«Для меня открыта только одна карьера – карьера свободы».
Михаил Лунин

 

 

1

Личность декабриста Михаила Сергеевича Лунина, его неординарность, ум и храбрость, остроумие и удальство, легенды и анекдоты о его дерзости с высшим руководством привлекали и вызывали симпатии многих его современников.

В 1835 году А.С. Пушкин признался Е.С. Уваровой, что хранит прядь волос Лунина, человека, как он считал, «поистине замечательного».¹

Многочисленны исследования и анализ биографии декабриста.

Федор Михайлович Достоевский был заинтересован личностью Лунина. Путь Достоевского на каторгу проходил по местам, где отбывали ссылку декабристы. Жены декабристов и декабристы приняли в нем живое участие. Достоевский, будучи наслышан о бесстрашии Лунина, его пренебрежении к опасностям, рассуждая о герое романа «Бесы» Николае Всеволодовиче Ставрогине, использует фигуру Лунина для важных, острых обобщений и характеристик.²

Образ Лунина интересовал также Л.Н. Толстого³, который собирался написать роман о декабристах. Лев Николаевич встречался и переписывался с вернувшимися из ссылки декабристами. Собирая материал, он пользовался тем, что было напечатано, а также множеством фамильных записок, мемуаров и писем, которые поверялись ему. Лунин удивлял Льва Николаевича своей несокрушимой энергией и сарказмом. К сожалению, мы сейчас не узнаем, каким бы был образ Лунина, если бы работа над этим романом была завершена. Но зато в романе «Война и мир» можно увидеть много отсылок к Лунину: кампания 1805 года, сражение кавалергардов под Аустерлицем, смерть брата, возвращение домой к отцу и сестре, проделки Долохова, в котором современники узнавали Лунина.

О Лунине написаны воспоминания (Завалишин Д.И., И. Оже), книги ленинградского профессора С.Б. Окуня «Декабрист М.С. Лунин» и московского писателя Н.Я. Эйдельмана «Лунин», в серийных изданиях «Литературные памятники» и «Полярная звезда» опубликованы сочинения и письма Лунина. Э.С. Радзинский написал о смерти декабриста пьесу «Лунин, или смерть Жака». По пьесе ставятся спектакли.

 

2

Михаил Сергеевич Лунин родился в 1787 г. в семье Тамбовского помещика Сергея Михайловича и его жены Федосьи Никитичны, урожденной Муравьевой.

Рано, в пятилетнем возрасте, он потерял мать и все детство провел с отцом. Обучение будущего декабриста проходило при участии дяди, Михаила Никитича Муравьева, отца декабристов Никиты и Александра Муравьевых, воспитателя великих князей Александра и Константина. Воспитанием Михаила занимались приглашенные отцом учителя-иностранцы, среди которых были французы, швейцарец, англичанин, швед, русские. Миша рос образованным, воспитанным мальчиком, и Михаил Никитич в письмах называет его не иначе как «маленький джентльмен Мишенька», «маленький аглинский дворянин».

Благодаря серьезному домашнему обучению, на котором отец не экономил, Михаил Сергеевич «получил считавшееся в то время блестящим воспитание, приноровленное к тогдашним требованиям большого света»: свободно владел французским, английским, немецким и латинским языками, знал математику, историю, умел рисовать, отлично играл на фортепиано и разбирался в музыке, фехтовал, был великолепным наездником и танцором.

А проводя все свободное время в доме своего дяди, Муравьева Михаила Никитича, видного историка, писателя, общественного деятеля, общаясь там с большим кругом просвещенных людей своего времени, обладая, по признанию самого М.С. Лунина, «очень хорошими» способностями ума, много читая, он достиг, даже при отсутствии систематического образования, знаний энциклопедического объема.

В 1803 г. шестнадцатилетний Миша Лунин поступает на службу, сначала в лейб-гвардии Егерский, а затем в Кавалергардский полк. Принимает участие в кампаниях 1805-1807 гг., где участвует почти во всех cражениях, получив первое боевое крещение под Аустерлицем, в сражении, где кавалергарды потеряли 40% офицерского состава и более 33% солдат. В этом сражении был смертельно ранен и скончался его младший брат Никита.

После поражения нашей армии при Фридланде, в ночь переправы через Неман, юный Мишель Лунин был ординарцем у государя. Он буквально берет под опеку упавшего духом императора Александра I и прусского короля, который был в полном отчаянии и постоянно повторял, что все потеряно. Лунину, благодаря его энергичным действиям, удается устроить ночлег царственных особ в единственной избушке, уже более чем наполовину разобранной на дрова для солдатских костров. Всю оставшуюся ночь он охраняет государя от его собственных солдат, голодных, замерзших, пытающихся растащить остатки избушки и ее крышу на костры.

Во время кампании Лунин постоянно проявляет храбрость, замечен высшим начальством и «… за свою правдивость заслужил благоволение государя, который иногда обращался непосредственно к нему, когда видел, что ни от кого не может добиться правды».⁴

Война закончилась унизительным для России Тильзитским миром. Бонапарта велено считать союзником. Лунин горит желанием отомстить французам за постыдное поражение под Аустерлицем и Фридляндом. Он выражает желание сражаться против Наполеона в Испании или любом другом месте. «Когда кончилась в Париже война, Лунин подал просьбу Государю такого смысла, что так как заключен мир и в России нельзя ожидать скоро войны, то он просит разрешения вступить в иностранную службу, где случится война, особенно с французами. Государь остался очень недоволен выходкою».⁵

В декабре 1807 года вернувшийся в Россию Лунин произведен в поручики, а уже в сентябре 1810 года становится штабс-ротмистром. Но военные успехи, видимо, не очень интересовали его. Именно в это время Лунин совершает поступки, которые тормозят его продвижение по служебной лестнице и вызывают недовольство Александра I. 

Сухощавый, высокий, очень стройный, Лунин считался красивым мужчиной. Главным украшением его лица с красивыми, правильными чертами, напоминавшем старинный портрет, были большие, неопределенного цвета глаза с бархатистым блеском, казавшиеся черными. Их лучистый взгляд отличала притягательная сила. Бесчисленны рассказы о лунинских победах над дамами, о его «прекрасных глазах, чудесных руках» (фраза из письма возлюбленной Лунина Е. Глазенапп).⁶

Герой войны, любимец женщин, постоянный дуэлянт, картежник, смелый, остроумный, готовый пойти на риск, дерзкий с высшим начальством. Таким видели Лунина часто общавшиеся с ним, но не постигшие эту сложную и скрытную натуру люди.

По воспоминаниям декабриста С.Г. Волконского, однополчанина Лунина по Кавалергардскому полку, по их возвращении в Россию настала «совершенно другая жизнь, уже не полная боевых впечатлений, а просто тяжкая фрунтовыми занятиями и пустая в общественном быте», «общая склонность к пьянству, разгульной жизни, к молодечеству», «ежедневно манежные учения, частые эскадронные, изредка полковые смотры, вахтпарады, маленький отдых бессемейной жизни; гулянье по набережной или по бульвару от 3-х до 4-х часов; общей ватагой обед в трактире, всегда орошенный через край вином, не выходя, однако ж, из приличия; также ватагой или порознь по борделям, опять ватагой в театр, на вечер к Левенвольду или к Феденьке Уварову, а тут спор о былом, спор о предстоящем, но спор без брани, а просто беседа. Едко разбирались вопросы, факты минувшие, предстоящие, жизнь наша дневная с впечатлениями каждого, общий приговор о лучшей красавице; а при дружеской беседе поливался пунш, немного грузнели головою — и по домам».⁷

 

3

Молодых офицеров полностью захватила светская жизнь Петербурга. Лунин, по  определению декабриста Д.И. Завалишина, «выказывал страсть к молодечеству (что было тогда общею повальною болезнию) и желание обратить на себя внимание чем-нибудь особенным». Однако Завалишин, как наблюдательный человек, приходит к заключению, что Лунин «был храбр без бретерства, исполнителен по службе… и не уклончив, когда надо было заступиться за правду пред кем бы то ни было».⁸

Это было время, когда молодечество, озорство и бретерство считались среди офицеров самыми высокими достоинствами. Как и вся военная молодежь того времени, Лунин не прочь блеснуть молодечеством и храбростью. Он был первым среди товарищей во всевозможных офицерских проделках. Его поведение — типичное для «золотой молодежи»: всегда быть в центре внимания окружающих и снискать популярность.

«Смелый на слова, он не трусил и перед делом, — писал И. Оже. — Он был одним из зачинщиков возмущения 14 декабря и кончил жизнь в Сибири. Это был человек замечательный во всех отношениях, и о нем стоит рассказывать».

«Лунин был известен за чрезвычайно остроумного и оригинального человека. Тонкие остроты его отличались смелостью и подчас цинизмом, но ему все сходило с рук».⁹

«Лунин в 1805 году был уже офицером. Он был отчаянный бретер и на каждой дуэли непременно был ранен, так что тело его было похоже на решето; но в сражениях, где он также был невозмутимо храбр и отчаянно отважен, он не получил ни одной раны», вспоминал в Сибири декабрист Якушкин И.Д.¹⁰

«Голос у него был резкий, пронзительный, слова точно сами собой срывались с насмешливых губ и всегда попадали в цель. В спорах он побивал противника, нанося раны, которые никогда не заживали; логика его доводов была так же неотрази­ма, как и колкость шуток. Он редко говорил с предвзятым намерением, обыкновенно же мысли, и серьезные, и веселые, лились свободной, неиссякаемой струей, выражения являлись сами собой, непридуманные, изящные и замечательно точные».¹¹

«Лунина все побаивались за его смелые поступки и слова. Он не щадил порока, и иногда его меткие остроты бывали направлены против высокопоставленных лиц. Они никогда не заходили так далеко, чтобы навлечь на него наказание; они возбуждали смех, но иногда могли оскорбить.»¹²

«Во всем его существе, в осанке, в разговоре сказывались врожденное благородство и искренность. При положительном направлении ума он не был лишен некоторой сентиментальности, жившей в нем помимо его ведома: он не старался ее вызвать, но и не мешал ее проявлению. Это был мечтатель, рыцарь, как Дон Кихот, всегда готовый сразиться с ветряною мельницею».¹³

«Был еще среди нас Михаил Сергеевич Лунин, весьма бойкого ума при большой образованности, но бойкой молодеческой жизни, к которой в то время общая была наклонность, — вспоминал о Лунине декабрист Сергей Григорьевич Волконский. — Это лицо впоследствии выказало, во время ссылки в Сибирь, замечательную последовательность в мыслях и энергию в действиях».¹⁴

«Мы оба были большие повесы, да и вправду сказать, и не только молодежь, но и прочие товарищи, даже и эскадронные командиры, любили и пошалить и покутить».¹⁵

Рассказы о лунинских проказах, смелых выходках, его остроты передавались из уст в уста.

«Лунин беспрерывно школьничал. Редкий день проходил без его проказ. Неразлучным сподвижником у него был офицер, отличавшийся только большим ростом и силою; товарищи называли его в шутку Санчо Панса».¹⁶

«Будучи уже офицером в кавалергардском полку, он бился об заклад, что проскачет нагой верхом по Петербургу».¹⁷ И проскакал, абсолютно голый.

 

Лунин с товарищами, опять на пари, за одну ночь поменяли вывески на всех магазинах Невского проспекта.¹⁸

Декабрист Сергей Григорьевич Волконский вспоминал, как они с Луниным летом несколько недель жили на Черной речке, снимая красивые избушки. В палатке, рядом с избушками, они содержали девять собак и двух живых медведей, наводя панику на местных жителей. Серж и Мишель часто забавлялись тем, что пугали прохожих и проезжих медведями. Одну из собак они приучили по тихо сказанному ей: «Бонапарт», кидаться на прохожего и срывать с него шляпу или шапку.

В один из дней, когда Лунину с Волконским было, видимо, очень скучно, они «вздумали среди белого дня пускать фейерверк. В соседстве нашем жил граф Виктор Павлович Кочубей, и с ним жила тетка его Наталья Кирилловна Загряжская, весьма умная женщина, которая пугалась и наших собак и медведей. Пугаясь фейерверка и беспокоясь, она прислала нам сказать, что фейерверки только пускаются, когда смеркнется, а мы отвечали ее посланному, что нам любо пускать их среди белого дня и что каждый имеет у себя право делать что хочет. Эта старая чопорная и несносливая женщина хотела на нас жаловаться, но граф ее удержал из снисхождения и даже защитил нас от негодования старухи».

Однажды по просьбе лунинского сослуживца, принца Бирона, волочившегося за его кузиной — Екатериной Петровной Луниной, в тот момент, когда она гуляла, для ее развлечения устроили неожиданную серенаду. Для этого вся шумная компания кавалергардов, каждый с инструментом, на котором умел играть, вскарабкалась на деревья, которыми была обсажена речка и «загудела поднебесный концерт, к крайнему неожиданию прохожего общества».

Войдя во вкус, компания кавалергардов во главе с Луниным и Волконским «вздумали дать серенаду императрице Елизавете Алексеевне, которую вся молодежь любила, особенно от горькой семейной ее жизни с императором Александром. Мы взяли две лодки, взяли с собой на чем умели играть и из Новой Деревни, где было наше соединение, поплыли против Каменного острова, где было пребывание государя и императрицы, и загудели серенаду, но, увидевши, что с потешной флотилии на нас пустили двенадцативесельный катер, мы успели приплыть в устье Черной речки, и как наши лодки были мелководные, то катер по мелководью не мог нас достичь, и мы выскочили из наших лодок, дай бог ноги, и тем кончилось безнаказанно наше похождение».¹⁹

По Черной речке движется черный катер с черным гробом. Певчие с факелами тянут «со святыми упокой», все заинтригованы — вдруг музыка веселеет, из гроба выскакивают десятки бутылок, певцы-кавалергарды сбрасывают траурные одежды и пируют «в сюртуках без эполет», в голубых вязанных шерстяных беретах с серебряными кистями».²⁰

По воспоминаниям декабриста Якушкина И.Д., записанным с его слов Н.А. Белоголовым: «Лунин был гвардейским офицером и стоял летом с своим полком около Петергофа; лето было жаркое, и офицеры и солдаты в свободное время с великим наслаждением освежались купаньем в заливе; начальствовавший генерал Депрерадович неожиданно приказом запретил под строгим наказанием купаться впредь на том основании, что купанья эти происходят вблизи проезжей дороги и тем оскорбляют приличие; тогда Лунин, зная, когда генерал будет проезжать по дороге, за несколько минут перед этим залез в воду в полной форме, в кивере, мундире и ботфортах, так что генерал еще издали мог увидать странное зрелище барахтающегося в воде офицера, а когда поравнялся, Лунин быстро вскочил на ноги, тут же в воде вытянулся и почтительно отдал ему честь. Озадаченный генерал подозвал офицера к себе, узнал в нем Лунина, любимца великих князей и одного из блестящих гвардейцев, и с удивлением спросил:

— «Что вы тут делаете?»

— «Купаюсь, — ответил Лунин, — а чтобы не нарушить предписание вашего превосходительства, стараюсь делать это в самой приличной форме».²¹

Рассказывали про еще одну дерзость Лунина в адрес генерала. «Однажды на ученьи добродушный генерал Депрерадович сказал Лунину: «Штабс-ротмистр Лунин, вы спите?»

— «Виноват, ваше превосходительство, — спал и видел во сне, что вы бредите», — ответил Лунин.²²

 

4

Среди современников был распространен рассказ о том, как Лунин вызвал на дуэль наследника престола — великого князя Константина Павловича. Декабрист А.Е. Розен в своих «Записках декабриста» рассказывает об инциденте, произошедшем между Константином и офицером Кошкулем. Вспыльчивый Константин налетел на Кошкуля с обнаженным палашом, однако встретил сопротивление, в результате чего палаш был выбит из его рук. Остыв и одумавшись, а также сознавая себя неправым в своей горячности, Константин извиняется перед офицерами, а если, прибавил он, кто-то остался этим недоволен, то он готов дать личное удовлетворение. Константин уверен, что никто не решится принять вызов наследника престола. Весь офицерский состав стал уверять его, что все удовлетворены. Но в этот момент, пришпорив лошадь, выезжает вперед Мишель Лунин и заявляет: «От такой чести никто не может отказаться». Цесаревич пришел в восхищение от Лунина, и дело тем закончилось.²³

Декабрист Д.И. Завалишин в своих воспоминаниях рассказал еще об одном случае Лунинских проделок. Лунин тогда служил в свите Константина в Польше. Как-то Лунин громогласно заявил, что все, делаемое для картинности формы, лишь стесняет свободу солдат, и поэтому в боевых условиях абсолютно непригодно. Константин спросил, чем Лунин это может доказать.

Лунин попросил: «А вот позвольте мне только 10 минут покомандовать вашим уланским полком (считавшимся образцовым по отношению к парадности), и вы его не узнаете.»

Побились об заклад на фунт конфет.

Цесаревич велел: Принимать команду от полковника Лунина.

«Все затихло и устремило внимание на улан в ожидании, что будет командовать Лунин. Вдруг раздалась команда: «Долой с коня!» и едва только ноги улан коснулись земли, как раздалась новая команда: «Садись!». Мигом все обезобразилось; посыпалось все, что было слишком туго натянуто, в обтяжку; искривилось и съехало с мест все, что держалось не простым, естественным, а искусственным способом. Цесаревич рассмеялся и обратил все в шутку.

— Свой брат! — сказал он, указывая на Лунина, — знает все наши штуки».²⁴

«Когда не с кем было драться, Лунин подходил к какому-нибудь незнакомому офицеру и начинал речь: «Mr! Vous aves dit, que…» — «Mr, — отвечал тот, — je n’ai rien dit». — «Comment? Vous soutenez donc, que j’ai menti! Je vous prie de me le prouver en ‘echangeant avec moi une paire de balles»»

[— «Милостивый сударь! Вы сказали … «

— «Милостивый сударь, я вам ничего не говорил».

— «Как, вы, значит, утверждаете, что я солгал? Прошу доказать это, обменявшись со мной парой пуль».]²⁵

Много шума наделал в свое время его странный поединок с Алексеем Федоровичем Орловым. Сохранилось несколько вариантов рассказов о том, как Лунин вызвал на дуэль Алексея Орлова, будущего шефа жандармов.

По одной из версий, «однажды кто-то напомнил Лунину, что он никогда не дрался с Алексеем Федоровичем Орловым. Он подошел к нему и просил сделать честь променять с ним пару пуль. Орлов принял вызов. Дрались очень часто в манеже, который можно было нанять; первый выстрел был Орлова, который сорвал у Лунина левый эполет. Лунин сначала было хотел также целить не для шутки, но потом сказал: «Ведь Алексей Федорович такой добрый человек, что жаль его», — и выстрелил на воздух. Орлов обиделся и снова стал целить; Лунин кричал ему: «Vous me manqueres de nouveau, en me visant de cette mani`ere. Правее, немного пониже! Право, дадите промах! Не так! Не так!» — Орлов выстрелил, пуля пробила шляпу Лунина.

— «Ведь я говорил вам, — воскликнул Лунин, смеясь, — что вы промахнетесь! А я все-таки не хочу стрелять в вас!» — и он выстрелил на воздух. Орлов, рассерженный, хотел, чтобы снова заряжали, но их розняли».²⁶

Декабрист Д.И. Завалишин в своих воспоминаниях о Лунине также рассказывает об этом случае.

«К этому же времени относится и дуэль Лунина с А.Ф. Орловым. Лунин был товарищ и по службе, и по великосветскому кругу Орлову, Левашову, отчасти Чернышову и пр. и был даже в приятельских отношениях с обоими Орловыми. Однажды, при одном политическом разговоре, в довольно многочисленном обществе, Лунин услыхал, что Орлов, высказав свое мнение, прибавил, что всякий честный человек не может и думать иначе. Услышав подобное выражение, Лунин, хотя разговор шел не с ним, а с другим, сказал Орлову:

— Послушай, однако же, Алексей Федорович! ты, конечно, обмолвился, употребляя такое резкое выражение; советую тебе взять его назад; скажу тебе, что можно быть вполне честным человеком и, однако, иметь совершенно иное мнение. Я даже знаю сам многих честных людей, которых мнение нисколько не согласно с твоим. Желаю думать, что ты просто увлекся горячностью спора.

— Что же, ты меня провокируешь, что ли? — сказал Орлов.

— Я не бретер и не ищу никого провокировать, — отвечал Лунин, — но если ты мои слова принимаешь за вызов, я не отказываюсь от него, если ты не откажешься от твоих слов!

Следствием этого и была дуэль; положено было стреляться до трех раз, сближая каждый раз расстояние. Все знали, что Лунин был отличный стрелок. Первым выстрелом Орлов разнес перо на шляпе Лунина; Лунин выстрелил в воздух; Орлов еще более разгорячился и закричал: «Что ж это ты! смеешься, что ли, надо мною?» — подошел ближе и, долго прицеливаясь, вторым выстрелом сбил эполет у Лунина; Лунин вторично выстрелил на воздух, тогда как не только он, но и плохой стрелок, если бы действовал только хладнокровно, а не горячился, как Орлов, мог бы убить Орлова на таком коротком расстоянии. Тут Орлов опомнился и, бросив свой пистолет, кинулся Лунину на шею».²⁷

По воспоминаниям Свистунова П.Н., эту дуэль остановил Михаил Федорович Орлов, который был секундантом у своего брата. Он «уговорил его прекратить неравный бой с человеком безоружным, чтобы не запятнать совести убийством».²⁸

Если Лунин обычно стрелял в воздух, то его противники иногда стреляли прицельно и попадали, так что тело Лунина было похоже на решето. Впрочем, Лунин был не одинок, так как практически все его приятели были так же отмечены ранами после поединков. Однажды Лунин «дрался на шести шагах» с другим известным задирой — «черным Уваровым». А после дуэли Уваров-«черный» вдруг посватался за родную сестру Лунина Екатерину Сергеевну. Получил согласие отца невесты и стал свояком Лунину.²⁹

Однажды «Лунину вздумалось нанять в Кронштадте лодку и ехать одному в море, чтобы снимать планы укреплений. Его заметили в зрительную трубу, нагнали и арестовали. Государь потребовал у него объяснения этого дерзкого поступка.

