C американским композитором Ричардом Кэмерон-Волфом я познакомилась сразу после приезда в Нью-Йорк. Он предложил мне выступить с лекцией на музыкальном факультете Государственного университета Нью-Йорка, где сам в то время занимал место профессора музыки и танца. Я не имела ровно никакого представления ни о его сочинениях, ни о нем самом. При встрече он показался мне обаятельным, располагающим, непосредственным; интересным собеседником.

После лекции Ричард вез меня в своей маленькой «Хонде» обратно, благодаря нескончаемым дорожным пробкам путь оказался не слишком коротким, и я получила возможность внести в портрет своего спутника некоторую определенность и дополнить его деталями, не лишенными живописности.

Между прочим, Ричард успел рассказать не один захватывающий эпизод своей биографии. Путешествие стопом со студенческим другом по Германии, ночевки в деревнях, в стогах сена, ранним утром — пение мужского хора за монастырской оградой. Поездки с юной женой-балериной на безлюдные пляжи, где время проходило в музыкально-хореографических импровизациях среди камней под шум прибоя. И, с тяжелым вздохом: на исполнительских факультетах совсем не осталось студентов, всего по два-три на курс, все хотят быть композиторами или по крайней мере дирижерами. Что тут скажешь! Профессор не скрывал и своей тяги к древнейшим источникам культуры, к мудрости и самобытности сохранивших чистоту цивилизаций. В списке названий его сочинений обращают на себя внимание слова с оттенком экзотики: «мантра», «самурай», Майя…

Однако больше всего мне запомнилась рассказанная Ричардом по дороге из университету история о том, как ему довелось произвести уникальный эксперимент, исполнив опус Эрика Сати под названием «Vexations» (право, не знаю, как его принято обозначать в русском варианте — то ли «Томления», то ли «Раздражения») и впервые в истории осуществив это в точном соответствии с указаниями композитора, то есть в полном объеме. Дело в том, что Ричард начинал свое музыкальное образование как пианист, и исполнительства впоследствии не бросил. Чго же касается «Томлений» (или «Раздражений»), то их автор, с его склонностью к шарадам, предписал исполнителю повторять исходную музыкальную комбинацию безостановочно на протяжении 24 часов. Обычно пианисты ограничиваются несколькими повторами, после чего предоставляют слушателям восполнить недостающее с помощью своего воображения. Ричарда это не устраивало. Ему хотелось знать, как это должно происходить в действительности. И он это проверил.
Он начал с продолжительных тренировок. Дело серьезное — не снимать руки с клавиш в течение суток! Он обдумал предстоящее испытание предельно тщательно. Пришлось учесть все мелочи.

Как следует укрепив пальцы ежедневными упражнениями, за двое суток до назначенной даты он начал поститься, а за сутки отказался и от питья. Накануне выступления не вставал с постели, постаравшись как следует выспаться.

Ранним утром жена довезла его до места, и эксперимент начался. Со слушателями все решилось очень просто. Исполнение происходило в одном из залов музея живописи, где по стенам были развешены картины, а напротив окна стоял рояль. Было воскресенье, день бесплатного посещения музеев. Американцы из понятных соображений стараются не пропустить ни одной возможности получить что-либо бесплатно, поэтому по воскресеньям можно наблюдать невероятно активный наплыв публики в подобные заведения.

С утра служители открыли музей, и первые посетители начали прогуливаться по залам, наслаждаясь звуками рояля. Одни задерживались, чтобы послушать, другие проходили мимо. Люди сменили друг друга весь день. Некоторые возвращались по нескольку раз, чтобы узнать, как идут дела, посочувствовать или выразить свое одобрение. Иногда у рояля скапливалась целая группа, временами же зал совершенно пустел. Несколько раз в течение дня жена Ричарда переодевалась, выходила в зал и подолгу танцевала, потом шла отдыхать. Сам же он мог позволить себе разве что на некоторое время вставать, не прерывая игры, или поочередно освобождать то одну, то другую руку. Так продолжалось до вечера. Наконец, последние посетители покинули музей, и осе двери были тщательно закрыты. Зато окна остались распахнутыми.

Надо сказать, музей этот расположен в саду, и к вечеру гам начала собираться гуляющая воскресная публика. В окно Ричарду видна была зелень деревьев, он слышал разговоры и смех. Иногда снизу до него доносились приветствия и аплодисменты. Постепенно стемнело. В саду зажглись фонари, вся обстановка изменилась. Жена прилегла рядом с роялем и уснула. Под утро воскресный шум затих, и в окна долетало только птичье пение. Круг ценителей творчества Сати сократился, и музыка продолжала услаждать лишь деревья в саду да картины в музее, пока о начале нового дня не возвестили дворники, приступившие к уборке сада.

Не помню, что рассказывал мне Ричард о последствиях своего героизма, помню, что говорил об этом много и подробно. Наверное, неделю не мог встать (или сесть), наверняка пальцами было не пошевелить — неважно. Важно другое. Важно, что он не сделал себе никаких скидок, хотя ничто не обязывало его соблюдать добросовестность. Сам себе назначил, сам сделал. И сделал не для того, чтобы оказать небывалую честь творению Сати или испытать свою выносливость, а для того, чтобы самому прожить, испытать подсказанный причудой французского композитора уникальный опыт во всей его чистоте, провести по нему себя шаг за шагом. То, к чему приложено абсолютное отношение, обретает абсолютное значение.

Не могу судить, способны ли «Томления» Эрика Сати сами по себе произвести в душе переворот, но в том, что Ричард Комерон-Волф после проведенного опыта не остался прежним, сомневатся не приходится.