи, что-то вроде эмбриона часов

в рюмке. Что я настроен думать — и все мы это делаем,

действительно, — это что как-то слишком уж жарко внутри

этих непрекращающихся объятий, и время ни перед чем не

остановится, чтобы опять сделать нас половинными.

 

 

ПОТОМУ ЧТО Я СТАРАЮСЬ РЕШИТЬ СВОИ ПРОБЛЕМЫ С ЛЮБОВЬЮ

 

1. Я схвачу свежий ластик: мы все слишком хорошо меня знаем. Я

могу завтра стать чем-то другим. Возможно, курицей или собакой —

ничем слишком изнуряющим.

 

2. Угрозы всё время множатся. Наши друзья живут в смертельном

страхе, что им собираются перетянуть обивку. Они

знают точную дату.

 

3. Существуют черепахи, которые умеют десятками лет создавать

видимость любви. Такие вещи дают надежду, что мы можем

преодолеть свои жизни. Любовь, как инструмент, имеет так много

противоположностей — но я их отслеживаю… Вы мне поможете?

 

4. Ум и язык образуют обманчиво простую машину: молчание идёт

внутрь, непонимание выходит наружу.

Или наоборот.

 

5. В день, когда было объявлено, что надежда — неизлечимое

состояние, мы начали ждать инструкций, как поступать. Пока ничего

не пришло. Я проверяю почтовый ящик каждое утро.

 

 

ПРОЧЬ

 

Мы есть мы. Часть нас не есть мы. В балансе или вне — без разницы.

Наша прыть подозрительна. Мы чувствуем вкус сомнения в ветре

(металлический). То, о чём мы сейчас думаем, пахнет тухлятиной

из-за прости-прощай. Идеи, которые мы можем себе позволить,

неконструктивны. Конец начинается, потому что у всего аллергия

на время. Я хотел бы, чтобы эти ботинки никому не подошли. Всё

могло бы быть тем же, если бы мы позволили — но мы этого

не делаем. Это не в нашей натуре —

быть выговоренными, проглоченными или невидимыми.

Иногда вещь продолжается без себя.

 

 

ВОСЕМЬ ПРЕДЛОЖЕНИЙ

 

*  Начало и конец — это просто два разных взгляда на одно и то же.

 

*  Пространство между вопросом и ответом не имеет названия —

или имеет?

 

*  Я не знаю, почему иногда нам как будто хочется вернуть себе то,

что никогда не было нашим.

 

*  Субстанция нужна как раз чтобы понять сферу духовного.

 

*  Отношения между жизнью и смертью постоянно развиваются.

 

*  Я был в той же лодке, где ты, прямо перед тем, как ты утонул —

но я выбрался.

 

* Человеческие существа довольно часто и присутствуют, и

исчезают в равной мере.

 

*  Какая ирония, что то, что ты предпочитаешь игнорировать,

так много говорит о тебе.

 

 

ОНИ

 

Они всегда будут делать вид, что знают лучше, чем ты. Когда

им это надоест? Они плачут и разыгрывают обиду, если это

сулит им что-то — вечно нападая из мелочных мест, стараясь

отстаивать то, что им только мерещится. Они всасывают ночь

поглубже, оставляя тебе всего лишь осколок луны. «Ладно, —

думаешь ты. — Думай по-крупному, проглоти эту пилюлю —

она стоит семи дней унижения». Пусть она сгинет в твоём ухе.

Пусть твоё ухо рассеет грязь. Это грязь, в которой они тебя

похоронят. Они будут улыбаться тебе там, заткнутому под

кожу планеты, плывущему в красной грязи, как исковерканный

Иисус, не добирающийся никуда. Они всегда где-то улыбаются.

Ты знаешь, где они. Ты знаешь, где они всё время — звук

бряканья льда в их стаканах мог бы с тем же успехом быть

бубенчиком на котячьей шее. Они везде вокруг тебя, и они

ничего не знают. Но они всегда будут делать вид, что

знают всё, чего ты не знаешь.

 

 

АМНИСТИЯ

 

Я часто думаю о том, чтобы пожаловать себе амнистию,

стереть истраченные мысли и развеять

прошлое. Его увечья истекли, грехи отпущены

(мои и мира). Всё выскреби

и можешь жить на новенькой земле, сменившей полюса,

отправившей магнитные поля в кульбит. Живи, забыв

даже о том, как получилось стать столь гладким

животным новым, незатронутым раскаяньем.

Когда это случится, мой ум начнёт дышать

молчанием кристально-влажным, сметающим

те тягостные дни на мёртвых шеях,

протянутых, чтобы шпионить за сердцами, и ночи те,

где в медленных руках терзаний

я спал на грязных, моё поющих имя, холмах

и просыпался, полуживой, всё в той же солёной шкуре,

чтоб только снова думать о пожаловании себе амнистии.

 

 

Перевод с английского