— Ваше величество, — отвечал он, — я серьезно интересуюсь военным искусством, а так как в настоящее время я изучаю Вобана, то мне хотелось сравнить его систему с системой ваших инженеров.

— Но вы могли бы достать себе позволение; вам бы не отказали в просьбе.

— Виноват, государь: мне не хотелось получить отказ.

— Вы отправляетесь один в лодке, в бурную погоду: вы подвергались опасности.

— Ваше величество, предок ваш Петр Великий умел бороться со стихиями. А вдруг бы я открыл в Финском заливе неизвестную землю? Я бы водрузил знамя вашего величества.

— Говорят, вы не совсем в своем уме, Лунин.

— Ваше величество, про Колумба говорили то же самое.

— Я прощаю сумасшедших; но прошу, чтоб в другой раз этого не было».³⁰

Возможно, Александр I расценил слова о Петре Великом, который умел бороться со стихиями, как намек на его, царя, нерешительность. А слова про «не хотелось получить отказ», как напоминание о том, что Лунин уже один раз просился, чтобы его отпустили в Испанию воевать против французов, но ему было отказано.

Серьезной военной карьеры отныне Лунину не сделать.

 

5

В первые грозные дни 1812 года, когда Кавалергардский полк вместе с армией отступал, не соприкасаясь с противником, к Смоленску, Лунин задумался о самопожертвовании. Как вспоминал Н.Н. Муравьев: «Он постоянно что-то писал, и однажды прочел мне заготовленное им к главнокомандующему письмо, в котором, изъявляя желание принести себя в жертву отечеству, просил, чтобы его послали парламентером к Наполеону с тем, чтобы, подавая бумаги императору французов, всадить ему в бок кинжал, который у него на этот предмет хранился под изголовьем. Лунин точно бы сделал это, если бы его послали».³¹

Убийство Наполеона, по его мнению, являлось спасением от тирана, из-за которого были все бедствия, обрушившиеся на Россию.

4-6 августа 1812 года Лунин участвовал в боях под Смоленском. Очень переживал неудачи русской армии. Как вспоминал в своих «Записках» Муравьев Николай Николаевич, Михаил Лунин принимал участие в сражении с неприятелем даже тогда, когда кавалергарды находились в резерве. Так состоялась неожиданная встреча Муравьева с возвращавшимся из дела Луниным. «Он был одет в своем белом кавалергардском колете и каске; в руках держал он штуцер; слуга же нес за ним ружье. Поздоровавшись, я спросил его, где он был? «В сражении», — коротко отвечал он. «Что там делал?» «Стрелял и двух убил». Он в самом деле был в стрелках и стрелял, как рядовой. Кто знает отчаянную голову Лунина, тот ему поверит, — рассказывает Муравьев Н.Н.».³²

О таких же случаях пишет Свистунов П.Н.: «Я помянул о его бесстрашии, хотя слово это не вполне выражает то свойство души, которым наделила его природа. В нем проявлялась та особенность, что ощущение опасности было для него наслаждением. Например, походом в 1812 году он в своем кавалергардском белом колете слезал с коня, брал солдатское ружье и из одного удовольствия становился в цепь застрельщиков».³³

Об этом также вспоминал декабрист Якушкин И.Д.: «Он служил одно время в кавалергардах и в сражениях, когда его полк был в бездействии, вмешивался в толпу стрелков в своем белом колете».³⁴

Уже 26 августа Лунин участвует в Бородинском сражении, сначала у Семеновских флешей, а затем у батареи Раевского, где кавалергарды обратили в бегство французскую кавалерию. Под ним убита лошадь, на самом Лунине — ни царапины. За это сражение Лунин «пожалован золотою шпагою с надписью «За храбрость»».³⁵

Михаил Лунин возвращается домой после участия в Отечественной войне и Европейском походе. Он — гвардии ротмистр. Ему двадцать шесть лет, он отличился во всех сражениях от Смоленска до Парижа, у него три ордена, золотая шпага.

Зимой 1815-1816 года, когда гвардия находилась в Вильно, Лунин на очередной дуэли с каким-то поляком был ранен, получив пулю в пах. Его друзья просят француза Ипполита Оже составить компанию раненому Лунину, так как скука для него страшнее раны. Оже еще до знакомства был наслышан о Лунине.

Спустя много лет в своих «Записках» Оже так будет вспоминать Михаила Лунина: «Как бы подробно я ни описывал Лунина, все-таки я не в состоянии дать о нем полного понятия: эта многосторонняя причудливая натура была неуловима в своих проявлениях, хотя в глубине ее лежала одна неизменная мысль. Он нарочно казался пустым, ветренным, чтобы скрыть ото всех тайную душевную работу и цель, к которой он неуклонно стремился».³⁶ «Он был поэт и музыкант и в то же время реформатор, политико-эконом, государственный человек, изучивший социальные вопросы, знакомый со всеми истинами и со всеми заблуждениями… Я знал Александра Дюма и при обдумывании наших работ мог оценить колоссальное богатство его воображения. Но насколько же Лунин был выше его, фантазируя о будущем решении важнейших социальных проблем».³⁷

Лунин делится с Оже планом выйти в отставку. Ипполит поражен таким решением.

» — Вы? Кавалергардский полковник!

— Я еще более на виду: у меня парадный мундир белый, а полуформенный красный.

— Вы откажетесь от всех выгод, ожидающих вас на службе?

— Очень выгодно разоряться на лошадей и на подобныя тому вещи! Еще если б я мог разоряться! Но у меня отец находит возможность все более и более урезывать назначенное им содержание. Я денно и нощно проклинаю мое положение.

— Действительно, вы иногда бываете задумчивы.

— Поневоле задумаешься, мой милый! Меня держат впроголодь. Вы вероятно заметили, как я похудел.

— Да, я нахожу, вы бледны.

— Бледен! Вам, должно быть, слов жалко. Подумайте что-нибудь посильнее. На пиру жизни меня угощают квасом.»

Однажды утром Оже получает записку от сестры Лунина — Екатерины Уваровой, с просьбой успокоить Мишу, у которого была «ужасная сцена с отцом». Ипполит навещает Лунина в доме его отца, где в тот момент проживал Мишель, застает его играющим на фортепьяно.

Михаил поделился с Оже своими переживаниями, которые занимали его в последнее время:

«— Я все старался себе представить со всеми подробностями ужаснейшее положение кавалергардского полковника, отбивающегося с оружием в руках от полиции, которая явилась арестовать его за долги!

— Не вы первый и не последний.

— Тем хуже, как скоро это такая обыкновенная вещь, для меня она уже не годится, если случилось такое несчастие, то нужно выпутаться из него иначе, чем делают другие.»

Далее Лунин с юмором, переменой жестов, интонаций и игрой физиономии рассказывает Ипполиту, как накануне состоялся его разговор с отцом по поводу долгов кредиторам, которые надо платить, о выходе в отставку и о желании уехать в Южную Америку. Он обратился к отцу с предложением заплатить его долги, более 10000 руб. кредиторам, дать 5000 руб. на дорогу из России, а взамен он, Лунин, отказывается от своей доли наследства в пользу отца, то есть отказывается от всех притязаний на имения, капиталы и прочее. На возмущение отца, как его сын, кавалергардский полковник, которого ждет блестящее будущее, может уйти в отставку, Лунин отвечает: «Как же я могу служить в Кавалергардах с моим ничтожным доходом, которого вы меня лишили, и с долгами, которых вы не хотите платить? Итак, я выхожу в отставку, отправляюсь в Южную Америку и поступаю в ряды тамошних молодцов, которые теперь бунтуют. Таким образом я доказываю свою независимость и ничем не рискую кроме жизни. Подумайте! Больше мне ничего не остается, коль скоро вы хотите лишить меня назначенного содержания.»

Рассказав Ипполиту Оже о произошедшей между ним и его отцом трагикомической сцене, Лунин продолжил: «Для меня открыта только одна карьера — карьера свободы, которая по-испански зовется Libertad, а в ней не имеют смысла титулы, как бы громки они ни были. Вы говорите, что у меня большие способности, и хотите, чтобы я их схоронил в какой-нибудь канцелярии из-за тщеславного желания получать чины и звезды, которые французы совершенно верно называют плевком. Как? Я буду получать большое жалованье и ничего не делать, или делать вздор, или еще хуже — делать все на свете; при этом надо мною будет идиот, которого я буду ублажать, с тем чтоб его спихнуть и самому сесть на его место? И вы думаете, что я способен на такое жалкое существование? Да я задохнусь, и это будет справедливым возмездием за поругание духа. Избыток сил задушит меня.

Нет, нет, мне нужна свобода мысли, свобода воли, свобода службы! Вот это настоящая жизнь! Прочь обязанности службы, существование ненужной твари. Я не хочу быть в зависимости от своего официального положения: я буду приносить пользу людям тем способом, каковой мне внушают разум и сердце. Гражданин вселенной — лучше этого титула нет на свете.

Свобода! Libertad! Я уезжаю отсюда…».

Через несколько дней Лунин сказал Оже: «Как фаталист, я должен быть суеверен. Разве я вам не говорил, что в Париже я был у Ленорман?

— Ну и что ж вам сказала гадальщица?

— Она сказала, что меня повесят. Надо постараться, чтобы предсказание исполнилось».³⁸

Прошло семь месяцев после возвращения на родину из заграничных походов, и Лунин подает Александру I прошение о переводе его из гвардии в армию. В своем прошении Лунин ссылается на материальные затруднения. Денег на расходы ему не хватает. Отец урезает ему содержание до минимума, которого не хватает даже на самое необходимое. Так, по данным вотчинных ведомостей, в течении 1816-1817гг., «на прожитие Михаилу Сергеевичу — 21 р. 10 к.», в то время как на себя отец за этот же срок тратит 64770 р. 40 к.³⁹

Однако Константин в своем ответе командующему гвардейским корпусом Милорадовичу на прошение Лунина об отставке согласия не дает и поручает отказать ему.

Получив отказ в переводе в армию, Лунин подает второй рапорт с просьбой о предоставлении ему отпуска по болезни. Но «разрешения» не последовало, и вместо отпуска Александр I отправил Лунина в отставку.

По воспоминаниям Ипполита Оже: «Его решение выйти в отставку было принято с затаенным удовольствием: препятствий не оказалось никаких, напротив, спешили все уладить поскорее.

Доложили государю, что кавалергардский полковник Лунин желает выйти в отставку.

— Это самое лучшее, что он может сделать,— отозвался император.

— Он просит позволения ехать за границу.

— Позволяю: с богом!»⁴⁰

Оже отговаривает Лунина от поездки в Южную Америку. Решают ехать в Париж. В Париж так в Париж.

 

6

10 (22) сентября 1816 года французский корабль «Fidelite» («Верность») отправляется из Кронштадта в Гавр с двумя пассажирами на борту.

Старый отец дарит на прощание пуд свечей из чистого воска, 25 бутылок портера, столько же бутылок рома и много лимонов. Лунин несколько растроган и говорит Оже, что лимонов уж никак не ожидал и теперь видит, что с отцом можно было поладить.

«Уваров с женой провожали нас до парохода, — пишет Ипполит Оже. — Лунин-отец, в приливе родительской нежности, захотел нас проводить до корабля.

Когда корабль вышел из гавани, мы, стоя с Луниным на палубе, послали последний привет отцу его, который с вала посылал нам свое благословение, осеняя крестом на все четыре стороны.»⁴¹

Существует еще несколько версий отъезда Лунина из России во Францию.

По одной из версий, Лунин заезжает к сестре, Екатерине Уваровой, которая спит; он не велит ее будить… Муж сестры Федор Уваров провожает до судна, которое увозит путешественника в Кронштадт. 

По другим воспоминаниям, отец отдал сыну свою библиотеку в 3000 томов, и тот разыграл ее в лотерею, распространил билеты среди своих товарищей и выручил около 1200 рублей.

Но еще до отъезда во Францию, где-то в марте-апреле 1816 года, Лунин узнает от Никиты Муравьева, одного из учредителей Союза спасения, о возникновении Тайного общества и принимает активное участие в его деятельности.

Позже, на анкетный вопрос Следственной комиссии, Михаил Лунин напишет: «Я никем не был принят в число членов тайного общества; но сам присоединился к оному, пользуясь общим ко мне доверием членов, тогда в малом числе состоящих.»⁴²

Париж того времени был центром интенсивной политической жизни. Возможно Лунин отправился в Париж «за новыми либеральными идеями», а может быть, из-за того, что здесь была возможность самому, собственным трудом, зарабатывать на жизнь, что было невозможно для него в России без семейного и общественного скандала, как для сына богатого помещика, кавалергардского ротмистра.⁴³

Оже вспоминал: «Надо заметить, что во время путешествия Лунин, кавалергардский полковник, принадлежащий к высшему обществу, наследник большого состояния, постоянно думал о том, каким способом он будет добывать себе насущный хлеб на чужой стороне.»⁴⁴

Говорили, что Лунин жил в мансарде у одной вдовы с пятью бедняками, у них на всех был один плащ и один зонтик, которыми они пользовались по очереди. Насчет этой вдовы и других подробностей парижского жития сохранились еще забавные истории, рассказанные впоследствии самим Луниным товарищам по сибирскому заключению:

«Он жил в пансионе у некоей мадам Мишель, которая привязалась к нему. За столом она дала ему место рядом с собой — и каким столом! Тарелки, ножи, вилки — все это было приковано цепями, — тут впервые Мишель с ними столкнулся… Он зарабатывал иногда по 10 франков в день писанием писем — он сделался публичным писцом и возил по бульварам свою будку на колесах. Он рассказывал, как ему случалось писать любовные письма для гризеток. Затем он переводил коммерческие письма с французского на английский. Он писал их, завернувшись в одеяло, не имея дров в своей мансарде».⁴⁵

Через какое-то время Ипполит Оже замечает перемены в Лунине, подозревает в тайных замыслах, видя тех личностей, которые стали навещать Михаила.

Накануне возвращения на родину Лунин встречается с Сен-Симоном.

Пребывание Лунина в Париже прервано получением им письма от сестры с известием о смерти отца. Лунин становился богатым, но его это не радовало, так как было достигнуто не его трудом и умом. Ему необходимо было возвращаться на Родину, где его ждали дела.

Лунин, объясняя Оже, почему не берет его с собой в Россию, говорит :»Не думайте, что мое пребывание во Франции останется без пользы для России. Если бы вы были таким человеком, каких мне надо, то есть если бы при ваших способностях и добром сердце у вас была известная доля честолюбия, я бы силою увез вас с собою, конечно, не с тою целию, чтоб вы занимались всяким вздором в петербургских гостинных. Но мы могли бы с вами положить основание взаимному обучению, а это бы нас продвинуло вперед на пути цивилизации, на котором мы отстали от Европы».⁴⁶

Прошло десять дней в приготовлениях к отъезду.

Коляска куплена, нанят лакей за деньги, присланные из Петербурга. В одно прекрасное утро Оже провожает Лунина. У заставы Михаил Лунин и Ипполит Оже со слезами на глазах на прощание обнимаются.

 

7

Лунин возвратился в Россию в первой половине 1817 года.

К этому моменту устав Союза спасения уже написан (в основном Пестелем), выросло число членов организации. Общество переименовывают в «Союз истинных и верных сынов отечества». Осенью 1817 года, вслед за царским двором и гвардией, «отставной» Лунин также приезжает в Москву. Он присутствует на совещаниях, где Якушкин и Шаховской вызвались на убийство Александра I. И хотя именно Лунин не более года назад первым выдвинул мысль о цареубийстве, он не поддержал предложения Якушкина и Шаховского, будучи уверен в неготовности Тайной организации к использованию результата этого акта.

Наступило время для вовлечения большого количества новых активных членов общества. И в Москве рождается новое декабристское Общество — Союз благоденствия.

Одновременно с активной деятельностью в обществе Лунин занят устройством имения. В наследство он получил имения в Тамбовской и Саратовской губерниях, а в придачу большие долги, которые также достались ему от отца. К весне 1825 года Лунину удалось полностью очистить имения от долгов, добиться повышения доходности поместий, улучшить положение крепостных. Лунинские дворовые получали большую месячину, чем дворовые у других помещиков, а престарелым выдавалась пенсия. Лунин отказался от обычной в те времена продажи крепостных девушек в замужество, отпуская выходящих замуж без всякого ограничения и компенсации, с условием, чтобы это было «вольное и непринужденное со стороны девок согласие на выбор родителей».⁴⁷

Несмотря на живое участие в устройстве имения, Лунин в эти годы основную часть своего времени проводил в Петербурге, где активно занимался делами Тайного общества. Почти все важнейшие события в жизни Союза благоденствия этих лет происходили при его непосредственном участии. Московский съезд в начале весны 1821 года принял решение о роспуске Союза благоденствия. Решение распустить Союз благоденствия рассматривалось как фиктивное (обмануть выслеживающих шпионов, отделаться как от слабых, так и от слишком горячих членов и образовать новое общество). Лучшим членам общества объяснен фиктивный роспуск Союза. Инициатива создания нового Тайного общества в Петербурге принадлежала Никите Муравьеву, Михаилу Лунину, Николаю Тургеневу, также они рассчитывали, что и Павел Пестель тоже присоединится к ним.

В апреле-мае 1821 года Михаил Лунин и Никита Муравьев решают вернуться на службу.

20 января 1822 года высочайшим приказом Лунин зачислен с чином ротмистра в Польский уланский полк в подчинение к великому князю Константину Павловичу. Лунин прибывает к своему полку в Слуцк. Через два года, в мае 1824 г., его переводят в Варшаву командиром 4-го эскадрона лейб-гвардии Гродненского гусарского полка.

«— Что, унялся теперь от проказ? — спросил цесаревич Лунина.

— Тогда мы, ваше высочество, молоды были, отвечал последний, намекая не на одно свое прошлое» (из записок Ульянова).⁴⁸

В Варшаве, вначале в чине ротмистра, а затем подполковника Михаил Лунин становится адъютантом великого князя Константина и остается на службе вплоть до своего ареста.

Лунин поселился вблизи Варшавы, в Виланове. Внешне его быт мало чем отличался от быта аристократической части гвардейского офицерства. Огромный дом, который кроме вольнонаемной прислуги обслуживался десятью крепостными, прекрасные верховые лошади, отличная упряжка, большая псарня — все это создавало у окружающих и близко его не знавших людей впечатление, что Лунин прежде всего ревностный службист и светский прожигатель жизни.

И теперь порой, как в кавалергардские времена, возникали анекдоты о «проделках» Лунина. Так, рассказывали, что Лунин систематически выходил на прогулку в парк в сопровождении огромного ручного медведя. Владелица Виланова, дрожа от страха, как-то обратилась к своему беспокойному жильцу с просьбой избавить ее от четвероногого соседа, на что Лунин ей галантно ответил, что если бы среди поляков не оказалось предателей, то она «не имела бы неудовольствия видеть в своем дворце ни двуногих, ни четвероногих медведей».⁴⁹ Благодаря старой славе «шалуна» все это воспринималось как очередные «проказы». Вскоре Михаил Лунин стал своим человеком в великокняжеском дворце, часто выполняя обязанности адъютанта Константина.

У Лунина были черные усы, и Константин, подозревая, будто они нафабрены, велел спросить, читал ли офицер приказ о запрещении фабриться. «Приказ-то я читал, — отвечал Лунин, — а от чего у меня усы черные, я могу только тогда объяснить, когда его высочество объяснит, отчего у него носу нет» (великий князь был курносым в отца — Павла I).⁵⁰

«Однажды в Одессе в 1819 г. он беседовал на балконе третьего этажа с известной тогда красавицей Валесской. Разговор шел об исчезновении в мужчинах рыцарства. Валесская приводила в пример, что теперь уже ни один из них не бросится с балкона по приказанию своей красавицы.

Лунин был равнодушен к Валесской, но не мог отказаться от ощущения некоторой опасности. Он смело и ловко бросился с балкона и благополучно достиг земли, так как тогда улицы были не мощены. Все это не мешало ему быть в сожительстве добрым, милым товарищем, а в обществе веселым, остроумным, любезным человеком.»⁵¹

Задуманная роль была, очевидно, сыграна Луниным с необычайным совершенством, и только тогда, когда началось следствие над декабристами, лунинские сослуживцы осознали, каким блестящим актером был их партнер по зеленому столу и собрат по ревностному служению зеленому змию. «Будучи у нас в полку, — писал много лет спустя о Лунине автор истории гродненских гусар, — он умышленно казался ветренным и пустым, чтобы лучше скрыть от всех тайную душевную работу и цель, к которой он стремился, и надо сказать правду, не только в отношении полка ему это удалось, но и великий князь был убежден в его невиновности».⁵²

Разговоры о мотовстве Лунина лишь дополняли его внешний образ, маскируя пламенного члена Южного общества.

С Пестелем и его друзьями в этот период у Лунина, по всей видимости, были самые тесные связи, и они не без основания считали его членом Южного общества. Подтверждением чего являются обсуждения на Киевском съезде Южного общества (январь 1823 года) проекта Пестеля о создании «обреченного отряда», а позднее — выборы Лунина посредником для связи между Южным обществом и Польским патриотическим обществом.

 

8

Восстание 14 декабря 1825 года застает Лунина в Варшаве. Он среди тех офицеров, которые против отречения Константина, кто пытается этому помешать. Уже из первых официальных сообщений Лунин понимает, что вряд ли избежит участи товарищей. Между Николаем I и Константином развернулась борьба за Лунина. Константин долго отстаивает своего любимца и не отдает его на растерзание Петербургской комиссии. Николай вынужден отправить в Варшаву тщательно подготовленные Комитетом «вопросные пункты» для Лунина, потому что так желает Константин. Николай, конечно, желал бы, чтобы Лунин отвечал на эти вопросы, находясь в  Петропавловской крепости, а не в своем особняке в Виланове.

