В своей статье “От Джо Штрауса к Джо Пивнухе” в “Нью Йорк Таймс” Дэвид Брукс оплакивает исчезновение среднебуржуазной культуры, напоминая, что “время, проведённое со значительным искусством, возвышает характер, тогда как время, проведённое с отбросами, понижает его… …предполагалось, что образованному человеку хотя бы что-то известно об опере”. По этой дороге мы уже проходили. Варвары всегда у ворот.

Если (как говорит элитарный Брукс) модернистские художники демонстрировали неуклонную антибуржуазность, безжалостно подвергая критике капитализм с его колонизацией ежедневной жизни и сурово опровергая филистимские ценности, то рабочий класс чаще окапывался во имя сохранения собственной культуры (Джо Пивнухи). Рабочие понимали, что за столом для них нет места, исключая тех, кому удалось вытянуть себя за собственные шнурки – вертикальные захватчики, по определению Ортеги-и-Гассета, в противоположность презираемым, у которых не должно быть собственной роли на сцене истории.

Не слишком ли долго рабочий класс отправляли в угол за невежество по части Баха, Моцарта, Шекспира (Баху самому было не раз отказано в работе из-за того, что он не играл в карьерные игры и по существу сам принадлежал к рабочему классу)? Рабочим известно, каким образом буржуазная культура используется в качестве своего рода клуба против тех, кому её недостаёт. Они понимают и то, что образование применяется, чтобы подчеркнуть превосходство доминирующей культуры; что язык становится средством социальной дискриминации и что культура усиливает идею расы пола и класса. Как снобизм выражает себя в песне Патти Смит “Радио Багдад”: вы изобрели нуль (отсылая к монументальному достижению арабов в математике), но вы – нуль для нас. Просперо всегда начеку, чтобы помыкать Калибаном.

Образование бывает унизительным опытом; оно так и задумано. Если мы не знаем, значит мы тупы или невежественны – но касательно чего мы тупы или невежественны, менее ясно. Настолько же, насколько образование есть средство расширить наш мир и изменить нашу жизнь, оно есть также инструмент правителей. Оно служит власти. Оно опровергает несогласных, как невежественных, когда не хочет их терпеть: их аргументы не красноречивы, непонятны, неаккуратны. Что часто значит, что их не желают слышать.

Мы живём в мире, где все мы так или иначе невежественны. Вопрос не просто в том, чего мы знаем и не знаем, а в том, что мы желаем знать. Невежество, как и молчание, может быть средством отрицания, отказа отстаивать себя или адаптироваться. Начальник спрашивает, что происходит, но все молчат, потому что подать голос значило бы обратить на себя внимание, а это чревато. Бывает также, что то, что тебе известно, не принимается как знание доминирующей культуры, а значит не имеет смысла.

Культура – это то, что ты знаешь, а культур, более примитивных, чем другие, нет (это только раньше так считали). В языке индейцев чипеуа глагол имеет не меньше семи тысяч спряжений. Джаз не менее сложен, чем Моцарт. Картина Джексона Поллока столь же замысловата, как фрактал. “Культурой является происхождение поэта, – отмечает Камау Братвейт, – и тем, к чему он возвращается снова и снова, и снова… Это может быть английский, но часто это такой английский, как вой или крик, или автоматная очередь, или ветер, или волна”.

Когда в средней школе я играл в футбол, команду по пятницам отпусками с дневных уроков для отдыха перед игрой. Я проводил это время, слушая по радио хиты еженедельного “Топ-40”. К началу игры меня распирало от Чака Берри. Поступив в колледж, я со временем оценил Баха и Моцарта, отодвигая Берри большей частью в сторону. Мне исполнилось тридцать прежде, чем снова стало восемнадцать и Чаку Берри было позволено вернуться домой. Назовите это возвращением репрессированного. А лучше – признанием.