Лунин, запершись и никого не принимая,⁵³ не спеша пишет своим неправдоподобно красивым «готическим» почерком полные достоинства и яда, предельно краткие, лаконичные ответы на них. Отвечая на опросные листы еще в Варшаве, Лунин не назвал и впоследствии не назовет ни одного имени. В дальнейшем он будет придерживаться этой же тактики. Чем меньше информации у следствия, тем лучше обвиняемым. Лунин с первого допроса начинает тонко издеваться над следственной комиссией и государем Николаем I. Буквально в первом же своем ответе он назначает царя Александра I основоположником тайного общества, прямо намекая на его речь при открытии польского сейма (15 марта 1818 года), где государь говорил о постепенной подготовке России к принятию законно-свободных учреждений. Самый этот термин «institutions liberales» — из речи царя. Лунин во время следствия четко ведет одну линию: в восстаниях и тайных обществах после 1822 года не замешан; конституционные убеждения его, Лунина, и Союза благоденствия нельзя признать преступными, ибо таковы были убеждения Александра I, согласно его же словам. В дальнейшем, в последующих своих ответах, Лунин не перестает постоянно цитировать покойного царя: «Законно-свободные… Законно-свободное…».

Вопрос: «Комитет, имея утвердительные и многие показания о принадлежности вашей к числу членов Тайного общества и действиях в духе оного, требует откровенного и сколь возможно обстоятельного показания вашего в следующем:

Когда, где и кем вы были приняты в число членов Тайного общества и какие причины побудили вас вступить в оное?»

Ответ: «Я никем не был принят в число членов Тайного общества, но сам присоединился к оному, пользуясь общим ко мне доверием членов, тогда в малом числе состоящих.

— Образование общества, предположенные им цели и средства к достижению оных не заключали в себе, по моему мнению, зловредных начал. Я был обольщен мыслию, что сие тайное политическое общество ограничит свои действия нравственным влиянием на умы и принесет пользу постепенным приуготовлением народа к принятию законно-свободных учреждений, дарованных щедротами покойного императора Александра I-го полякам и нам им приготовляемых.

— Вот причины, побудившие меня по возвращении моем из чужих краев присоединиться к тайному обществу в Москве, в 1817 году».

Вопрос: «Как бывшему члену Коренной думы, вам известно время появления в России тайных обществ, равно и постепенный ход изменения и распространения оных; а потому объясните с возможной точностью сие».

Ответ: «Первые тайные политические общества появились в России в 1816 году. Постепенный же ход изменения и распространения оных мне в подробности и с точностью не известны».

Вопрос: о причинах, которые «предшествовали и родили» мысль о тайных обществах.

Ответ: «По мере успехов просвещения начали постигать в России пользу и выгоды конституционных или законно-свободных правлений; но невозможность достигнуть сего политического изменения явно понудила прибегнуть к сокровенным средствам. Вот, как я полагаю, причины, которые предшествовали и родили мысль основания тайных политических обществ в России».

Вопрос: «Когда, где и кем начально основано было сие общество и под каким названием?»

Ответ: «Тайное общество, известное впоследствии под наименованием Союза благоденствия, основано в Москве в 1816 году. Основателей же оного я не могу назвать, ибо это против моей совести и правил».

Вопрос: «Кто, когда и для какого общества писал уставы и в каком духе; изъяснить главные черты оных».

Ответ: «Уставы Тайного общества писаны вообще в законно-свободном духе. Стремление к общему благу, правота намерений и чистая нравственность составляют главные черты оных. Когда сии уставы писаны — с точностью не упомню; в составлении же оных участвовали все члены».

Вопрос: «Кто были председателями, блюстителями и членами Коренной думы?»

Ответ: «Я постановил себе неизменным правилом никого не называть по имени».

Вопрос: «Кто из членов наиболее стремился к распространению и утверждению мнений общества советами, сочинениями и личным влиянием на других?»

Ответ: «Все члены общества равно соревновали в стремлении к сей цели».

«Прекратив сношения мои с Тайным обществом в начале 1822 года, я потерял из вида все до оного касающееся… Я посвятил все свое время и все усилия на точное исполнение возложенных на меня по службе обязанностей. Вследствие сего я совершенно прекратил всякого рода сношения с Тайным обществом, не получал уведомлений о его дальнейших действиях, и никому не писал, и не хотел писать по сему предмету. Касательно же моих поступков в продолжение службы, с 1822 года по сие время, осмеливаюсь сослаться на мнение высокого начальства, под коим имею счастье служить» 

Вопрос: «С какого времени революционные мысли и правила появились и сделались господствующими в умах членов общества?»

Ответ: «Революционные мысли и правила появились в обществе, вероятно, с 1822 года, ибо до того времени не было явных признаков оных».

Вопрос: «Кого и когда вы приняли в члены общества?»

Ответ: «Во время пребывания моего в Тайном обществе ни одного члена ни в какое время к оному не присоединил, не находя в том необходимости как для видов общества, так и для пользы новопринимаемых».

Вопрос: «Что известно вам о намерении капитана Якушкина в 1817 году покуситься на жизнь в бозе почившего государя императора? Какие причины подвигли его к тому… кто подавал утвердительные или отрицательные мнения?»

Ответ: «Г. Якушкин мне весьма мало знаком… Преступная мысль его Тайному обществу была небезызвестна; но сие злодеяние, совершенно несогласное с целью и духом общества, было единогласно принято, как происходящее от расстройства способностей ума его, г. Якушкина, и никто из членов не полагал, чтобы он принял меры для приведения сего преступного намерения в исполнение, основываясь на том, что г. Якушкин (как потом всем стало известно) имел припадки сумасшествия и следственно, позабыв о сем, не будет упорствовать в своем заблуждении. Последствия оправдали мнение общества».

Вопрос: «С кем из членов общества были в сношениях?..»

Ответ: «Объяснение моих личных сношений, с кем именно — представить не могу, дабы не называть по имени».

Вопрос: «В чем состояло ваше совещание с Пестелем в 1820 или 1821 году?.. Читал ли вам Пестель им приготовленную конституцию «Русская правда»?»

Ответ: «Находясь всегда в дружеских отношениях с Пестелем, я в 1821 году, на возвратном пути в Одессу, заехал к нему в Тульчин и пробыл там три дня. Политических совещаний между нами не происходило… Давность времени препятствует мне упомнить о предмете отрывков, читанных мне Пестелем из его «Русской правды». Но я помню, что мнение мое при чтении сих отрывков было одобрительное, и помню, что они точно заслуживали сие мнение по их достоинству и пользе, по правоте цели и по глубокомыслию рассуждения».

Вопрос: «В заключение присовокупите все, что вам известно насчет тайных обществ и лиц, к оному принадлежащих — сверх изложенных здесь вопросов».

Ответ: «Сообщив высочайше утвержденному комитету все, что мне известно о тайных обществах, я заключаю сим мои ответы, не имея более ничего к дополнению пояснений моих.

Лейб-гвардии Гродненского гусарского полка подполковник Лунин Третий.

Варшава, 1826 года, апреля 8 дня».⁵⁴

 

9

На следующее утро Лунин был вызван во дворец великого князя Константина.

9 апреля, очевидно, состоялось последнее свидание Лунина с Константином.

«…Лунин, одна из тех личностей без страха, был любим и уважаем покойным цесаревичем Константином Павловичем. После уже 14 декабря, в Варшаве, Лунин приходит проситься к Цесаревичу съездить на силезскую границу поохотиться на медведей. — «Но ты поедешь и не вернешься». — «Честное слово, ваше высочество». — «Скажите Куруте, чтоб написал билет». Курута не соглашается дать билет и бежит к Цесаревичу «Помилуйте, ваше высочество, мы ждем с часу на час, что из Петербурга пришлют за Луниным, как это можно отпускать?» — «Послушай, Курута, — отвечает Цесаревич, — я не лягу спать с Луниным и не посоветую тебе лечь с ним, он зарежет, но когда Лунин дает честное слово, он его сдержит». И действительно, Лунин возвратился в Варшаву тогда, когда другие сутки из Петербурга его уже ждал фельдъегерь. Когда в Следственной комиссии стали допрашивать его, что он говорил об истреблении царской фамилии, он отвечал, что никогда не говорил, но думал об этом. Лунин говорил, что он непременно пошлет две тысячи рублей в Рим, чтоб папа торжественно отслужил панихиду по Цесаревичу за то, что он приказал по взятии его под арест кормить его гончих и борзых. C’est une g’en’erosit’e de sa part».

«Лунин был усердный католик. Когда он принял католицизм и что его к тому побудило, осталось неизвестным для самых близких к нему. Только эпоху этому полагали мы время пребывания его в Варшаве. Он был в молодости своей большим дуэлистом и был отставлен из кавалергардов за дуэль. Отец рассердился на него и прекратил ему содержание. Лунин уехал в Париж и там жил некоторое время, давая уроки на фортепьяно. Возвратясь в Россию, он написал письмо к Цесаревичу. К<онстантин> П<авлович>его не любил прежде и всегда гнал, но доверенность, с которой Лунин обратился к нему, понравилась, он принял его в один из уланских полков Литовского корпуса ротмистром (двумя чинами ниже того, который он имел). После того К<онстантин> П<авлович> перевел его в один из гвардейских полков в Варшаву, и Лунин сделался его любимцем. Когда пришло приказание арестовать Лунина, Цесаревич призвал его и сказал ему, что он его не даст, что в Петербурге его повесят, и сказал ему, что он дает ему месяц сроку, которым он может воспользоваться. Лунин не захотел избежать готовящейся ему участи и по вторичному требованию был отправлен в Петербург».⁵⁵

Сохранились воспоминания  декабриста Завалишина (со ссылкой на Лунина):

«Вот что рассказывал еще Лунин о своем последнем свидании с цесаревичем.

— Теперь ты пеняй на себя, Михаил Сергеевич, — сказал Лунину цесаревич прощаясь с ним; я долго тебя отстаивал и давал тебе время удалиться за границу, но в Петербурге я ничем уже помочь тебе не могу!»

— Ничего, ваше высочество! бежать за границу, избегая той участи, которой подвергнутся товарищи, было бы малодушием… Теперь же прошу вас только об одном: не запрещать моим приятелям проводить меня до первой станции; увидите, с каким торжеством я выеду из Варшавы».⁵⁶

Была ли на самом деле произнесена великим князем Константином выше приведенная фраза, неизвестно, но в том, что он давал Лунину время и возможность скрыться, сомнений нет.

Впереди Лунина ждало «петербургское следствие».

В Петербурге, на следствии, Лунин издевательски отвечает своему бывшему сослуживцу, а теперь следователю генералу Чернышеву. В ответ на требование назвать имена других заговорщиков Лунин объясняет, что выдавать товарищей безнравственно и что в «интересах власти» — не допускать подобного падения чести.⁵⁷

Первый допрос Лунина, который проводил его бывший сослуживец Чернышев, оказался совершенно безрезультативным для Николая I. Чернышев не получил от Лунина никаких новых сведений и не смог подтвердить те, которые на этот момент имелись у комиссии. Комитет, который уже приготовил Лунину очные ставки «с кем следует», отказался от этого решения. До конца следствия у Лунина не было ни одной очной ставки.

Но Михаил Лунин не изменял себе и в каземате. Через два дня, 18 апреля, он по собственной инициативе присылает в Комитет дополнение к показаниям, данным в Варшаве. Эти дополнения иначе как утонченное издевательство над «высочайше учрежденным» Следственным комитетом нельзя расценить. Дополнительные показания написаны в форме «покаянного письма». И в нем Михаил Лунин, до сего времени не назвавший ни одной фамилии, пишет, что после допроса узнал, что лица, принадлежавшие к Обществу, равно как и их поступки, «совершенно известны», а поэтому он решил «исполнить волю» Комитета и перечисляет сразу четырнадцать организаторов и активных участников Тайного общества. Можно легко представить реакцию и выражение лиц членов Комитета, которым на пятом месяце их работы Лунин называет Трубецкого, Пестеля, Сергея Муравьева, Никиту Муравьева, Якушкина и других, по которым следствие было уже почти закончено.

После этого «признания» Лунина не беспокоили две недели: не вызывали на допросы, не устраивали очных ставок и не требовали письменных ответов на дополнительные вопросы.

«Полковник Лунин, известный своим умом и энергичным характером, на вопрос о цареубийстве[60] отвечал: «Господа, Тайное общество никогда не имело целью цареубийство, так как его цель более благородна и возвышенна. Но, впрочем, как вы знаете, эта мысль не представляет ничего нового в России — примеры совсем свежи!» Двое из членов Комитета, Татищев и Кутузов, были замешаны в кровавой смерти Павла. Ответ попал в цель, и Комитет остался в замешательстве».⁵⁸

Лунин в 1826 году был осужден за план цареубийства 1816 года. Ни одного повода позже 1822 года судьи и Николай I не нашли.

1826 год разделил жизнь Лунина на до и после. Но неизменны его резкие, экстравагантные поступки, которые со временем сделаются объектом восторженного полулегендарного и легендарного описания.

12 июля 1826 года Верховный уголовный суд объявил осужденным приговор. Осужденные изумляются, увидев Лунина, и еще больше, узнав о его приговоре. Лунину, как и другим, причисленным ко 2-му разряду, по случаю коронации заменяют двадцать лет каторги пятнадцатью годами.

«На месте казни, одетый в кафтан каторжного и притом в красных гусарских рейтузах, Лунин, заметив графа А.И. Чернышева, закричал ему: «Да вы подойдите поближе порадоваться зрелищу!»⁵⁹

Вот какие воспоминания оставили декабристы Цебриков и Анненков:

«Михаил Лунин … по окончании прочтении сентенции, обратясь ко всем прочим, громко сказал: «Il faut arroser le sentence» («Господа! прекрасный приговор должен быть окроплен») — преспокойно исполнил сказанное. Прекрасно бы было, если б это увидел генерал-адъютант Чернышев».⁶⁰

Розен А.Е. вспоминал в «Записках Декабриста»: «Когда прочли сентенцию и Журавлев особенно расстановочно ударял голосом на последние слова — «на поселение в Сибири навечно», Лунин, по привычке подтянув свою одежду в шагу, заметил всему присутствию: «Хороша вечность — мне уже за пятьдесят лет от роду!»  (и будто после этого вместо слов «навечно» стали писать в приговорах — «пожизненно»).⁶¹

 

10

21 октября 1826 года, ночью, тайно, чтобы никто не узнал, когда и куда, Лунина и еще нескольких декабристов отправляют в Свеаборгскую крепость. Этот период жизни Лунин сам наименовал «в глубине казематов». Пребывание Лунина в Свеаборгской и Выборгской крепостях происходило в тяжелом одиночном заключении. Из книг была разрешена только одна — Новый Завет, остальные возвращены обратно, сестре Лунина.

По воспоминаниям М.Н. Волконской о Лунине того времени:

«Ему принадлежит также следующая выходка. Во время его первоначального заключения в крепости, в Финляндии, генерал-губернатор Закревский, посетив тюрьму по служебной обязанности, спросил его: «Есть ли у вас все необходимое?» Тюрьма была ужасная: дождь протекал сквозь потолок, так плоха были крыша. Лунин ответил ему, улыбаясь: «Я вполне доволен всем, мне не достает только зонтика».»⁶²

Про зонтик также рассказывает неизвестный автор «Воспоминаний о Лунине», напечатанных в «Колоколе».

Однако, невзирая на ужасные условия содержания в казематах, Лунин, по воспоминаниям Завалишина Д.И., утверждал, что Выборгская крепость — «самая счастливая эпоха в жизни».

Свеаборгский комендант предлагает устроить Лунину побег. Лунин отказывается, «представив ему опасности, в которые его великодушие ввергнет его самого и его семейство».⁶³

Каторжные работы Лунин отбывал сначала в Чите, потом в Петровском заводе.

«Одаренный этой необычайной твердостью характера, он сделался на работе утешителем и опорой слабевших под гнетом несчастия товарищей, никогда не негодуя на кого-либо из них за слабость».⁶⁴

Лунин готовится к будущей борьбе, размышляет о прошлом, много читает, его не угнетают тяготы существования.

Лев Толстой слышал, будто «смотритель каторжных работ… ежедневно уходил с осмотра работ, долго смеясь еще по дороге. Так умел Лунин насмешить его под землею и прикованным к тачке».⁶⁵

Неизвестный автор «Записок о Лунине», опубликованных в «Колоколе» в 1859 году, рассказывает такой анекдот про Лунина: «Когда он прибыл в Читу (в 1830 году), он был болен от шлиссельбургской жизни и растерял почти все зубы от скорбута. Встретясь с товарищами в Чите, он им говорил: «Вот, дети мои, у меня остался только один зуб против правительства».⁶⁶

В первые читинские месяцы декабристов объединила мысль о побеге. План был спуститься по Ингоде в Аргунь и Амур, потом по направлению реки плыть к Великому океану и спастись в Америку.

«М.С. Лунин сделал для себя всевозможные приготовления, достал себе компас, приучал себя к самой умеренной пище: пил только кирпичный чай, запасся деньгами, но, обдумав все, не мог приняться за исполнение: вблизи все караулы, и пешие и конные, а там неизмеримая, голая и голодная даль. В обоих случаях, удачи и неудачи, все та же ответственность за новые испытания и за усиленный контроль для остальных товарищей по всей Сибири».⁶⁷

С отказом от побега ушло дело, которое открыло бы иного Лунина, «холодную молнию» — удальца прошедших лет.

Летом 1830 года декабристов перевели из Читы в Петровский завод. Переводили двумя партиями. Первую партию вел плац-майор подполковник Лепарский, племянник коменданта, а вторую сам комендант; каждая партия имела достаточное число конвойных солдат и казаков. Для вещей были наняты подводы; ехать было дозволено только больным и еще раненым, как Фонвизину, Трубецкому, Лунину, Волконскому, Якубовичу, Швейковскому, Митькову, Давыдову и Абрамову.

Первый отряд выступил 4 августа 1830 года, а на другой день — второй.

Проводники и подводчики из бурят не имели при себе ни хлеба, ни припасов, а дважды в сутки по очереди удалялись из лагеря, на полчаса убегали в лесок и насыщались там одною брусникою. Постепенно они стали сближаться с декабристами, несколько человек знали по-русски, служили толмачами, или переводчиками, для своих товарищей. По результатам этого перехода Николай I пожаловал главному тайше хоринских бурят Дугарову «золотую на аннинской ленте медаль за усердие».

Зная это, можно лучше оценить яд одной из лунинских шуток: 

«Всех более подстрекал их любопытство товарищ наш — М.С. Лунин: он, по причине ран боевых, имел позволение ехать в повозке, которая была закрыта; он и спал в ней и днем не выходил из нее несколько переходов сряду; как только отряд остановится на ночлег или на дневку, то толпа окружала его повозку, выжидая часа, когда он выйдет или покажется; но кожаные завески были днем задернуты, и не видать было таинственного человека, в котором предполагали увидеть главнейшего преступника. Однажды вздумал он показать себя и спросил, что им надо? Переводчик объявил от имени предстоявших, что желают его видеть и узнать, за что он сослан. «Знаете ли вы вашего Тайшу?»— «Знаем». Тайша есть главный местный начальник бурят. «А знаете ли вы Тайшу, который над вашим Тайшою и может посадить его в мою повозку или сделать ему угей (конец)?» — «Знаем». — «Ну, так знайте, что я хотел сделать угей его власти, вот за что я сослан». — «О! о! о!» — раздалось во всей толпе, и с низкими поклонами, медленно пятясь назад, удалились дикари от повозки и ее хозяина.»⁶⁸

Декабрист Басаргин так вспоминал об этих днях: «В партии нашей находился Лунин. Он по своему оригинальному характеру, уму, образованию и некоторой опытности, приобретенной в высшем обществе, был человек очень замечательный и очень приятный. Большая часть из временщиков того времени — Чернышев, Орлов, Бенкендорф и т.д. — были его товарищами по службе. С Карамзиным, Батюшковым и многими другими замечательными лицами он был в самых близких отношениях. Мы с любопытством слушали его рассказы о закулисных событиях прошедшего царствования и его суждения о деятелях того времени, поставленных на незаслуженные пьедесталы».⁶⁹

В Петровском остроге Лунин провел шесть лет. По воспоминаниям декабриста А.Е.Розена, Лунин всегда, и во время бесед, и во время работ оказывался в центре внимания. «Когда выйдет с нами на работу, то любо было смотреть на его красивый стан, на развязную походку, на опрятную одежду и любо было слушать его умный живой разговор».⁷⁰

14 декабря 1835 года Лунин освобожден от каторжных работ.

 

11

С лета 1836 года он на поселении в Урике, недалеко от Иркутска. Вместе с ним и рядом на поселении живут Волконские, Трубецкие, Никита и Александр Муравьевы, Артамон Муравьев, Вольф и другие декабристы.

«Въезжая в Сибирь, он говорил: «C’est ici que notre vie commence»⁷¹ («Вот здесь начинается наша жизнь.» (Пер. с фр.)). Действительно, положение декабристов в Сибири было вне обыденной пошлости. Сильные духом могли сосредоточиться в себе, чтоб переработать, перевоспитать себя. Но Лунин оставался неизменным, был собой доволен. Сильные духом могли одобрять, поддерживать своих слабых собратий и благотворно влиять на окружающую их среду, смягчить своею гуманностью ее дикие нравы.

«Здесь, в Сибири, наша жизнь только начинается», — заявляет Лунин и начинает «действия наступательные».

Лунин говорил друзьям, что находит наслаждение в том, чтобы дразнить «белого медведя» (т.е. верховную власть).

По другой версии он многозначительно жаловался, что «не может подстрелить орла».⁷²

«Впоследствии, будучи в Сибири на поселении, Лунин один отправлялся в лес на волков то с ружьем, то с одним кинжалом, и с утра до поздней ночи наслаждался ощущением опасности, заключающейся в недоброй встрече или с медведем, или с беглыми каторжниками».⁷³

«По окончании каторжной работы он был поселен в Урике (Иркутской губернии); там он завел себе большую библиотеку, занимался и, несмотря на то, что денег у него было немного, помогал товарищам и новым приезжим, которыми прошлое царствование населяло Сибирь. Иркутский губернатор, объезжающий губернию, посетил Лунина. Лунин, показывая ему у себя 15 томов Свода Законов да томов 25 Полного собрания, и потом французский уютный Кодекс, прибавил: «Вот, ваше превосходительство, посмотрите, какие смешные эти французы. Представьте, это у них только-то и есть законов. Толи дело у нас, как взглянет человек на эти сорок томов, как тут не уважать наше законодательство!»⁷⁴

Декабрист С.П. Трубецкой так описывает «наступательную» деятельность М.С. Лунина в Сибири: «Лунин был в постоянной переписке с сестрою своею Екатериной Сергеевной Уваровой. В письмах своих он постоянно рассуждал о разных правительством предпринимаемых мерах и распоряжениях и не щадил лиц, занимавших высшие правительственные места, не задевая, впрочем, нисколько высочайшей особы, а напротив, подсылая ей иногда фимиам. Несмотря на то, ему запрещено было предписанием от III Отделения писать в продолжение целого года за «неуместные рассуждения и самохвальство». Когда год запрещения минул, Лунин написал снова письмо к сестре и вложил его в конверт на имя гр. Бенкендорфа, шефа жандармов, при письме к нему, в котором изъяснял, что он по незнанию, что именно могло не нравиться правительству в прежних его письмах, может снова навлечь на себя опалу, почему просит графа взять на себя труд лично просматривать его письма. Это письмо к Бенкендорфу он написал по-французски в самых вежливых выражениях.

Разумеется, ответа он не получил никакого и продолжал с тех пор писать еженедельно к своей сестре. Письма были такого же содержания, как и те, по которым последовало запрещение.»⁷⁵

М.Н. Волконская в своих воспоминаниях о жизни в ссылке так описывала М.С.Лунина и его повторный арест, закончившийся заключением в Акатуй:

«Лунин вел жизнь уединенную; будучи страстным охотником, он проводил время в лесах, и только зимой жил более оседло. Он много писал и забавлялся тем, что смеялся над правительством в письмах к своей сестре. Наконец, он сделал заметки на приговоре над участниками Польской революции. Дело обнаружилось, и вот однажды, в полночь, его дом оцепляется двенадцатью жандармами, и несколько чиновников входят, чтобы его арестовать; застав его крепко спящим, они не поцеремонились разбудить его, но смутились при виде нескольких ружей и пистолетов, висевших на стене; один из них высказал свой испуг; тогда Лунин, обратившись к стоявшему около него жандарму сказал: «Не беспокойтесь, таких людей бьют, а не убивают».

Лунин был увезен всей этой военной стражей, вооруженной против одного человека, и заключен в Акатуе, самой ужасной тюрьме, где содержались преступники-рецидивисты, совершившие убийства и грабежи. Он не долго мог выносить зараженный и сырой воздух этого последнего заключения и умер в нем через четыре года. Это был человек твердой воли, замечательного ума, всегда веселый, бесконечно добрый и глубоко верующий. Его переселение нас очень огорчило. Я ему переслала несколько книг, питательного шоколада для его больной груди и, под видом лекарства, чернил в порошке с несколькими стальными перьями, так как у него все отняли при строжайшем запрещении писать и читать что бы то ни было, кроме Библии.»⁷⁶

По воспоминаниям С.П. Трубецкого: «Лунин нисколько не удивился новому своему аресту; он всегда ожидал, что его снова засадят в тюрьму, и всегда говорил, что он должен в тюрьме окончить свою жизнь, хоть, впрочем, он очень любил свободно скитаться с ружьем по лесам и проводил большую часть своей жизни на охоте. Однажды я был у него на святках, и он спросил меня, что, по мнению моему, последует ему за его письма к сестре. Я отвечал, что уже четыре месяца прошло, как он возобновил переписку, и если до сих пор не было никаких последствий, то, вероятно, никаких не будет и вперед. Это его рассердило; он стал доказывать, что этого быть не может и что непременно его запрут в тюрьму, что он должен в тюрьме закончить жизнь свою.»⁷⁷

1841-1845 гг. Лунин проводит в Акатуйской тюрьме, самом страшном из Сибирских мест заключения.

Но и в этом страшном месте не покидает его чувство юмора и оптимизма. И здесь про Лунина слагают рассказы и легенды.

Нерчинские жандармы обнаруживают у Лунина спрятанные в шубе деньги и спрашивают, почему их не нашли у него в Иркутске, при отправке на вторую каторгу. И почему он сам не объявил об этом там? На что Лунин издевательски-вежливо ответил, что о деньгах не объявлял, потому что «никто не спрашивал меня об оных».⁷⁸ В Нерчинском заводе — признался, потому что спросили…

«Своими, с известной окраской, письмами к сестре, пересылаемыми через III отделение, и распространением рукописей он сам напросился на заточение в Акатуе и даже был этому рад, жил там прехладнокровно и, как в гостиной, острил с посетителями. Его привезли в Акатуй 27 марта 1841 г. — В четверг на Страстной неделе С.Г. Волконский виделся с ним и писал И.И. Пущину в Ялуторовск, что Лунин сохраняет свою обычную веселость. 30 декабря 1845 г., в воскресенье, сторож, прислуживавший Миха<илу> Серг<еевичу>, взошедши к нему в комнату, нашел его мертвым. Он был накануне в бане и после этого чувствовал себя хорошо. Он скончался от апоплексического удара.»⁷⁹

Даже находясь в самом страшном месте, в Акатуе, Лунин оставался все таким же ироничным. Сенатор Иван Николаевич Толстой, знакомый многим декабристам, посетил Лунина в Акатуе в марте 1845 года.

«Сенатор, объезжавший Восточную Сибирь, был последний человек, видевший Лунина в живых. Он и тут остался верен своему характеру, а когда сенатор входил к нему, он с видом светского человека сказал ему: «Permettez moi de vous faire les honneurs de mon tombeau» («Позвольте мне принять вас в моем гробу»)».⁸⁰

 

Сокровища прошедшего

У Мишеля Лунина среди сослуживцев и в обществе была репутация опытного, известного своими похождениями и победами ловеласа Петербурга и «всего гвардейского корпуса». Находясь на службе в Польше, он не изменял своим привычкам.

После своего ареста он просит сестру Екатерину вызволить из Варшавы его частную переписку, которая может скомпрометировать определенную даму. Уваровой не удается исполнить просьбу брата. Его бумаги, изъятые при аресте, сначала находились в канцелярии великого князя Константина Павловича, а после 1830 г. варшавские бумаги Лунина попали в Архив II отделения Государственной канцелярии.⁸¹

Среди них находятся сорок страстных писем жены уланского полковника Глазенапа, командира Лунина во время его службы в уланах (1822-1824). Переписка прекращается к началу 1825 года, когда, по-видимому, началось увлечение Лунина Натальей Потоцкой. В одном из посланий полковница Е. Глазенап пишет Лунину: «Вы говорили, что для достижения любой цели следует только пожелать этого по-настоящему, и все препятствия будут преодолены. Я следую Вашему совету…».⁸²

К моменту ареста роман Лунина с Глазенапп был уже закончен, а Лунин был увлечен Наталией Потоцкой.

Кто же была эта Потоцкая? Польская девушка, которую Лунин любил, любил искренне и сильно. Она — дева королевской крови, дочь польского вельможи, владельца дворца Виланов, потомка Яна Собеского, в 1683 г. освободившего Вену от турецкой осады. Мать Наталии Потоцкой — племянница последнего короля польского Станислава Августа Понятовского, известная мемуаристка, графиня Анна Потоцкая-Вонсович.

О красоте, уме, очаровании Наталии Потоцкой сохранились воспоминания современников, согласно которым она была невероятно красива и обладала благородной и изысканной душой.

Анна Потоцкая-Вонсович так в своих мемуарах писала о дочери:» 18 марта 1807 года в три часа утра я родила прелестную дочку — и этим была достигнута вершина моих желаний. Когда я пишу эти записки, моей дочери исполнилось шесть лет. Она была очаровательна с самого дня своего рождения. Детские черты ее были правильны, как у античной статуи, и я уверена, что Елена при своем появлении на свет не была прекраснее ее.

Чем больше она развивалась, тем больше черты ее лица приобретали классическую правильность, что я всецело приписывала своей страстной любви к произведениям искусства. Будучи постоянно окружена чудными художественными образцами, я с наслаждением погружалась в созерцание великолепных картин, находившихся в замке моего свекра, поэтому нет ничего удивительного в том, что мое увлечение искусством отразилось на моей дочери… Я дала ей имя Наталия, которое мне очень нравилось и как нельзя лучше подходило к ее крошечному, классически правильному личику.

С самой колыбели пышность и блеск, казалось, не были уделом женщины: Натали крестили в моей комнате, без пышности и торжественности, и если когда-нибудь она почувствует себя обиженной этим, то пусть ей будет утешением та огромная радость, которую доставило мне ее появление на свет, и то восхищение, которое вызывала в окружающих ее красота.»⁸³

Красота её, по воспоминаниям современников, была необыкновенна и сохранилась в восторженных стихах французской поэтессы Дельфины Гэ: «Elle m’est apparue au milieu d’une fête/Comme l’être idéal que cherche le poète» («Она явилась мне посреди праздника как идеал, которого ищет поэт…»).⁸⁴

В 1824 году, когда начался их роман, Наталии Потоцкой было семнадцать лет, Михаилу Лунину тридцать семь.

Лунин — русский офицер, он богат, красив, любимец цесаревича Константина, блестящий подполковник, гусар. Он прекрасно осознавал, что не ровня Натали: пусть и хорошего рода, но простой русский дворянин. Состояние у Лунина неплохое, но для Потоцких, польских магнатов королевских кровей, имеющих на выбор прекраснейшие партии для дочери, этот союз был мезальянсом.

Наталии было четырнадцать лет, когда в 1821 году ее родители развелись. В 1823 году отец Наталии Александр Потоцкий был уже женат второй раз, на юной, шестнадцатилетней девушке — ровеснице своей дочери. Через год, в 1824 году, у него родился от этого брака сын.

Среди бумаг Лунина, отобранных при аресте, сохранилось несколько любезных записок, помеченных 1824 и 1825 гг., — приглашения от Анны Потоцкой, матери Наталии. Анна Потоцкая была умной, наблюдательной женщиной и догадывалась о чувствах своей дочери к Лунину. Если бы Лунин решился связать себя узами брака с Наталией и просил бы ее руки у Анны Потоцкой, возможно, та могла бы быть на стороне влюбленных, так как знала, что такое жизнь в браке без любви, с нелюбимым мужем и тайной любовью вне брака.

«Женись, если найдешь достойную себя — и я с радостью приеду на свадьбу», — пишет 7 августа 1824 года Мишелю его кузен Николай Александрович Лунин.⁸⁵ К 1824-1825 годам многие из товарищей Лунина по тайным обществам были счастливо женаты, у большинства были дети. После женитьбы и рождения детей большинство из них разъехались по усадьбам, отошли от участия в обществах, полностью погрузившись в семейные радости и проблемы.

После восстания декабристов на Сенатской площади Лунин, зная, что его ожидает, перестал бывать во дворце Виланов, встречи с Наталией прекратились. Неизвестно, как перенесла Наталия Потоцкая известие об аресте, следствии и приговоре Лунину.

16 мая 1829 года, спустя три года после ареста Михаила Лунина, в возрасте двадцати двух лет Наталья Потоцкая вышла замуж за своего кузена — князя Романа Сангушко. Он — родовитый аристократ, магнат, выходец из древнего и богатого княжеского рода, собственник многих имений и десятков тысяч крепостных крестьян в Галиции, Волынской и Киевской губерниях.

Свадьба Наталии Потоцкой с Романом Сангушко была в Вене и, по словам Долли Фикельмон, молодожены «не производили впечатления влюбленных друг в друга, но представлялись парой, исполненной доброжелательности и взаимного доверия».⁸⁶

Согласно воспоминаниям матери жениха, тот женился не по любви, а по убеждению, что «Наталья Потоцкая для него самая подходящая женщина. Любовь родилась уже после свадьбы, соединившись с уважением, когда Роман Сангушко увидел, что его жена соединяет необычную красоту с прекрасным характером».

Через десять месяцев, 30 марта 1830 года, у них родилась дочь Мария, а спустя несколько месяцев после родов, 17 ноября 1830 г., двадцатитрехлетняя Наталья Потоцкая умерла.

Роман Сангушко принял участие в польском восстании 1830—1831 гг. Арестованный николаевскими властями, он отказался от возможности спастись, объяснив свое участие в восстании отчаянием после смерти жены. Сангушко заявил, что присоединился к мятежникам «по любви к родине», чтобы содействовать ее возрождению. По личному приказу Николая I он был лишен дворянства и всех прав состояния, отправлен в Сибирь, причем весь путь должен был пройти пешком в кандалах. Маленькая дочь от Наталии осталась у его родителей.

Вместе с декабристами и польскими повстанцами муж Натальи Потоцкой был сначала в Сибири, а затем рядовым солдатом на Кавказе. Но с Луниным не встретился.⁸⁷

Находясь в заточении в казематах, на каторге и в ссылке, Михаил Лунин не забывал Наталии. Он не знает о её судьбе, не знает ни о замужестве с Сангушко, ни о рождении дочери, ни о том, что Наталии более нет среди живых.

Прошло двенадцать лет после последней встречи Лунина с Наталией. 9 апреля 1837 года в Урике, дома у Волконских, Лунин слышит пение Марьи Николаевны. Поёт Мария, а мысли и чувства уносят его к воспоминаниям о Наталии.

Вернувшись домой, Лунин записывает: «Я услышал пение впервые после десятилетнего заключения. Музыка была мне знакома; но в ней была прелесть новизны благодаря контральтовому голосу, а может быть, благодаря той, которая пела. Ария Россини произвела впечатление, которого я не ожидал. Музыка опаснее слов неопределенностью своего выражения. Она приспособляется ко всему, не выражает ничего положительного и украшает все то, что выражает. Это язык окружающего нас невидимого мира, часто это язык тех воздушных сил, с которыми нам приходится бороться. Святой Августин находит, что приятные впечатления от музыки порабощают. Когда случается, — говорит он, — что я более тронут самим пением, чем словами, которые оно сопровождает, я признаю, что согрешил, и тогда я предпочел бы не слышать пения. Если есть зло в пении, сопровождающем псалмы царя-пророка, то что же сказать о музыке, выражающей разнузданные людские страсти?

Однако смятение, вызванное тем, что я слышал, все длилось. Несмотря на усилия мысли вознестись в свойственные ей области эфира, она блуждала по земле. Воображение воспроизводило всевозможные видения: старинный замок с зубчатыми башенками, молодую владелицу замка с лазоревым взглядом, ее белое покрывало, развевающееся в воздухе, как условный знак, звуки серенады и лязг оружия, нарушивший гармонию. Безумная, преступная суетность моей юности!

Но с вечерней молитвой дьявольские наваждения рассеялись. Я возблагодарил господа за то, что он мне показал, как слаб я сам по себе и как я силен с помощью того, кто укрепляет меня…». 

Воспоминания о Наталии, чувства, нахлынувшие с новой силой после услышанного пения, не оставляют Лунина. Через девять дней, 18 апреля 1837 года, в праздник Пасхи он записывает в дневнике: «Мы наделены способностью любить, которую следует обратить на нашего создателя, а через него — на его творения. Иначе чем более способны мы чувствовать, тем мы несчастней…

Отврати взор мой от совершенства в творениях твоих, чтобы душе моей не было препятствия в стремлении к тебе. Есть прелести в творениях твоих, которых я, в своем падении, не могу без смятения видеть; дьявол всегда тут как тут, чтобы использовать это мгновение. Рыщет, точно лев рыкающий».⁸⁸

1 мая 1837 года, через две недели, Михаил пишет в письме сестре: «После долгого заточения в казематах память оживляет только неопределенные, бесцветные образы, как планеты отражают свет солнца без теплоты. Но у меня остались еще сокровища в прошедшем. Помню свидание в галерее замка N, осенью, в холодный дождливый вечер. На ней было черное платье, золотая цепь на шее и на руке браслет, осыпанный алмазами, с портретом предка, освободившего Вену. Девственный взор ее, блуждая туда и сюда, будто следил фантастические изгибы серебряных нитей на моем гусарском ментике. Молча ходили мы по галерее, но понимали друг друга. Она была задумчива. Глубокая скорбь виднелась в блеске юности и красоты, как единственный признак тления. Подойдя к стрельчатому окну, мы смотрели на желтоватую Вислу, которая пестрилась пеною волн. Серые облака тянулись по горизонту, дождь лился, деревья качались. Волнение без видимой причины извне: глубокая тишина вокруг нас. Удар колокола означил час вечерни; стекла задребезжали.

Сказав молитву: аve Maria, она подала мне руку и скрылась. С той минуты счастье, которое мир дает, исчезло. Судьба моя, возмущенная бурями, обратилась в постоянную борьбу с людьми и вещами. Но молитва прощальная исполнилась. Мир, которого никто отнять не может, следовал за мною на эшафот, в казематы, в ссылку. Не жалею о потерях. Во сне является мне иногда потомка воина, и чувство, которое увлекалось бы только ею, укрепляется и очищается, разливаясь на врагов. Прощай.»⁸⁹

Проходит два года, 16 октября 1839 г. в его «Записной книжке» появляется запись: «Идеал красоты начинает стираться из моей памяти. Напрасно ищу я его в книгах, в произведениях искусства, в видимом мире, меня окружающем. Тщетно. Ныне красота для меня всего лишь призрачный миф, а символ граций — непонятный иероглиф. В каземате мой сон был полон поэтических видений; теперь он покоен, но лишен впечатлений и образов. Когда пишу, то нахожу нужный довод, чтобы доказывать истину; но слОва, убеждающего без доказательств, не нахожу более под своим пером. То я жажду аккорда, штриха, краски, слова; то желал бы уничтожить все эти формы, которые мешают общению умов и доказывают греховность нашей природы. Для полноты жизни мне не хватает так же возбуждения опасностью. Я столько раз видел в лицо смерть на охоте, в поединках, в сражениях и политической борьбе, что это сделалось моей привычкой, чем-то необходимым для развития моих способностей. Здесь опасностей нет. Я переправляюсь через Ангару в челноке, но воды ее спокойны. Я встречаю в лесах разбойников, но они всего лишь просят милостыню…»⁹⁰

В том же духе написано его письмо сестре, которое помечено датой 3 декабря/21 ноября 1839 года:» Скоро исполнится четвертый год моего изгнания. Начинаю чувствовать влияние сибирских пустынь: отсутствие образованности и враждебное действие климата. Тип изящного мало-помалу изглаживается из моей памяти. Напрасно ищу его в книгах, в произведениях искусств, в видимом, окружающем меня мире. Красота для меня — баснословное предание; символ граций — иероглиф необъяснимый. В глубине казематов мой сон был исполнен мечтаний поэтических; теперь он спокоен, но нет видений и впечатлений… Я желаю… окончить странствование, перейти за пределы, отделяющие нас от существ прославленных, вкусить спокойствие, которым они наслаждаются в полном познании истины. Мое земное послание исполнилось. Проходя сквозь толпу, я сказал, что нужно было знать моим соотечественникам.»⁹¹

В письме к сестре от 13/1 декабря 1839 года, отправленного с оказией через посредника, Лунин настойчиво просит: «Разузнай о семье Потоцких из Варшавы: Александр Потоцкий, обершталмейстер и т. д. и т. д., сын знаменитого патриота Станислава Потоцкого. Его первая жена, ныне госпожа Вонсович, его вторая жена Изабелла Потоцкая, его дочь — Наталья Потоцкая. Я особенно желаю знать, что случилось с этой последней. Сколько раз я о ней справлялся! Но ты рассказываешь только о женщинах вашего квартала, до которых никому нет дела.»⁹²

Вспоминая  свою любовь к Наталии Потоцкой, Лунин записал: «Католическая религия воплощается, так сказать, видимо, в женщинах. Она дополняет прелесть их природы, возмещает их недостатки, украшает безобразных и красивых, как роса украшает все цветы. Католичку можно с первого взгляда узнать среди тысячи женщин по осанке, по разговору, по взгляду. Есть нечто сладостное, спокойное и светлое во всей ее личности, что свидетельствует о присутствии истины. Последуйте за ней в готический храм, где она будет молиться; коленопреклоненная перед алтарем, погруженная в полумрак, поглощенная потоком гармонии, она являет собою тех посланцев неба, которые спускались на землю, чтобы открыть человеку его высокое призвание. Лишь среди католичек Рафаэль мог найти тип мадонны…»⁹³

 

Не жалею о потерях

Через несколько дней, после первого письма с воспоминаниями о Наталии, 27 июня 1837, Лунин в письме к сестре описывает свою прогулку с Марией Волконской, женой своего друга и бывшего полкового сослуживца, которые жили на поселении в Урике одновременно с Луниным: «Я прогуливался на берегах Ангары с изгнанницей, чье имя уже в наших патриотических летописях. Сын ее — красоты Рафаэльской — резвился пред нами и, срывая цветы, спешил отдавать их матери. Мы миновали часть леса, поднимаясь все выше, как развернулся обширный горизонт, обложенный на западе цепью синеющих гор и прорезанный по всему протяжению рекою, которая вилась как серебряная змея под нашими ногами. Невидимое его видимо чрез рассматривание творения. Но красоты природы слабели при моей спутнице. Она существила мысль апостола и стройной наружностью и нравственным совершенством. После трудной ходьбы мы отдыхали на траве. Разговор коснулся смерти — мысли обычной в бурных судьбах…»⁹⁴

 

В «Записной книжке» Лунин много рассуждает о церковных догматах, приводит доводы в пользу католицизма, пытаясь доказать, что политическая, гражданская и личная свобода основаны на католическом мировоззрении. Лунин принял католичество, Мария Волконская — православной веры. Возможно, что под впечатлением от прогулки по берегу Ангары и разговоров о смерти именно про Волконскую запишет Лунин 1 июля 1837 года: «Но когда существа, наделенные разумом и чувством, способные любить бога, из-за ереси лишены этого счастия и в земной жизни и в будущей, такое зрелище весьма печально. Ценой всех мук жизни и чистилища хочется извлечь из тьмы одну из этих душ.»⁹⁵

 

Екатерина Уварова знает Марию Волконскую не только по письмам брата. В течение нескольких лет, пока Лунину, как и другим декабристам, было запрещено писать письма родным и близким, за них это делали жены декабристов. Марья Николаевна в течение нескольких лет регулярно переписывалась с сестрой Лунина.

Через пять месяцев, 25 ноября 1837 года, Лунин в наброске письма к сестре опять пишет о Марье Николаевне: «После двух недель, проведенных на охоте, я отправился к NN. Было поздно. Она обычно убаюкивает свою малютку Нелли, держа ее на руках и напевая своим молодым голосом старый романс с ритурнелем. Я услышал последние строфы из гостиной и был опечален тем, что опоздал. Материнское чувство угадывает. Она взяла свечу и знаком показала, чтобы я последовал за нею в детскую. Нелли спала в детской кроватке, закрытой белыми кисейными занавесками. Шейка ее была вытянута, головка слегка запрокинута. Если бы не опущенные веки и не грациозное спокойствие, которое сон придает детям, можно было подумать, что она собирается вспорхнуть, как голубка из гнезда. Мать, счастливая отдыхом дочери, казалась у постели одним из тех духовных существ, что бодрствуют над судьбою детей. «Она почти всегда так спит. Не бойтесь разбудить ее. Я точно знаю момент ее пробуждения по небольшому предшествующему ему движению». Вездесущий искуситель говорил мне: «познать и любить — в этом весь человек; тебе неведомы чувства супруга и отца: где твое счастье?» Но слово апостола рассеяло это мгновенное наваждение: «А я хочу, чтобы вы были без забот; неженатый заботится о Господнем, как угодить Господу»… Истинное счастье — в познании и любви к бесконечной истине. Все остальное — лишь относительное счастье, которое не может насытить сердце, ибо не находится в согласии с нашей жаждой бесконечного…»⁹⁶

Лунин, видимо, увлекся Марией Волконской, но смог преодолеть свое влечение к жене старинного друга, сослуживца по кавалергардскому полку, соратника по тайному обществу, которого глубоко уважал, ценил. Марья Николаевна до конца его дней останется для него лишь почитаемой «сестрой по изгнанию», которую он любит как свою родную сестру Екатерину. Волконские проводят его в страшный Акатуй, будут писать ему письма, присылать посылки и заботиться о его самочувствии душевном и физическом.

Предоставим слово самому Михаилу Сергеевичу, его Акатуйским письмам к Волконским, ведь лучше, чем он сам, о нем и его отношении к Марье Николаевне никто не скажет.

«Дорогая сестра по изгнанию! Оба ваши письма я получил сразу. Я был тем более растроган этим доказательством вашей дружбы, что обвинял вас в забывчивости и особенно в том, что вы не написали моей Charissima, которая со своей стороны жаловалась на ваше молчание. Пошлите ей еще одно-два письма, на всякий случай, чтобы успокоить ее на мой счет. Одно слово от вас произведет больше действия, чем если бы я сам мог писать ей, ибо женщины лучше понимают друг друга, им принадлежит дар утешения. Забота, которую вы берете на себя о бедном моем Варке, о моих вещах и хозяйстве, доказывает искреннюю и деятельную дружбу. Я вам за нее весьма признателен. Равным образом благодарю вас за теплый жилет, в котором я очень нуждался, а также и за лекарства, в которых нужды не имею, так как мое железное здоровье выдерживает все испытания. Если вы можете прислать книги, я буду вам обязан.»

«Дорогой друг, прошу вас засвидетельствовать мое глубокое почтение Мадам и просить ее принять мои поздравления с днем ее ангела. Этот день — счастливый для всех, кем княгиня изволит интересоваться, и даже для несчастного узника, воспоминание о котором, по всей вероятности, стерлось из ее памяти. Как то бы ни было, я питаю к ней неизменную преданность, и мои пожелания ее счастия не уступят ничьим. Приветствую Вас.»

«Мой дорогой друг! Книги, вещи и провизия, посланные со святым отцом, дошли до меня в сентябре месяце 1842-го. Я тотчас узнал подсвечники моей доброй сестры по изгнанию. Они мне доставили такую же радость, как если б то было письмо, — столько воспоминаний пробудили они о жизни в Урике. Поблагодарите ее хорошенько за это доказательство дружбы…»

«… Мне случается видеть во сне отличные обеды, которые я ел у вас и у Трубецких. В этом краю кусок мяса — редкость. Чай без сахара, хлеб, вода, иногда каша — вот моя ежедневная пища. Прощайте, мой дорогой и уважаемый друг, поклонитесь от меня всем нашим и верьте в искреннюю дружбу и глубокую благодарность преданного вам Михаила.»

«Ваши письма, сударыня, приходят ко мне регулярно и скрашивают суровость моего заточения. Я люблю вас не меньше, чем мою сестру, за эти доказательства неизменной дружбы…»

«Ваши письма, сударыня, а также известия о вас, которые я получаю от приезжих, скрашивают и услаждают мое заточение. Проект отправить мне Варку и ваши попытки в этом направлении являются доказательствами вашей дружбы, коими я глубоко тронут и которые никогда не изгладятся из моей памяти. Но хорошо, что этот проект не удался. Ибо я не знаю, ни где поместить, ни чем кормить это бедное животное. Темница моя так сыра, что книги и платья покрываются плесенью; пища так умеренна, что не остается даже чем накормить кошку. Это жизнь более, чем монастырская.»

«Я не жалею ни об одной из своих потерь!»⁹⁷

 

Освобожденный дух

Свобода для Лунина — превыше всего. Он не женат, бездетен, ничто и никто не отвлекает его, не мешает уже одним своим существованием «дразнить белого медведя» и служить Богу. В 1836-1837 годах в «Записной книжке» Лунин сделал записи:» Мы не можем жить без желаний: я желаю епископского сана, но больше жажду освободиться [от пут] и быть во Христе, … Тело мое страждет в Сибири от холода и лишений, но дух, освободившийся от сих жалких пут, странствует по равнинам Вифлеемским, делит с пастухами их бдение и вместе с волхвами вопрошает звезды. Всюду нахожу я истину и всюду — счастье».⁹⁸

Через тридцать лет  Достоевский в «Бесах» напишет о Лунине, сравнивая его с Николаем Всеволодовичем Ставрогиным:

«Я, пожалуй, сравнил бы его с иными прошедшими господами, о которых уцелели в нашем обществе некоторые легендарные воспоминания. Рассказывали, например, про декабриста Л[уни]на, что он всю жизнь нарочно искал опасности, упивался ощущением ее, обратил ее в потребность своей природы; в молодости выходил на дуэль ни за что; в Сибири — с одним ножом ходил на медведя, любил встречаться в сибирских лесах с беглыми каторжниками, которые, замечу мимоходом, страшнее медведя.

Сомнения нет, что эти легендарные господа способны были ощущать, и даже, может быть, в сильной степени, чувство страха, иначе были бы гораздо спокойнее и ощущение опасности не обратили бы в потребность своей природы. Но побеждать в себе трусость — вот что, разумеется, их прельщало. Беспрерывное упоение победой и сознание, что нет над тобой победителя, — вот что их увлекало.

Этот Л[уни]н еще прежде ссылки… боролся с голодом и тяжким трудом добывал себе хлеб, единственно из-за того, что ни за что не хотел подчиниться требованиям своего богатого отца, которые находил несправедливыми. Стало быть, многосторонне понимал борьбу; не с медведями только и не на одних дуэлях ценил в себе стойкость и силу характера. Но все-таки с тех пор прошло много лет, и нервозная, измученная и раздвоившаяся природа людей нашего времени даже и вовсе не допускает теперь потребности тех непосредственных и цельных ощущений, которых так искали тогда иные, беспокойные в своей деятельности господа доброго старого времени».⁹⁹

В «Письмах из Сибири», «Взгляде», «Разборе», «Записной книжке» Лунин постоянно обращается к проблеме исторической миссии декабристов. В «Записной книжке» неоднократно упоминается тайное общество и его деятели. Лунин рассматривает вопрос фактической виновности власти, вызвавшей возмущение своей близорукой политикой; пишет о благородстве декабристских идей:

«через несколько лет те мысли, за которые приговорили меня к политической смерти, будут необходимым условием гражданской жизни».¹⁰⁰

«Выдающиеся люди эпохи оказались в сибирской ссылке; ничтожества — во главе событий», — пишет Лунин в «Записной книжке»

«Можно говорить о заблуждениях и проступках этих Апостолов свободы, как Писание говорит о дани, которую отдавали людским слабостям апостолы веры».¹⁰¹

Апостолы свободы — Лунинская автохарактеристика и определение декабристского движения в целом.

«Да, славен и велик был наш авангард! такие личности не вырабатываются у народов даром»,¹⁰² — так охарактеризовал М.С. Лунина его соратник, декабрист, в «Воспоминаниях о Лунине».

*********************************

¹ Боричевский И. Пушкин и «нераскаянные» декабристы. // Звезда, 1940, № 8-9. – С.262.

² Достоевский Ф.М. Бесы. // Полн. собр. соч.: В 30 т. – Л.: Наука, 1974. – Т.10. – С.165.

³ Толстой Л.Н. Материалы к роману «Декабристы». Записные книжки. // Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. – В 90 т. – М.: Художественная литература, 1936 – Т.17. – С.463; Толстой Л.Н. Письма 1873-1879гг. // Толстой Л.Н. Там же. – С.45.

⁴ Завалишин Д.И. Декабрист М.С. Лунин // Исторический вестник, 1880. – Т. 1. – № 1 – С.140–141.

⁵ Ульянов И. Заметки. // Русский архив, 1868. – С. 1025.

⁶ Эйдельман Н.Я. Лунин и его сочинения. // Лунин М.С. Сочинения, письма, документы / [Вступ. ст. Н.Я. Эйдельмана; Коммент. И.А. Желваковой, Н.Я. Эйдельмана]. – Иркутск: Вост.-Сиб. кн. изд-во, 1988. – С.3–78. – С.9.

⁷ Волконский С.Г. Записки. – Иркутск: Вост.-Сиб. кн. изд-во, 1991. – С.128–129.

⁸ Завалишин Д.И. Указ. соч. – С.140–141.

⁹ Оже И. Из записок. 1814-1817. // Русский архив, 1877. – Вып. 1-4. – С.260–261.

¹⁰ Якушкин Е.Е. Декабристы на поселении: Из архива Якушкиных / Подготовил к печати и снабдил прим. Е. Якушкин ; [Предисл.: С.Бахрушин]. – М.: М. и С. Сабашниковы, 1926. – С.127–128.

¹¹ Оже И. Из записок. 1814-1817. – С.519.

¹² Там же – С.534.

¹³ Там же – С.519.

¹⁴ Волконский С.Г. Записки. – С.97.

¹⁵ Там же. – С.136.

¹⁶ Эйдельман Н.Я. Лунин. – С.43.

¹⁷ Завалишин Д.И. Указ. соч. – С.140.

¹⁸ Эйдельман Н.Я. Лунин.– С.43.

¹⁹ Волконский С.Г. Записки. – С.136–137.

²⁰ Эйдельман Н.Я. Лунин. – С.43.

²¹ Белоголовый Н.А. Воспоминания и другие статьи. – М.: типо-лит. К.Ф. Александрова, 1898. – С.70.

²² Архипова-Хилкова П.Н. Декабрист Михаил Сергеевич Лунин. П.: Типография Художественная Печатня, 1917. – С.9.

²³ Розен А.Е. Записки декабриста / [Подгот. и вступ. ст., с. 3-57, Г.А. Невелева]. – Иркутск: Вост.-Сиб. кн. изд-во, 1984. – С.92.

²⁴ Завалишин Д.И. Указ. соч. – С.148.

²⁵ Якушкин Е.Е. Декабристы на поселении. – С.128.

²⁶ Там же. – С.127–128.

²⁷ Завалишин Д.И. Указ. соч. – С.139–149.

²⁸ По поводу Записок И.Д. Якушкина и статьи о них П.Н. Свистунова. // Русский Архив. – М., 1871. – №1. — Стб.346.

²⁹ Эйдельман Н.Я. Лунин. – С.45.

³⁰ Оже И. Из записок. 1814-1817. – С.535.

³¹ Записки Н.Н. Муравьева. // Русский архив, 1885 – №10. – С.227.

³² Там же. – С.234.

³³ По поводу … – Стб.346-347.

³⁴ Якушкин Е.Е. Декабристы на поселении. – С.127–128.

³⁵ ЦГВИА, ф.25, 1825, д.1, л.9 об. – Цит. по Окунь С.Б. Декабрист М.С. Лунин. – Л.: Изд-во ЛГУ, 1985. – С.18.

³⁶ Оже И. Из записок. 1814-1817. – С.522.

³⁷ Эйдельман Н.Я. Лунин. – С.58.

³⁸ Оже И. Из записок. 1814-1817. – С.526–534.

³⁹ Греков Б.Д. Тамбовское имение М.С. Лунина первой четверти XIX века.//Изв. АН СССР. – Серия 7, 1932, №6. – С.484.

⁴⁰ Оже И. Из записок. 1814-1817. – С.534–535.

⁴¹ Там же. – С.536.

⁴² Восстание декабристов. М; Л., 1927, т. III, С.115.

⁴³ Вигель Ф. Записки. – М., 1892, ч. V. – С.114.

⁴⁴ Оже И. Из записок. 1814-1817. – С.55.

⁴⁵ Лунин М.С. Сочинения, письма, документы / [Вступ. ст. Н.Я. Эйдельмана; Коммент. И.А. Желваковой, Н.Я. Эйдельмана]. – Иркутск: Вост.-Сиб. кн. изд-во, 1988. – С.376.

⁴⁶ Оже И. Из записок. 1814-1817. – С.64.

⁴⁷ ЦГИА, ф.1409, д.1408, ч. «М», л.55. – Цит. по Эйдельман Н.Я. Лунин. – С.116.

⁴⁸ Эйдельман Н.Я. Лунин. – С.98.

⁴⁹ Елец Ю.Л. История Лейб-гвардии Гродненского гусарского полка / сост. того же полка штаб-ротмистр Ю. Елец. – СПб: Типография В.С. Балашева, 1890-1897. – Т.1. – С.81–82.

⁵⁰ Эйдельман Н.Я. Лунин и его сочинения. – С.9.

⁵¹ [Муравьев-Апостол М. И.?] Рассказы о декабристах, записанные неизвестным лицом.// Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII–XX вв. Альманах. – М.: Студия ТРИТЭ; Рос. Архив, 2004. – [Т. XIII]. – С.165–172.

⁵² Елец Ю. Указ. соч. – С.52.

⁵³ Там же. – С.54.

⁵⁴ Cледственное дело М.С. Лунина. «Восстание декабристов», Т.III, С.112-130

⁵⁵ Мемуары декабристов. Северное общество. – М., 1981. – С.261.

⁵⁶ Завалишин Д.И. Указ. соч. – С.149.

⁵⁷ Эйдельман Н.Я. Лунин и его сочинения. – С.11.

⁵⁸ Мемуары декабристов. Северное общество. – С.133–134.

⁵⁹ Декабристы в воспоминаниях современников: [Сб. ст.] / Сост., общ. ред., вступ. ст. и коммент. В.А. Федорова. – М.: Изд-во МГУ, 1988. – С.59.

⁶⁰ Тайные общества в России в начале XIX столетия. – М., 1926. – С.190.

⁶¹ Розен А.Е. Указ. соч. – С.171.

⁶² Из «Записок» М.Н. Волконской. // Декабристы в воспоминаниях современников. – М.: Изд-во МГУ, 1988. – С.320–335. – С.334.

⁶³ Эйдельман Н.Я. Лунин и его сочинения. – С.18.

⁶⁴ Декабристы в воспоминаниях современников. – С.59.

⁶⁵ Эйдельман Н.Я. Лунин и его сочинения. – С.19.

⁶⁶ Декабристы в воспоминаниях современников. – С.59.

⁶⁷ Розен А.Е. Указ. соч. – С.241.

⁶⁸ Там же. – С.244.

⁶⁹ Басаргин Н.В. Воспоминания, рассказы, статьи. – Иркутск: Вост.-Сиб. кн. изд-во, 1988. – С.147–148.

⁷⁰ Розен А.Е. Указ. соч. – С.176.

⁷¹ [Муравьев-Апостол М. И.?] – С.165–172.

⁷² Эйдельман Н.Я. Лунин и его сочинения. – С.21.

⁷³ По поводу…- Стб. 346-347.

⁷⁴ Декабристы в воспоминаниях современников. – С.60.

⁷⁵ Трубецкой С.П. Замечания на Записки декабриста В.И. Штейнгеля. // Трубецкой С.П. Материалы о жизни и революционной деятельности. – Т.1. – Идеологические документы, воспоминания, письма, заметки. – Иркутск: Вост.- Сиб. кн. изд-во, 1988. – С.301.

⁷⁶ Декабристы в воспоминаниях современников. – С.334.

⁷⁷ Трубецкой С.П. Замечания на Записки декабриста. – С.302.

⁷⁸ Эйдельман Н.Я. Лунин и его сочинения. – С.22.

⁷⁹ [Муравьев-Апостол М. И.?] – С.165–172.

⁸⁰ Эйдельман Н.Я. Лунин. – С.391.

⁸¹ Лунин М.С. Указ. соч. – С.391.

⁸² Эйдельман Н.Я. Лунин. – С.265.

⁸³ А. Потоцкая. Мемуары графини Потоцкой, 1794-1820. – М.: Кучково поле, 2005. – С.304.

⁸⁴ Эйдельман Н.Я. Лунин. – С.118.

⁸⁵ ЦГИА, ф. 140, оп.1, №1408-Л, л.29. – Цит. по Эйдельман Н.Я. Лунин. — С.117.

⁸⁶ Фикельмон Д. Дневник 1829-1837. – М.: Минувшее, 2009. – С.1002.

⁸⁷ Лунин М.С. Указ. соч. – С.499.

⁸⁸ Там же. – С.208–210.

⁸⁹ Там же. – С.88.

⁹⁰ Там же. – С.229.

⁹¹ Там же. – С.109.

⁹² Там же. – С.255–256.

⁹³ Там же. – С.204.

⁹⁴ Там же. – С.87-88.

⁹⁵ Там же. – С.214.

⁹⁶ Там же. – С.226.

⁹⁷ Там же. – С. 260-272.

⁹⁸ Там же. – С.195-200.

⁹⁹ Достоевский Ф.М. Бесы. – С.165.

¹⁰⁰ Лунин М.С. Указ. соч. – С.56.

¹⁰¹ Там же. – С.231-232.

¹⁰² Декабристы в воспоминаниях современников. – С.60.

Почему же эта старая русская песня про Китай способна так нравиться? Мне, по крайней мере, понравилась с первого раза… И непохоже, что когда-либо разонравится. Чем же она так сильна и необыкновенна?

Первая строчка, которая служит и названием песни, и рефреном для трех из ее четырех куплетов, кажется даже вызывающе тупой, почти тавтологией, провокацией. Но ведь если так очевидно, что Китай — большая страна, то почему же так мало известных песен о ней на языках помимо китайского? На общем фоне где-то удивляет, что вообще существует такая песня, как «Большая страна Китай». На любом некитайском языке. Неважно, что Китай — сосед России. Уже давно между этими двумя странами и народами столько общих интересов, связей и возможностей замечать друг друга. Может быть, писались по вдохновению или заказу какие-то песни подобной тематики на русском. Может быть, существует масса замечательных песен на китайском о России. Но для того, чтобы русская песня о Китае получилась действительно чудной и жила долгой, богатой жизнью, нужна особая алхимия условий, гениальности и благосклонности муз.
Существует множество вариантов текста песни «Большай страна Китай». Тот вариант, который я больше всего люблю, которому остаюсь верным и на который буду ссылаться здесь, я впервые услышал в большой стране Америке. Без аккомпанемента. Просто странным образом песня вспомнилась поэту, узнавшему ее в середине шестидесятых. Сам поэт познакомился с этой песней, вместе с подобными другими, когда сопровождал ленконцертовскую артистку на гастроли в Москве. Как рассказывал поэт, поздней ночью артистка и врач-криминалист, знаток и любитель песен, обменялись массой песен в камерных условиях. Пелось о животрепещущих вещах, но весело и без надрыва. Взаимно обогатились. Так оно и делалось. В результате того вечера обогатился также и поэт, а вслед за ним и я.
Недавно, попав по делам ненадолго в Голливуд, я обнаружил, что в первый вечер выходить не хочу, а хочу сидеть в номере мотеля с гитарой и «лабать», как сказано в песне, «Большую страну Китай». Правда, не только лабать, а еще и думать о таинственной мощи песни, об ее анатомии и духе. И дальше точить перевод. Перевод такой прекрасной песни должен, понятно, обязательно вложиться в мелодию оригинала, чтобы петься и переживаться аутентично. Способность русской «Большой страны Китай» перейти еще одну культурно-языковую границу — дополнительное свидетельство прочной добротности песни.

…Плантации там и тут,
Растет там ароматный чай,
Всюду сады цветут.

Во многом, чаще всего, песни возникают и существуют полней всего в контексте определённых народов. Экзотика порой может выглядеть натяжкой. Интернационализм — требовательная штука. Да, есть много переводов китайской поэзии на русский, как и на множество других языков мира. В целом есть большая доля китайщины во многих культурах мира — не говоря о стандартном промышленном уровне адаптированного к мировым материальным потребностям Китая. Но как-то такие внедрения приносят относительно мало собственно певческого вдохновения Китаем. Восхищение Китаем бывает рафинированным, умозрительным… Такие качества не обязательно порождают хорошие или вообще какие-либо песни. Уж если экзотике быть в сильной песне, то эта экзотика, как правило, плод чистого воображения — как в битловском «Саду осьминога» («Octopus’s Garden») — или более легкого порядка — такого, как в «Я люблю Париж» («I Love Paris») Кола Портера. Бывают и мировые хиты с воображаемым материалом на основе сугубо исторических сюжетов — «Коричневый сахар» («Brown Sugar,» The Rolling Stones), скажем, или «В ту ночь, когда прогнали старого Дикси» («The Night They Drove Old Dixie Down,» The Band). А Китай — не только реальный и совершенно не придуманный. Он сложный, огромный, весомый и физически, исторически и психологически отдаленный от Запада. Даже явления сближения, вплоть до колониальных оккупаций, кажется, сближают очень условно, шатко, непостоянно. Некитайцу, пожалуй, труднее установить с Китаем близкие отношения, чем нефранцузу с Парижем. Для зарождения сильной песни нужна непосредствованность личного отношения автора к материалу. Кажется, что непосредствованным отношение к Китаю бывает больше всего у китайцев. Вне Китая по отношению к Китаю бывает, в хороших случаях, то уважительная дистанция, то пристальный исследовательский интерес — и это тоже необходимо для того, чтобы суть одной страны открылась жителю другой. Но хорошая некитайская песня о Китае — даже большая редкость, чем хорошее некитайское исследование о Китае.
Песня «Большая страна Китай» существует уже десятки лет и до сих пор производит впечатление непревзойденной свежести и актуальности, первенства своего рода. Она заслуживает быть признанной мировым шедевром!

Всюду сады бананы,
Белый душистый рис.
Там же растут лианы — Алёха!
Там же цветет маис…

В песне «Большая страна Китай» вдруг открывается живой певческий вид на сам Китай. Подлинность каким-то образом узнается. Убеждает, в частности, пестро-бытовой язык, в котором передаются и вкрапления наиболее экзотического материала. Герою песни нет нужды пользоваться специальным знанием синологии. Он не вдумывается, не вживается в Китай. Он ничего не придумывает — воображение не нужно. Он понимает, что достаточно впечатления производят самые простые наблюдения при введении в реальный Китай — дальше было бы уже чересчур, уже не введение, а самозванный, беспочвенный мастер-класс и кощунство — другое, чем грубые выдумки. В любом случае Китай — настолько большая страна, что масштаб лучше всего передается тем, что даже человек из такой большой страны, как Россия, предпочитает ограничиться простыми наблюдениями, почти что примитивными штампами. Герой просто описывает те впечатления, для которых считает уместным найти слова. Он человек немногословный… Но из потенциальных штампов как-то возникает ряд незабываемых миниатюр. Штампы облагораживаются настоящей поэтичностью, перестают быть штампами. Лаконичность оборачивается эталоном достоверности — словно герой знает, что большая страна скажет за себя больше, чем ему когда-либо захочется сказать о ней. Куда же большой Китай денется?

В синюю даль реки
Джонки ушли в тумане,
Бедные рыбаки,
Желтые, как бананы…

В песне сильное впечатление от Китая отнюдь не указывает на желание героя стать китайцем. Герой с Китаем не церемонится, не пытается быть объективным — что говорит больше о нем, чем о Китае, и позволяет слушателю делать необходимую корректировку в восприятии. Особенно в заключительном куплете песни герой дает понять, что китайская жизнь для него осталась бы чужеродной. Некоторые особенности кухни, более крайние, чем душистый рис, становятся последней каплей, «не для русских людей». Это нормально. Зачем посягать на чужое? Все равно не получится, да и не хочется… Но чужеродность не заставляет его потерять интерес к Китаю. Дело героя — не любить Китай, а воспевать и передавать именно масштаб китайских явлений, запеть о них одновременно и оду, и блюз. Китай — слишком большая страна, слишком интригующая, чтобы о ней стоило когда-либо вполне забыть.

…Мокрые сети они
Тянут по берегам…
В джонках живут они — Алёха!
И умирают там.

Слова, образы в песне повторяются. Разговорно-повествовательно и, казалось бы, не очень художественно. Но в литературе — тем более в песне — повторения способны усилить художественность, устанавливая мотивы. Повторения выявляют внутреннюю структурную основу песни и ее сообщений. Они здесь колдуют.

Большая страна Китай,
Планцации там не счесть!
Огромнейший порт Шанхай
У самого моря есть.

Единство песни «Китай» строится из «плантаций», «бананов» и, обязательно, «ароматного чая»… из всеобщего цветения и роста порой ценной растительности… из «джонок» и «Шанхая»… и, конечно же, из «Алёхи», на доверительном месте которого оказывается любой слушатель. Настойчивое, в меру навязчивое или одержимое повторение определенных слов облегчает восприятие остального содержания песни и дает неповторяющимся, порой жаргонным словам сиять еще ярче, как особым находкам автора для слушателя: скажем, «лианы», «маис», «гурьба», и, как апофеоз, в последнем куплете, «хиляют», «лабают», «трепак», «жратва» и т.д.
То же самое можно сказать о простоте структуры фраз, которая воспринимается как результат стремления к точности передачи фактов. На этом фоне сдержанные лирические перестановки слов дышат романтизмом и позволяют еще лучше угадать действительную пристрастность чувств героя к сюжету. Герой не разбрасывается на дешевую поэтичность, но он вполне поэт, когда тема требует подобных средств. Чувство меры — тоже необходимая для поэта квалификация. И есть впечатление, что герой — из тех, кто рождается поэтом и кто не отучен от поэзии жизнью. Наоборот: познав суровость жизни, возможно, в различных странах, помимо большого Китая, он ведает, что только и стоит петь от сердца. Одинаково о человеческих судьбах и о любой из десяти тысяч вещей в мире. Что бывает суть одно и то же. Спроси у бедных рыбаков. Спроси у кораблей, увозящих чай из большого Китая, развозящих его по большому земному шару…

Шанхай корабли встречает,
Приходят они гурьбой,
И ароматный чай — Алёха!
Они увезут с собой!

Чай оказывается неким стержнем всей песни — он появляется в трех из четырех куплетов. Чай, о котором поется, не назван «редким». Незатейливая «ароматность» уже возвышает его в бессменное образное определение, которое достаточно красноречиво говорит о том, насколько почитает его герой песни. В том числе этот чай может быть какого-то самого типичного сорта и качества, наряду с более изощренными вариантами. Но похоже, что ни для героя, ни для Алёхи не тонкости решают главное о чае. Они не избалованные эстеты. Чай — где-то успокоительно знакомое явление на тревожном фоне акульих плавников и супов из червей. Помимо этого, интерес героя достаточно возбужден уже простым фактом ароматности и, более того, тягой к чаю со стороны обладателей плантаций и кораблей, со стороны самих китайцев и всех, к кому корабли увозят товар. Понятно, что в любом случае речь идет о большом количестве местных и мировых расходов на чай. Может быть, герой желает с Алёхой разработать план захвата какой-то части заманчивого рынка. Может быть, эта мечта готова осуществиться в реальной, близкой перспективе. А может быть, в далекой или ни в какой. Может быть и герой, и Алёха сами находятся в Китае в тот момент, когда возникает песня. А может быть, обстоятельства забросили их куда-то на отшиб, где доступ к чашке чая или даже к кипятку кажется уже чем-то фантастическим. Слушатель этого не знает, что тоже усиливает загадочность песни, чувство подслушанного чужого сокровенного разговора непонятно где, где его впотьмах случайно могут принять за какого-то «Алёху».

Большая страна Китай,
Китайцы кругом хиляют.
Пьют ароматный чай.
Китайские песни лабают…

Характер языка песни помогает лучше представить себе образ личности ведущего повествование очевидца Китая. Его менталитет представляется все более приятно ограниченным по ходу песни. Умственная ограниченность в песне не тождественна слепоте. Наоборот, ограниченность героя служит сосредоточенности повествовательного и музыкального движения.
Мелодия придает особый, внушительный колорит повторениям в куплетах и заставляет остро и внимательно переживать изложение всего содержания со всеми его выворотами. Как стихи, так и структура мелодии блистательно следуют риторическим требованиям лиро-эпики. В каждом куплете выделяются завязка, развитие действия, кульминация, развязка. То же наблюдение можно сделать об отношении куплетов друг к другу. Лишних моментов в песне нет абсолютно. Наоборот, заменяя выпуклости языка, чаще всего именно мелодия играет решающую роль в передаче речевой нюансировки, позволяющей понять героя с полуслова. Повторения ненастойчивой ноты Си в третьей строчке каждого куплета нагоняют напряжение, ускоряют пульс. Когда к концу этих строчек мелодия спускается на тон и полутон, слушатель уже верит, что речь идет о чем-то из ряда вон и со скрытым внутренним содержанием. Сразу понятно, что «чай» в конце третьей строчки входит в такую особую категорию. На той же позиции и с той же нагрузкой и «рыбаки», и «Шанхай», и снова «чай» — опорные образы, которые получат наиболее глубокое развитие в песне. А кульминация мелодии — шестая строчка каждого куплета. Тут «рис» звучит с каким-то непредставимым доселе драматизмом. «По берегам» расширяется величественно. «Гурьбой» приходят корабли, и их шествие живо представляется. А «трепак» пляшет, как крутящиеся акулы и как вполне убедительный, удовлетворительный вариант текста. Хорошее описание странного китайского блюда! Завязки же — «маис», «умирают там», «увезут с собой» — отводят в межкуплетные размышления, вплоть до последней отмашки, на которой песня заканчивается.

Не так давно я узнал, что у текста есть источник во вступительной части поэмы двадцатых годов советского поэта Джека Алтаузена. Скорей всего, мало кто из тех, кто пел и любил эту песню — тем более в том варианте, который больше всего люблю я, догадывался об этом происхождении или, зная о нем, придавал этому особое значение. Алтаузен и жил, и работал мальчиком в Китае, в частности в Шанхае. Этим, возможно, отчасти объясняется впечатление достоверности и профессиональной отшлифованности лирического текста. Но в оригинале Алтаузена есть ряд отличий от песни «Большая страна Китай». Песня, прямо наложенная на текст Алтаузена, вряд ли могла бы стать таким хитом, таким явным шедевром. У советского поэта — не песня, а поэма про китайчонка Лана. Стихи поэмы, связанные с конкретной личностью и сюжетом, наряду с более традиционно выраженной симпатией к угнетенному империалистами народу, показывают талантливость и тонкость автора: «Уйдут корабли в туман/Растают,/Как лунный свет,/И китайчонок Лан/Им будет глядеть вослед» — но оставляют материал менее гибким и удобоносимым, чем он, слава Богу, стал. К тому же у Алтаузена нет Алёхи! Да, нету Алёхи и у многих других анонимных вариантов текста. Но главное, понадобился именно народный промысел для того, чтобы колеса закрутились в сторону создания безотносительного хита. Кажется, Алтаузен, погибший во время Великой Отечественной войны, должен был бы радоваться судьбе своих стихов. Даже будучи для многих анонимным, он остается автором многих замечательных мест, сохраняющихся в песне. А сколько наберется людей, вступивших в соавторство и сопереживание с ним! Песня «Большая страна Китай» проходит плавильный котел времени и обстоятельств, превосходящих личность и намерения одного отдельного автора. Этот «Китай» успел и посидеть в Магадане. И отсидеть, и бежать оттуда, и вообще не уйти. Пожалуй, этот «Китай» сидел бы столь же успешно в Алькатрасе или Соледаде. Этим «Китаем» успели быть бесчисленные городские квартиры, тамбуры поездов. «Чаем» тоже способно стать множество предприятий, от самих благородных до самих низких — но всегда очень заманчивых! В «китайцев» может также попасть весьма много различных непонятных типажей, определяющих выбор и музыки, и еды, и всего остального вокруг в разных чужеродных, но любопытных при этом условиях. Как в Москве, так и в Голливуде.
Когда доходит до слов: «китайские песни лабают», то невольно задумываешься — тем более при собственном исполнении песни «Большая страна Китай»: а не китайская ли это песня на самом деле? Чем бы настоящая китайская песня особо отличалась? Если эта песня нравится мне, то не значит ли это, что я каким-то боком китаец? Или русский? Или кто? Стирается граница между субъектами и объектами — между всеми сразу. Герой условно отнекивается от китайцев, но как он к ним относится — это отчасти отражение или даже пересказ того, как он относится к своему народу, к самому себе. И слушатель, и исполнитель незаметно втягиваются все глубже в «Большую страну Китай». Предполагаемой привязанностью к чаю как наживе ослабляется значимость более тернистых личных зависимостей. Вдруг оказывается, что эта песня меняет аспекты принадлежности ко многим предубеждениям, освежает потрясением привычных, окаменелых взглядов на реальность. Собственно, причудливо освобождает от иллюзий. Делает дело большого и серьезного искусства и больших духовных мастеров. Так или иначе, помогает жить.

Представляется, что эта песня о Китае — такая сильная, такая универсальная потому, что она уже о всех нас, о той единой жизни в большой стране мира, в которой мы хотели бы прокладывать свои пути — каждый так, как ему видится и грезится. Как по душе.

Когда построена стена, отделяющая свой мир от общего, от его высот и низин, то каждый выход во вне и каждое возвращение к себе становится входом в свободу, её обретением.

Без разделения до свободы не добраться. Поверхность внешнего широка, но лишена сквозных каналов самопогружений, ведущих в пространства, закрытые для общего слоя взаимопонимания и не учитываемые регламентом дискурса. Они для него не существуют, поскольку в него не вмещаются. Хотя питаться их плодами он горазд. Но и внутреннее, своё способно стать тюрьмой собственного измерения с присущими ему низинами и высотами. Любая свобода стремится превратиться в не-свободу, на любую полезно иногда взглянуть со стороны.

 

Внешнее неполноценно без внутреннего, как и внутреннее без внешнего, как запад без востока, как восток без запада.

Смена измерений, попеременный затвор: то снаружи, то внутри. Он необходим. Ментально, психологически, духовно. И физически тоже не меньше. Стена — хранитель неприкосновенности суверенных миров. Только будучи суверенными, они могут сообщаться полноценно и плодотворно. В каждом свои, несочетаемые с другим нужды, свои потребности, свои критерии и кухни — и их продукт становится ценностью, когда, будучи приготовленным, попадает в Иное — иной слой, иную размерность.

Стена — условие и гарант свободы, инструмент сублимации, доверенный тем, кого не манит судьба Летучего Голландца, — ему всё равно, куда плыть в отсутствии перспективы почувствовать под ногой твёрдую землю. Для него безграничность просторов, безостановочность движения — не свобода, а плен и проклятие.

Хаос хорош только тем, что его тирания рождает разделение. Вынуждает отделиться. Построить стену. Стена заставляет её преодолевать. Преодолевать себя. Учиться не замечать стен, не останавливаться ими. Стена не меньше соединяет, чем разделяет.

Преобразование-трансмутация-пресуществление — средства, образующие переход, открывающие путь в свободу, сами этот путь и эта свобода. И чтоб было, откуда и куда переходить, всё должно сохранять верность своему определению и своим стенам.

Поэтому пусть внутреннее остаётся внутренним, внешнее внешним, запад западом, восток востоком, море морем, а земля — землёй. Без этого нам не видать ни гор, ни рек, ни островов, ни китов. Так же как без стен мы не получим ни дверей, ни окон, ни порогов, которые мы осмеливаемся находить и переступать, следуя зову Свободы.

 

— Татьяна Апраксина

 

Начну издалека. Я представляю себе социум как сложнейшую динамическую систему, тело которой называется очень абстрактным невыразительным словом народ: народ Германии, народ Великобритании, но — народы России. Это тело структурировано по стратам сверху донизу в зависимости от уровня управления, или — горизонтально, например, по губерниям (в царское время), областям, республикам (как в СССР), федерациям, краям, штатам и т.д. Между этими уровнями и образованиями возникают различные связи: сверху идут управляющие воздействия, снизу — отчёты о выполнении тех или иных директив, статистические отчёты и т.п. Между горизонтальными образованиями возникают скорее хозяйственные связи, характер которых очень сильно варьируется в зависимости от общественно-политического строя, определяющего организационную структуру социума.

Само тело или общество не только структурировано административно-хозяйственным способом, но и разделено «по интересам» на классы, которые, в свою очередь, разделены на слои. В каждом слое, как правило, формируется группа, выражающая в виде печатного слова (например, газеты) эти самые «интересы» и называемая партией. Эти «интересы» характеризуют отношения представителей классов к собственности и власти.

Представление организации социума в виде динамической системы выбрано не столько потому, что эта система определяется зависящими от времени управляющими воздействиями между стратами или формами движения товаров и капиталов между горизонтальными образованиями, но прежде всего потому, что между классами, а, более определённо, между слоями этих классов, идут постоянные «энергетические» взаимодействия. Такие взаимодействия могут быть растянуты во времени на столетия и больше — это медленно эволюционирующие общественные системы, а могут протекать и изменять структурные образования общества, а иногда и его общественно-политический строй, в течение всего нескольких месяцев. Что же определяет «энергетику» этих взаимодействий? И, прежде всего, откуда эта «энергия» берётся? Как она накапливается, где, какие «механизмы» здесь работают? Переходит («переливается») ли она от одного слоя к другому? И, наконец, действуют ли в социуме законы «сохранения» этой «энергии»? Ответы на подобные вопросы предполагают серьёзное исследование, не меньшее, чем предпринятое Марксом в его «Капитале» (кто ж на такое отважится в наше «просвещённое» время?). Автор этих строк намеревается в будущем на примере России XIX века предпринять описание только «исторического фона» развития российского общества, приведшего к последствиям 1917 года.

В настоящей же статье мне хотелось бы проследить «энергетические» взаимодействия между различными слоями Российского общества в период между Февральской и Октябрьской революциями, приведшие к бурной поляризации «энергетических» потенциалов между основными классами, не могущие не привести к стремительной «разрядке» этих потенциалов и однородной (увы) консолидации остаточного потенциала вокруг направляющей и, только в результате этого, руководящей силы большевиков, наиболее последовательной и яснее всего сознающей злободневные вопросы, стоящие перед широчайшими (более 80%) массами рабочих и крестьян. Но давайте по порядку.

 

Прежде всего, о характере «энергии», консолидирующей подобно тому, как магнит упорядочивает металлическую стружку, общественные слои и даже классы. Её ни в коем случае нельзя смешивать с механической энергией. Независимо от того, как мы её назовём — «духовной» ли, «энергией» масс или ещё как-то, она выглядит довольно странно, хотя, казалось бы, «очевидности» невероятной. Действительно, если представить себе общество атомизированным, т.е. каждый член общества имеет свои индивидуальные интересы, мало связанные с интересами других, то движение в таком обществе будет походить на броуновское. Тогда как же объяснить то единодушие масс, которое наблюдается в первые дни Февральской революции с 23-го и далее февраля? Какая сила вела их на улицы Петрограда? Какая сила заставляла простых солдат отказываться от приказов их непосредственных начальников стрелять по простому люду? Да и вообще, если отвлечься конкретно от Февраля, что объединяет, сплачивает определённые слои общества, превращая их в организованную силу? Проще простого сформулировать это так: «сила идей овладевает массами». Но самым непонятным и абстрактным в этом словосочетании является слово «овладевает». Как эти идеи могут «овладеть» мною, если я смысла-то их не совсем понимаю, если я простой солдат на этой обрыдшей мне войне, из крестьян, хочу домой к земле (да и земли-то пока нет, господа всё обещают с 1861 года, а конца-края этим обещаниям не видно) заниматься привычным мне делом. В окопы приходят иногда люди, которые говорят, что помещики и капиталисты наживаются на наших бедах, организуя по согласованию с союзными державами военные вылазки, которые заканчиваются смертями тысяч моих товарищей, а они получают за это от «союзничков» хорошие барыши. Очень похоже на правду. Война нужна только царю и его приспешникам, которые и развязали её!

Типичный представитель имущих классов осмысливает эти идеи по-другому. Царская семья неспособна довести войну до победного конца, т.е. в моих интересах! Надо как-то менять систему. Дебаты по этому поводу начались в IV думе с конца 1915 года. Накал страстей достиг такой степени, что царь вынужден был приостановить работу думы с декабря 1916 года до конца Рождественских каникул. Продолжена работа думы только в середине февраля 1917-го, а вскоре приостановлена вновь. Вывод из этих разнополярных «идей» напрашивается один — с царизмом Николая II в России надо кончать, он полностью изжил себя! Здесь интересы имущих классов и большинства населения России совпали!

Во-вторых, при всём моём уважении к идее Льва Николаевича Гумилёва о пассионарном толчке, влияющем на бурный рост, а затем на медленное угасание «энергии» любого (почти) этноса, я в событиях между Февральской, а затем и Октябрьской революциями не вижу такого толчка. Мне представляется, что причина этих событий кроется скорее в фатальной неспособности российской (варяжской) власти увидеть, осознать насущные потребности широчайших слоёв общества, игнорирование которых приводит к эффекту сжимающейся пружины, которая, накопив колоссальную потенциальную энергию недовольства масс, мгновенно переходит в неостановимую никакими сдерживающими силами кинетическую энергию революционного взрыва …

В первые дни Февральской революции возникают Советы рабочих, а затем и солдатских депутатов. Первая ласточка двоевластия. Зачем это было нужно рабочим и солдатам, а также крестьянам? Ведь Временное правительство, которое было сформировано на базе определённых фракций думы в это же время, казалось бы, взяло на себя обязательство довести «дело революции» до конца, обеспечив выборы и созыв Учредительного собрания. Зачем нужно было «дублировать» этот, в действительности также не совсем легитимный, орган новой власти? Дальнейшие события со всей очевидностью показали удивительную «прозорливость» российского рабочего и крестьянского движения в деле организации Советов, несмотря на то, что первые организаторы Советов — меньшевики — очень быстро начали после Февраля «эволюционировать» в сторону имущих классов и фактически предали интересы рабочих, оказавшись, в конце концов, на «обочине» истории (и здесь отношение к ним Ленина было полностью оправдано!). Это к вопросу об «энергетических переливах» не только между слоями групп, но и между классами.

Немного истории возникновения Советов. В начале 1917 года Рабочая группа Центрального военно-промышленного комитета (ЦВПК), созданная в конце 1915 года во главе с меньшевиком К.А. Гвоздевым, поддержала организацию всеобщей забастовки в годовщину «Кровавого воскресенья». В конце января 1917 года она же — Рабочая группа ЦВПК — начала организовывать новую антиправительственную демонстрацию, приуроченную к открытию очередной сессии Госдумы. Выпущенное ею воззвание требовало «решительного устранения самодержавного режима», что окончательно переполнило чашу терпения властей. В ночь с 26 на 27 января 1917 года весь руководящий состав Рабочей группы был арестован (ничего вам не напоминает?). Из тюрьмы их выпустили уже в ходе Февральской революции восставшие рабочие и солдаты. Утром 27 февраля они были освобождены и вместе с революционными солдатами и рабочими прибыли в Таврический дворец, где в это время уже находились члены думской фракции меньшевиков. Здесь совместно с членами меньшевистской фракции думы, представителями других социалистических партий (в основном эсерами), деятелями легальных профсоюзов, кооперативов и других организаций был образован Временный исполнительный комитет Совета рабочих депутатов — орган по созыву учредительного собрания Совета рабочих депутатов. В составе Временного исполкома было всего два большевика из общего числа пятнадцати! Ленин сразу же оценил всю глубину идеи создания Советов в Петрограде, несмотря на то, что Советы были эсеровскими и меньшевистскими, и по приезде в Петроград в конце марта первым делом провозгласил основной лозунг текущей революции: «Вся власть Советам!».

 

Чтобы мои мысли по поводу тех событий стали понятны, попробую сформулировать основные вопросы, стоявшие перед широчайшими массами трудящихся России во весь рост. Прежде всего, вопрос о земле. Он поднимался на протяжении XIX века постоянно. Ещё в начале царствования Александра I выдвигалась идея выкупить крестьян с наделом земли за счёт государственной казны. Мысль о земле возникала и в проекте реформ, подготавливаемых комиссией М.М. Сперанского в 1808 году. Реформа 1861 года не решила этот вопрос, крестьяне были освобождены без какого-нибудь надела земли (вернее, с наделом, который нужно было выкупить у помещика в течение тридцати семи лет на кабальных условиях). И куда им было податься? Уходили на заработки в ближайшие города, создавая там рабочие слободки — «горючий материал» для будущих потрясений! Особенно «славились» в Питере такие слободки, как Обуховская, Выборгская, Петроградская. Вопрос о земле не был решён вплоть до 1917 года. А ведь именно из этого слоя действительного и бывшего крестьянства формировался основной рядовой состав российской армии, из которого погибло на войне более пяти миллионов человек. Например, только во время военной кампании весной-летом 1915 года погибло более полутора миллионов солдат, что и привело к обострению противостояния в обществе и нашло своё отражение в думе, где была образована Рабочая группа ЦВПК. Попутно замечу, что рукоприкладство со стороны офицеров по отношению к рядовым с отменой крепостного права не прекратилось. Этот факт сыграет свою роль в событиях между Февралём и Октябрём.

Во-вторых, — вопрос о мире. Патриотический и славянофильский «угар» по поводу «необходимости» первой мировой войны для России стал развеиваться после серии неудачных военных действий весенне-летней кампании 1915 года. Война стала восприниматься рядовым составом как совершенно ненужное и пагубное для них дело. Империалистический, проводимый в интересах буржуазии, характер этой войны был вскрыт и проанализирован Лениным в его работе «Война и российская социал-демократия» ещё в сентябре 1914 года.

В-третьих — рабочий вопрос. Реальная заработная плата рабочих в годы войны (с учётом роста цен) составляла 80-85% от довоенного уровня. Продолжительность рабочего дня равнялась 10 часам (на Урале — 11-12 часов). Начиная с 1915 года, стал заметным рост стачечного рабочего движения в городах и промышленных центрах — в 1915 г. — 0,6 млн. человек, в 1916 г. — 1,2 млн. В январе 1917 года стачечное движение по размаху превзошло высшую точку военных лет: в стачках участвовало более 270 тыс. человек (76% рабочих 344 предприятий). Почти половина всех бастующих приходилась на Петроград и губернию. Детонатором социального взрыва (той самой потенциальной «энергии»!) послужило резкое ухудшение продовольственного снабжения столицы, особенно хлебом. В середине февраля в Петрограде была введена карточная система распределения продовольствия. 20 февраля администрация Путиловского завода объявила локаут формально из-за перебоев в снабжении сырьем, а фактически из-за требования рабочих повысить зарплату. Тысячи рабочих оказались без средств существования. Возмущения перерастали в беспорядки, стихийные митинги и демонстрации. Заседавшая с 14 февраля 1917 года Государственная дума требовала отставки «бездарного правительства». Депутаты от легальной оппозиции — меньшевик Н.Е.Чхеидзе, «трудовик» А.Ф.Керенский и другие, войдя в контакт с представителями нелегальных организаций Шляпниковым и Юреневым, предложили организовать демонстрацию в Международный женский день 23 февраля (8 марта). В тот же день началась всеобщая забастовка. На митингах и демонстрациях звучали требования не только «Хлеба!», «Мира!», «Свободы!», но и более резкие: «Долой войну!», «Долой самодержавие!» Командующий Петроградским военным округом получил 25 февраля телеграмму Николая II: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки». В ночь на 26 февраля начались аресты активистов революционных организаций, а днем была расстреляна мирная демонстрация.

Завершая исторический экскурс, хочу добавить, что 1 марта между Исполкомом Петроградского Совета и Временным комитетом думы начались переговоры о формировании нового правительства. 2 марта было создано кадетское Временное правительство. Премьер-министром был назначен кн. Г.Е Львов. В этот же день Николай II отрекается от престола в пользу своего тринадцатилетнего сына Алексея, а затем подписывает манифест об отречении в пользу брата, вел. кн. Михаила Александровича. 3 марта 1917 года отрёкся от престола и Михаил.
Царизм пал!

Эта революция
состоялась бы
независимо от того, был Ленин или нет.

Временное правительство берёт всю полноту власти в свои руки. Советы выступают поначалу как «соглашательский» орган, контролирующий действия правительства. Какие же основные задачи ставит перед собой это правительство? — «Война до победного конца!». За этим стоит более активное участие России в империалистической войне с «аннексией» Константинополя и проливов Босфора и Дарданелл, а также Галиции. И получение «контрибуции» (в основном от Германии) для покрытия долгов и удовлетворения «аппетитов» крупной буржуазии. Второе: Временное правительство должно организовать выборы в Учредительное собрание и обеспечить начало его работы. В соответствии с известной фразой Ленина «формально верно, а по существу издевательство» приход Учредительного собрания использовался как «громоотвод» от решения вопроса о земле, рабочего вопроса и, в конечном итоге, вопроса о мире. Ну чем Февральская революция была не буржуазной? Могло ли это правительство решить насущные вопросы широчайших слоёв трудящихся России? Ответ очевиден. Неизбежность социальной революции была предрешена. Вопрос только времени. В документальном фильме британских кинематографистов, посвящённом столетию Октябрьской революции в России, наконец-то (!) прозвучала фраза, что эта революция состоялась бы независимо от того, был Ленин или нет.

В чём же заключался «соглашательский» характер начальных Советов? В том, что меньшевики и эсеры, получившие большинство в Советах, играли роль посредников между интересами буржуазного правительства и широчайшими слоями рабочих и простых солдат, пытаясь канализировать «энергию» революционных масс в русло интересов буржуазии и помещиков. Было еще немало рабочих, и еще больше солдат и крестьян, которые верили, что «скоро придёт Учредительное собрание и всё устроит по-хорошему», которые думали, что война ведётся не для захватов, а по необходимости, — для защиты государства. Таких людей Ленин называл добросовестно заблуждающимися оборонцами. Среди всех этих людей эсеро-меньшевистская политика обещаний и уговариваний расценивалась пока еще как правильная политика.

Разумеется, можно смотреть на эту ситуацию по-другому, например, так, как смотрят уважаемые мной академик Юрий Сергеевич Пивоваров или профессор Андрей Борисович Зубов. Мол, это не соглашательство или уговаривание, а «единственно» ответственная политика образованных и «умных» людей, по-настоящему озабоченных «нуждами» государства и призывающих неразумные, отсталые, тёмные толпы людей внять голосу разума и остановиться перед пропастью, собрать все силы и … ударить по немцу и по австрийцу, а также по турку, «оттяпывая» у них Дарданеллы и Босфор с Галицией и Константинополем (так и хочется сказать ещё и с Крымом). Ну, пусть погибнет при этом парочка-тройка миллионов братушек, но зато тогда государство расцветёт и запахнет и умирать не захочется. «Прэлэстно», как говаривал в одном фильме Валентин Гафт. Но кто сделал их такими отсталыми, тёмными и забитыми? Разве не вы, господа? Разве не вы столетиями обращались с ними хуже, чем со скотом — скот нужно накормить, напоить и поместить в чистый хлев, чтобы получать от него молоко и мясо, чтобы лошадка могла тащить плуг, а с этим «материалом» можно было не считаться совсем? Вспомните крик Радищева: «Что оставляем мы им? То, что отнять не можем, — воздух!». (Понимание причин непроходимой отсталости и темноты этих масс объясняет нам и феномен «Ходынки», и феномен «обожания» откровенного людоеда Сталина, и феномен теперешнего «Крым наш!»). И вот теперь «пружина» их терпения сжалась до предела и неостановимый процесс её расжатия уже пошёл. Заигрывания с этой «энергией» могли лишь на короткое время приостановить движение.

Динамическая система российской государственности после Февраля пошла в «разнос». Этому способствовали следующие факты «завоеваний» Февральской революции: декларация отмены смертной казни, дарование равных прав всем гражданам России независимо от пола, вероисповедания или национальной принадлежности. Были отменены дискриминационные ограничения в отношении евреев — в частности, ограничение на место жительства («черта оседлости») и запрет на производство в офицеры лиц иудейского вероисповедания. Граждане получили возможность вступать в любые объединения и свободно собираться на любые собрания. В стране развернулось профсоюзное движение, возникли Фабрично-заводские комитеты, ставшие опорными пунктами рабочего контроля над производством. Победа Февральской революции превратила Россию в самую свободную страну из всех воюющих держав, обеспечив массам возможность широко пользоваться политическими правами. Большевистская партия получила возможность вый­ти из подполья; благодаря объявленной Временным правительством амнистии за политические преступления, из ссылки и политической эмиграции вернулись десятки революционеров, немедленно включившихся в политическую жизнь страны. В апреле из Швейцарии вернулся Ленин, в мае в Россию прибыл Л. Д. Троцкий.

В результате Февральской революции была распущена царская полиция, а её функции были переданы вновь созданной народной милиции. Полицейские офицеры подвергались репрессиям, им было запрещено работать во вновь созданных правоохранительных органах. Это привело к тому, что милиция оказалась не в состоянии воспрепятствовать сползанию страны в хаос и анархию. Ситуация усугублялась всеобщей амнистией (ею воспользовались не только политзаключённые, но и уголовные элементы, которые стали массово наниматься на службу в милицию, преследуя свои криминальные интересы), а также созданием вооружённых отрядов, подконтрольных Советам (Красная гвардия, отряды «рабочей милиции»).

Крупным провалом стала политика демократизации армии, приведшая к резкому падению её боеготовности, массовому дезертирству и множеству эксцессов в виде самосудов над офицерами (аукаются плоды рукоприкладства и высокомерного отношения к низшим чинам). Более того — стремительный развал русской армии в решающей степени способствовал всеобщему распаду системы управления государством. Солдатские комитеты, создание которых было разрешено Приказом Петросовета № 1, непрерывно расширяли свои полномочия, могли отстранять командиров и выбирать новых, вмешивались в вопросы военной стратегии.

Начался распад империи, вызванный разрушением центральной власти. Несмотря на заявленный курс Временного правительства на сохранение «единой и неделимой» России, его практическая деятельность способствовала децентрализации и сепаратизму не только национальных окраин, но и русских областей. Резко усилилось сибирское «областничество» — движение за автономию Сибири.

В связи с половинчатой политикой Временного правительства по вопросу о войне и мире в конце апреля — начале мая возник первый правительственный кризис. Всё началось с пресловутой ноты П.Н. Милюкова, направленной правительствам Англии и Франции. Нота заверяла союзников в том, что все заявления Временного правительства, «разумеется, не могут подать ни малейшего повода думать, что совершившийся переворот повлёк за собой ослабление роли России в общей союзной борьбе. Совершенно напротив, всенародное (?) стремление довести мировую войну до решительной победы лишь усилилось благодаря сознанию общей ответственности всех и каждого». По мнению Церетели (неформального лидера Петроградского Совета): «Если бы Милюков задался целью вызвать разрыв между Советами и правительством, лучшего средства для этого, чем его нота, он найти не мог». Тем временем в Петрограде обстановка была тревожной: рабочие кварталы и солдатские казармы были взбудоражены нотой Временного правительства, напечатанной в утренних газетах 4 мая. Перед Советами встала непростая задача: не допустить отставки Временного правительства, с одной стороны, и «успокоить» готовых к немедленному выступлению рабочих и солдат, — с другой. С этой задачей Советы успешно справились. П.Н. Милюков и А.И. Гучков уходят в отставку. Лидирующий в правительстве А.Ф. Керенский, «перешедший» из «трудовиков» в эсеры, понимая важную роль Советов в руководстве широкими массами людей, приглашает в новое правительство, оставившее своим главой того же кн. Г.Е. Львова, членов Исполкома Петроградского совета. Наступило временное прекращение «двоевластия» в стране. Большевики были против участия представителей Советов в буржуазном правительстве. Стратегически они были правы, что показали последующие события. А вот тактически — это было ошибкой (Ленин, кстати, отметил это: «Мы желали произвести только мирную разведку сил неприятеля, но не давать сражения, а ПК [Петроградский комитет] взял чуточку левее, что в данном случае есть, конечно, чрезвычайное преступление»), которая была продолжена далее, что привело к следующему июльскому кризису правительства и запрету деятельности большевиков. Но давайте по порядку.

 

Вопрос-то в другом: применим ли был европейский опыт к той российской действительности? — Ответ: нет, никак!

Позвольте только предварить рассмотрение дальнейшего хода событий маленькой преамбулой. Чтобы понять, почему Советы шли на соглашение с Временным правительством вопреки воле большевиков, составлявших меньшинство в Советах, надо понимать разницу между меньшевиками и большевиками. Меньшевики стояли за эволюционный путь развития рабочего движения в России. Спора нет, это выглядит основательно, последовательно, по-европейски. Но вопрос-то в другом: применим ли был европейский опыт к той российской действительности? — Ответ: нет, никак! Ни одно государство Европы, и не только, не знало ничего подобного крепостному праву в России! Высокомерно-пренебрежительное отношение к простому человеку, которое испокон веков существовало в России, неизвестно в Европе. Конечно, изуверы были и здесь, но как редкое исключение. Это состояние российского общества привело к разделению его на два почти не пересекающихся множества: бесправное подавляющее большинство трудящихся и кучка людей, назовите их как угодно: аристократами, буржуа, бандитами, присвоивших себе все богатства страны и держащих первую группу в ежовых рукавицах, боящихся, ненавидящих и презирающих её. И между ними небольшая группа, примыкающая то к тому, то к другому множеству, неприкаянная, трусливая и соглашательская русская интеллигенция (за очень небольшим исключением, составившим основную славу России). Что же, эта пропасть между двумя множествами после декларации всеобщего равного права в одночасье исчезнет? Между декларацией и реализацией — «дистанция огромного размера»! Кто из группы аристократов, буржуа или интеллигенции мог тогда обеспечить долгий, трудный, полный опасностей непонимания и ожесточения поступательный путь ликвидации разрыва между этими множествами и постепенной гармонизации общества? А ведь, судя по решению военного вопроса Временным правительством, аппетиты буржуазии и помещиков были непомерные, и только боязнь революционного процесса заставляла их идти на какие-то уступки, скрипя зубами. Только один человек в России видел путь выхода из этого тупика: под руководством самого «передового» класса, которому «терять нечего, кроме своих цепей» (так называемая «диктатура пролетариата»), постепенно (в течение может быть столетий!) преодолеть эту темноту и отсталость, развернуть производительные силы России на созидание экономики, культуры (не буржуазной), небывалого подъёма страны. Это был В.И. Ульянов (Ленин)! Вне России это понимали Уинстон Черчилль и индийские Махатмы, передавшие через Николая Рериха приветственное послание Ленину с пожеланием успехов на его пути. Путь был чрезвычайно скользким, замыкающим всё фактически на одного человека, но малая вероятность осуществления всё-таки была. Об этом можно судить, по крайней мере, по успехам Китайской народной республики.

Стратегически любое соглашение с буржуазным по своей сути Временным правительством повернулось бы в конечном итоге против движения широких трудящихся масс. А вот тактически время перехода власти к Советам ещё не пришло! И это доказали последующие события. Антиправительственные выступления 3-5 июля 1917 года в Петрограде последовали за военным поражением на фронте (во имя тех же Дарданелл?!) и правительственным кризисом (уходом из правительства пятерых министров-кадетов). Июльские события нарушили неустойчивое равновесие сил между Временным правительством и Петросоветом. Волнения, начавшиеся со стихийных выступлений солдат 1-го Пулемётного полка, рабочих Петроградских заводов, кронштадтских матросов под лозунгами немедленной отставки Временного правительства и передачи власти Советам, проходили при непосредственном участии анархистов и части (!) большевиков. Левый экстремизм вызвал отпор правых сил. В итоге демонстрация 3-4 июля 1917 г. закончилась кровопролитием. Июльские события привели к травле большевиков со стороны властей, выдвинувших версию о причастности Ленина к шпионажу в пользу Германии. Убедительных доказательств шпионской деятельности Ленина, однако, так и не было предъявлено, и даже бегство Ленина и Зиновьева из Петрограда и их переход на нелегальное положение не повлияли серьёзно на отношение народа к большевикам. Ленин получил хороший урок того, что нельзя насильно ускорять исторический процесс, ситуация должна созреть, но главный урок — не объединять своих действий с другими силами (в данном случае с анархистами, которые были основными «бузотёрами» в этих событиях).

В результате подавления большевистского выступления в июле произошёл резкий крен российского общественного мнения вправо, вплоть до неприязни к Советам, и вообще ко всем социалистам, включая умеренных эсеров и меньшевиков. Однако Временному правительству, одержавшему временную политическую победу над большевиками, так и не удалось исправить стремительно ухудшающееся экономическое положение. За восемь месяцев нахождения у власти Временного правительства рубль обесценился примерно во столько же раз, во сколько и за предыдущие два с половиной года тяжёлой войны. В июле-августе 1917 года стремительно продолжало ухудшаться снабжение Петрограда — как населения хлебом, так и многочисленной промышленности сырьём. Частые перебои в снабжении заводов провоцировали их закрытия и забастовки; не сумело правительство справиться и с массовыми самозахватами крестьянами земли (всё тот же вовремя не решённый вопрос о земле!).

Результатом стала стремительная радикализация общественного мнения, которое всё сильнее поляризовывалось (два почти непересекающихся множества!), и отвергало умеренные альтернативы (время примирения двух непримиримых множеств прошло), склоняясь либо (1) к идее сильной власти с правой ориентацией, либо (2) к большевикам. После июльских событий и вплоть до подавления Корниловского выступления в обществе на короткое время начали доминировать правые, т.е. оно склонялось к первому сценарию. Августовское Московское государственное совещание, задуманное Керенским как форум для примирения всех российских политических сил, на деле превратилось в трибуну правых, в первую очередь генералов Каледина и Корнилова. В том конфликте между Керенским и Корниловым, который наметился немного раньше совещания, я с большей симпатией (чисто по-человечески) отношусь к Лавру Корнилову — настоящий «вояка», без излишних сантиментов, но и без излишней жестокости, он олицетворял собой человека спокойного, уверенного в том, что он делает, без всякого намёка на «подковёрные» аппаратные игры и самолюбование. В отличие от него Керенский — неуверенный, нервический тип, не лишённый самолюбования, в последний момент «оттолкнул» Корнилова и «подписал тем самым стране смертный приговор, и в то же время до конца не верил, что поступил правильно, все время колебался и в конце лета находился в состоянии аффектации, шока, об этом есть многочисленные воспоминания общавшихся с ним лично в те дни. Керенский совершил роковую ошибку» (из википедии). В этом выводе о Керенском чувствуется определённый «душок» близорукости. Действительно, допустим, что Керенский до конца поддержал бы Корнилова и мятеж бы удался на короткое время, пройти мирно до конца этот эпизод всё равно в той ситуации не смог бы. Одному «множеству» вряд ли удалось бы другое «множество» загнать обратно в «конюшню». Это бы не обошлось без большой крови и, скорее всего, развязало бы гражданскую войну. Колебания Керенского, вызванные скорее боязнью потерять власть, передав её провозглашённому диктатором победившему Корнилову, в действительности остановили кровопролитие. Керенский оказался «чуточку» прозорливее теперешних комментаторов из википедии. Корниловский мятеж был подавлен. Путь к Октябрю открыт!

 

Далее события развивались по второму сценарию (см. предыдущий абзац). Советы быстро большевизировались. Меньшевеки и эсеры быстро теряли доверие рабочих и солдатских депутатов. Период попыток остановить «выпрямление пружины» народного терпения подходил к своему концу. Давайте рассмотрим «механизм энергетического движения» этой «пружины» в наиболее общем виде от Февраля к Октябрю.

В феврале концентрация «потенциальной энергии» народного терпения достигла своего пика. Можно сколько угодно говорить (Юрий Сергеевич и Андрей Борисович, см. выше) о том, что экономическая и хозяйственная ситуации были не такими уж провальными, а отставание армии от требований войны преодолено в 1916 году. Армия, мол, к весенне-летней кампании 1917 года была хорошо экипирована. Положение с продовольствием тоже было не столь уж плохим. Перебои с поставкой хлеба в Петроград были скорее «технического» характера, чем следствием неурожая или неспособности государственной системы удовлетворять элементарные потребности общества. Причина же взвинченного состояния «энергии» масс была на самом деле совсем другая: интерес к войне, её необходимость и обоснованность для подавляющего большинства трудового и армейского люда были потеряны скорее всего безвозвратно. Можно в данном состоянии умов опять же винить большевистских агитаторов или каких-нибудь «агентов влияния». «Поезд» всё равно ушёл! С чем ассоциировалось в сознании широчайших народных масс развязывание этой преступной войны? С самодержавием. Хотя, по «глубоким» размышлениям «либеральных» историков, здесь возможны были разные соображения. В какую сторону было направлено остриё народного гнева за эту войну? В сторону самодержавия. Оно и пало! Декларация прав и свобод всех граждан, последовавшая сразу за Февральской революцией, была необходима, но — «оглушительна» для тех, кто до недавнего времени был тёмен, отстал и бесправен. «Пружина», всё более ускоряясь, «покатилась» обратно, набирая «кинетическую энергию». Советы играли поначалу сдерживающую роль, не позволяя этой нарастающей «энергии» разнести государственную машину в пух и прах. Но соглашательство с по сути буржуазным Временным правительством, которое не решило ни одного (!) из перечисленных выше вопросов, да и не стремилось к этому, оставляя всё на «откуп» Учредительному собранию, — это соглашательство стало терять свою обоснованность и актуальность в глазах населения. Не состоявшийся путч Корнилова обнажил всю консервативность и даже реакционность на словах выступавших за «дело революции» кадетов — опоры Временного правительства, социалистов-революционеров (эсеров) и меньшевиков (не всех, разумеется). В рядах большевиков также не было единства. Приведённая выше цитата из Ленина о «чрезвычайном преступлении» Петроградского комитета большевиков, «взявшего чуточку левее», подтверждает это. Среди их наиболее ярких представителей не было недостатка в любви к яркой, но пустой революционной фразе. Грешил этим и Л.Д. Троцкий, только недавно примкнувший к большевикам, сюда можно отнести и Л.Б. Каменева, и А.М. Коллонтай. Лозунг «Вся власть Советам», звучавший категорично, но по существу правильно, требовал более гибкого подхода, а ситуация менялась быстро. Но, несмотря на эти разброд и шатания, логика «разжимающейся пружины» двигалась к Октябрю! Читайте об этом совершенно забытую монографию-репортаж Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир».

Был ли это рок России? В каком-то смысле — да. Всей своей тысячелетней историей Россия обеспечила себе такой конец, подарив нам напоследок образцы удивительной поэзии, литературы, музыки и, наконец, философии. Водораздел между двумя почти непересекающимися множествами преодолеть так и не удалось до сих пор! Аристократов сменили буржуа, а буржуинов — «другие», власть всё равно осталась варяжской. Идеи Октябрьской революции прижились совсем на другой почве. На этой «оптимистической» ноте позвольте мне закончить моё повествование…

ПАТРИЦИЯ УОЛТОН гордится глубиной своих американских корней — её семья попала на континент в XVII веке, и подпись одного из её предков стоит под Декларацией Независимости.
Закончила с отличием Дартмутский университет.
Занималась историей России XIX века в Ленинградском государственном университете.
Дальнейшее образование получала по линии международных отношений (Fletcher School of Law and Diplomacy).
В течение длительного времени работала переводчиком в крупной американской компании, сотрудничавшей с Россией.

* * *

Это началось, когда я была совсем маленькой. Каталог Сирс, известный иначе как Книга Мечты, прибывал по почте, и мы с мамой нетерпеливо проглядывали его. Предметы одежды, которые нам нравились, неизменно оказывались самыми дорогими. Мама вздохнёт и скажет, что наш вкус тянет на шампанское, тогда как бюджет предписывает пиво. Так продолжалось долгое время, укрепляя во мне чувство, что надо непременно окружить себя всеми этими шампанскими нарядами, что они закроют мои прорехи и недостатки, привьют мне вкус, сделают хорошенькой и грациозной. И когда, повзрослев, я застревала в пивном бюджете, то влезала в долги, чтобы продолжать покупать.

В средней школе я чувствовала себя этаким гадким утёнком, не входила в число популярных девочек, всех этих маленьких блондинок с голубыми глазами, но была, наоборот, выше и умней большинства мальчиков. Завидовать я себе не разрешала. Если б я была такой, как они, говорила я себе, то не была бы умной, не читала бы то, что читаю, и об этом действительно стоило бы жалеть. Немногие подруги, которые у меня были, говорили, что в колледже будет лучше. И было, в самом деле.

Я обнаружила, что зелёная одежда делает по-настоящему зелёными мои глаза, и решила, что это должно быть круто. Когда-то я видела фильм, где была ведьма с ярко-зелёными глазами. Мне хотелось быть загадочной и непохожей на других. Ну их, всех этих игрушечных блондинок с голубыми глазами! Я буду держаться зелёного! К тому же зелёный был цветом моего колледжа, так что вообще получилось прекрасно. Когда однажды я шла через зелень центральной лужайки кампуса с человеком, который стал моей пожизненной безответной любовью, у нас возник лёгкий спор о чём-то, и он сказал: «Не подмигивай мне своими зелёными дартмутскими глазами». Я была довольна, как слон. Чувствовала себя ослепительно прекрасной в отражении его глаз, особенной и всесильной — как та ведьма в фильме, которая всех уничтожала (не то, чтобы мне эта часть очень нравилась).

Понять, что одежда способна делать меня привлекательной, было подобно откровению. Я стала заботиться о том, как выгляжу, определила себе «летящий» стиль — летящие волосы, летящие юбки — и начала покупать одежду, чтобы укрепить свою уверенность, чувство контроля, власти, выбирая то, что могло служить мне щитом или оружием, что создавало нужный мне образ и ни в коем случае не выдавало трусливую внутреннюю мышь. Продавщицы окружали меня лестью, восторгаясь тем, какой неотразимой делает меня их товар. Меня слегка трясло, лихорадило, как азартного игрока. Я осмеливалась использовать кредитный счёт даже если сумма была слишком велика. Мне и в голову не приходило (или я отказывалась думать об этом), что, стараясь взять в руки один вид контроля, я совершенно упускала контроль другого вида. Воздух вокруг меня искрился, как шампанское, над которым мы с мамой когда-то привычно смеялись, а бюджет, хотя и перерос пивные рамки, никак не достигал уровня достаточности.

Но это было счастливое время. Я жила на грани, однако как-то справлялась с выплатами и никогда не проваливалась за край. Перешла на активную, будоражащую работу и, освобождаясь от многодневных дежурств, наряжалась в свои шикарные туалеты, дававшие мне решимость отправиться на концерт или банкет.

Вначале на новой работе я очень робела, но постепенно освоилась, и в конце концов рабочая площадка стала местом, где я могла верить в себя. Хотя при этом по-прежнему страшилась любых общественно-культурных событий. Я никогда толком не научилась «тусоваться», но держала голову высоко и знала, что выгляжу хорошо. В перерыве или антракте брала бокал шампанского, стояла, пока не выпью, а потом, сохраняя лучшую свою осанку, возвращалась к своему месту. Иногда даже получалось с кем-нибудь перекинуться парой слов. Однажды мужчина пригласил меня на свидание. Увы, он не был достаточно сильным — или достаточно развязным — чтобы заставить меня чувствовать себя ослепительной в его глазах.

Женщина на работе предложила познакомить меня с человеком, который мог бы мне понравиться. Встреча показала, что все наши интересы совпадали, он находил меня прекрасной и ослепительной, и мы поженились. Странным образом, однако, теперь защитный барьер одежды стал мне ещё нужней, чем когда-либо, и я покупала всё больше и больше, пользуясь тем, что получила такую возможность — у моего мужа было достаточно средств. Я выросла до того покупательского уровня, когда мне приносили бокал шампанского, которое я могла потягивать, обдумывая наряды. Это было великолепно. Мне удалось создать великое множество вариантов «себя»!

Одной из удачных покупок оказалась пара отличных зелёных джинсов, которые я стала носить на свои полевые дежурства. Сидели джинсы безукоризненно, и мне нравилось, что если кто-то не знал, как меня зовут, то называл меня «девушкой в зелёных джинсах» — и, конечно, такой могла быть только я. Мне нравилось быть единственной. Единственной женщиной-американкой, делающей непривычную, особую работу. Нравилось то, что практически каждый на нефтяном участке знал меня. Наконец-то я могла чувствовать себя уникальной!

Нам с мужем не удавалось завести ребёнка естественным путём, поэтому, чтобы осуществить это искусственно, пришлось бросить работу. Следующей жертвой, поскольку мне предписывалось набрать изрядный вес, стали зелёные джинсы, которые перестали на меня натягиваться. Это были горькие потери, проглотившие всю мою старательно создававшуюся уверенность. Я чувствовала себя никчёмной. К тому же с ребёнком тоже ничего не получилось. Вернуться на работу я не могла — место было уже занято. Зная, что допускаю несправедливость, я начала ненавидеть мужа. Он продолжал уверять, что я прекрасна и ослепительна, но его глаза не позволяли в это верить. Он всегда принимал все решения сам, не давая мне вставить слово. По мнению сестры, я была при нём тем, что принято называть «трофейной женой». Я только делала всё больше покупок, прятала себя от него в одежде, никогда не давала себя увидеть.

Мы развелись, что не удивительно. Я больше не покупаю одежду, но всё ещё люблю время от времени вынимать наряды из гардероба и вспоминать, закрыв глаза, об удовольствии, полученном при их покупке. Примеряя их, я снова чувствую себя сильной и особенной. Но вот прошлым летом одна моя дорогая подруга, которая ничего обо всём этом не знала и не видела меня много лет, подарила мне пару отлично сидящих зелёных джинсов, которые я теперь ношу, не снимая. Я по-прежнему люблю красивую одежду, но больше не чувствую в ней такой нужды, как раньше. Учусь искать уверенности в том, что могу делать сама. И если мне хочется шампанского, я могу сэкономить на него, отказываясь пить пиво.

Перевод с английского

ПАТРИЦИЯ УОЛТОН гордится глубиной своих американских корней — её семья попала на континент в XVII веке, и подпись одного из её предков стоит под Декларацией Независимости.
Закончила с отличием Дартмутский университет.
Занималась историей России XIX века в Ленинградском государственном университете.
Дальнейшее образование получала по линии международных отношений (Fletcher School of Law and Diplomacy).
В течение длительного времени работала переводчиком в крупной американской компании, сотрудничавшей с Россией.
* * *

У нас в Соединённых Штатах есть сегодня множество людей, которые так или иначе испытывают желание вернуться в некое воображаемое идиллическое прошлое. Существует общая тенденция считать таких людей по определению «консерваторами», видеть в них тех, кто настроен замедлить или повернуть вспять перемены, переживаемые обществом.

Однако и на противоположном конце политического спектра, среди «либералов», в числе которых нахожусь я и другие подобные, желающие изменить мир побыстрей, можно в последнее время заметить подобную же неожиданную тягу к прошлому. При том, что мы не собираемся отказываться от культурных и технологических преимуществ, которые были завоёваны современными преобразованиями, мы чувствуем, что потеряли что-то важное, и хотим это вернуть.

Мы хотим, чтобы способность быть интеллектуалом снова уважалась, чтобы образованность опять ценилась, чтобы использование слов длинней двух слогов было в порядке вещей. У обоих моих родителей были учёные степени, тем не менее маленькая коммуна ловцов лобстеров, в которой они поселились, не вознамерилась подвергнуть их остракизму за элитарный снобизм.

Мы хотим, чтобы опять было нормальным вести разговор в вежливой манере без риска быть уличёнными обвинительным тоном в старании выглядеть «политкорректными». Моя мама всегда говорила: «Если не можешь сказать о ком-то ничего хорошего, лучше вообще ничего не говори». Мало кто может держаться такого требовательного стандарта, и всё же постоянное использование оскорбительного языка в «приличном» обществе выглядит как минимум некультурным.

Мы — по крайней мере некоторые из нас — хотим, чтобы консерваторы и либералы были способны говорить друг с другом, понимать друг друга, жить друг с другом. Моя мама была либералом, а папа консерватором. Они никогда не спорили. Сама я много лет работала в нефтяной индустрии, с людьми, гораздо более консервативными, чем я. Я понимала их точку зрения, но при этом имела свою. Я даже была согласна с ними в паре пунктов. В наших отношениях не чувствовалось неприязни, тем более ненависти. Теперь такое просто нереально. Я верю в одну истину, они в совершенно другую — и они в конце концов отказались-таки от той пары пунктов, по которым я была с ними согласна! Сейчас стало даже совершенно невозможно разговаривать с ними об этом.

Мы бы хотели, чтобы, кроме политики и сплетен, были в ходу и другие темы для совместного общения. О чём же это мы сами больше всего разговаривали, когда были студентами? О своих интересах, взглядах на жизнь? В любом случае, мы не спорили без конца о политике… Может быть, ещё говорили о книгах? О музыке? О том, над чем мы работаем и что нас вдохновляет?..

В конце концов, что касается меня, я бы хотела при случае иметь возможность ходить на свидания с консерватором, если между нами возникла симпатия и обнаружилась совместимость во всех остальных отношениях. Точно как мои мама и папа. Они были правы. Потому что вопрос любви всей жизни зависит от намного большего, чем политика.

И я хотела бы в свободный вечер с лёгким сердцем отправиться со своим избранником в бар, не опасаясь вызвать враждебных подозрений в снобизме у людей, сидящих рядом и недовольных тем, что мы употребляем большие слова. Спокойно сидеть и беседовать, не разражаясь поминутно бранью в адрес хоть отдельных людей, хоть групп или народов. Или пойти на обед с друзьями-консерваторами и общаться на достойные темы, обсуждать в том числе книги и музыку, а если разговор всё же скатится к политике, пусть это будет хорошая, уважительная, живая дискуссия, которая позволит нам расстаться друзьями.

Именно таким в моём представлении выглядит Старое Доброе Время, которое я желала бы вернуть в жизнь.

 

Перевод с английского

ОБ АВТОРЕ ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА
Я не могу не рисовать. Внутри моя голова напоминает огромный кабинет, библиотеку или архив. В углу переносицы, между глаз, как между двух окон, стоит рабочий стол, за которым трудится крохотный, забавный, но усталый и довольно капризный человечек. Он непрерывно генерирует и зарисовывает идеи, а потом прикладывает свои картинки к моим глазам и требует, чтобы я сделал точно такое, как он.
Если я не откликаюсь на его призыв немедленно, он с отчаянием засовывает свой рисунок в стопку других и тут же кидается к столу зарисовывать очередной новый. Когда от таких временно невостребованных идей ему становится тесно и душно, несчастный человечек тяжело заболевает, а с ним заболеваю и я.
Человечек авторитарен. Он заставил меня стать профессиональным художником, выиграть единственный всесоюзный конкурс комиксов, создать собственное издательство, иллюстрировать и выпускать книги.
Пока я работаю, я живу. И мне не страшен творческий кризис. У меня планов — на десятилетия вперед.

* * *

Многие согласятся, что литература является самым демократичным и востребованным искусством из всех, обслуживающих наши потребности.

В отличие от изобразительных искусств, архитектуры и музыки, она не требует дорогостоящих расходных материалов, огромных пространств для демонстрации и хранения, длительной профессиональной подготовки — то есть всего того, что ставит творца в зависимость от стороннего одобрения и поддержки. Чтобы заниматься литературой, достаточно листа бумаги и ручки или их аналогов. Обязательны только Идея и Талант. Это делает литературу относительно независимой даже от тиранов. Писатели свободны, поэтому опасны и влиятельны.

Комикс претендует на такую же независимость для художников. Он вступает на сакральную территорию, и писатели солидаризируются с тиранами, выступая против него. Ведь многим писателям свойственно стремление к вождизму, как и диктаторам увлечение своими речами — мелодраматической формой литературного творчества. Писатели не собираются уступать свое право на первичность высказывания кому-то, кого они привычно числят обслуживающим персоналом.

Идеальный комикс делает работу художника не пассивным копированием действительности, но обобщением, анализом и своеобразным предвидением. Отображая мир, автор систематизирует его, выявляет скрытые закономерности и то, что мешает им слиться в полной гармонии.

Взгляните на какую-нибудь фотографию. Если она любительская и посредственная, то, как правило, зритель обратит внимание на недостатки реальности: внешнего вида, поведения, интерьера. Если она профессиональная и талантливая, на первый план выходят значимость запечатленного момента, искренность проявляемых эмоций, знаковые признаки времени. Что же говорить о рисунке, на котором реальность преображается не механически, через объектив, а посредством ментального священнодействия художника, которое уравновешивает внутренний мир автора и внешние обстоятельства, почти как в идеальном литературном произведении, только не вербальным, а визуальным способом. Это делает две повествовательные формы или противостоящими, или дополняющими друг друга, в зависимости от дискуссионных задач.

Для наглядности представим себе разворот книги и разворот комикса такими, какими их рисует нам воображение по первому требованию. Вы заметите, что буквы, слова и строки маскируют на первых порах суть напечатанного текста, будь то детская сказка или эротика. Все это может быть скрыто под видом приемлемой для восприятия печатной страницы. Рисунки воздействуют напрямую, вы видите и чувствуете раньше, чем успеваете понять и адаптироваться. Читая, например, о насилии или сексе, вы только слышите рассказ об этом. Между вами и затрагивающим нервную систему событием установлена дистанция, вы чувствуете себя защищенным. Зримые образы шокируют больше, чем словесные, скрытые за чередованием строк. Искренняя откровенность комикса не опосредована, и поэтому она отталкивает.

Таким образом, еще не прочитанный текстовый разворот прячет мысль автора, а рисованный манифестирует ею. Весомость и осязаемость книжного тома интуитивно наделяет авторитетом даже никому не известное имя, утверждает его превосходство над читателем. Другое дело комикс, где рисунки выходят за рамки своей привычной для всех, подчиненно-утилитарной роли и становятся активно самоценными. Многими это воспринимается как мятеж, как беспардонные притязания; и автору необходимо проделать определенную работу, чтобы привлечь читателя на свою сторону, убедить, что он говорит с ним на равных.

Мысль и слово существуют параллельно реальности, зачастую противореча ей, а иногда скатываясь к демагогии или просто в пустоту. Талантливо высказанная мысль звучит убедительно и увлекает. Но жизнеспособна ли она, можно ли с ней жить? Сказать гораздо легче, чем сделать слово не пустым звуком. И это относится не только к философским или научным трудам. Мне пришлось столкнуться с расхождением слова и дела на примере художественной прозы одного не просто хорошего, а выдающегося зарубежного автора.

Когда-то старший товарищ, литературный критик, разобрал со мной главу произведения, где два персонажа вели напряженный диалог в номере гостиницы. Они двигались, жестикулировали, пользовались разными предметами обстановки. Анализируя написанное от фразы к фразе, мой учитель и друг воссоздал осязаемую атмосферу беседы, план помещения, его интерьер и доказал, что описанное не могло состояться в действительности — дверной и оконный проемы меняли свое положение по ходу текста, герои должны были натыкаться на них и сталкиваться друг с другом, произнося свои реплики. Сами реплики тоже не были согласованы ни между собой, ни со многим из того, что говорилось в книге раньше или позже. Однако богатый и яркий язык, убежденный тон очевидца скрывали все.

Если я что-то утрировал, то немного, стремясь выразить всю силу своего юношеского потрясения. Это напоминало блестяще проведенное следствие и стало хорошим уроком авторской ответственности. Мне возразят про «художественную правду», донесенную талантливым литературным языком. Но в том-то и дело, что правда исчезла. Осталась узорчатая кисея, скрывающая торопливость автора, непрописанность характеров, неубедительность речей героев.

В комиксе подобное невозможно, потому что рисунок — это проект. С позиции художника по отношению к своим зрителям-читателям это объективная субъективность. Недостаточно написать: «…его лицо напоминало плотно сжатый кулак». Необходимо изобразить его так, чтобы герой не только отвечал подобной характеристике, но и чем-то отличался от других своих, не менее брутальных, приятелей.

Здесь уместно вспомнить и разобрать употребляемые критиканами комиксов штампы: «картонные», и «ходульные» персонажи. Легко можно представить, что мы берем страницу комикса, вырезаем из нее фигуру какого-нибудь героя в полный рост, наклеиваем на картон, делаем ему подставку, и готово — ходи! Подразумевается, что писатель, представляя персонажей своего произведения литературными средствами, жертвует подробностями внешнего вида в пользу духовной сути. Как на голограмме, их черты размыты, но иллюзорно объемны. В противовес этому уничижительными становятся определения, конкретизирующие облик и вектор действия. Логическая цепочка их построений такова: конкретность — однозначность; однозначность — одномерность; одномерность — плоскость; плоскость — конкретность — «убогая иллюстративность». Легко заметить, что критике подвергается сама возможность претворить в жизнь высоко парящую (высокопарную) мысль работника литературного труда.

На самом деле, реалистичное ли, авангардное ли изображение всегда связано с пространством и объемом, в котором живет и развивается тема и, что особенно интересно, с пространством издания как изделия. Литература такой прямой связи с внешним видом конечного продукта не имеет.

Те, кто не любит комиксы, называют их дешевым чтивом. Этот ярлык приклеился к жанру, хотя относительная (?!) дешевизна комиксов происходит не за счет качества, а за счет невысокого уровня жизни самих художников.

Чтобы издать комикс в тридцать две рисованных полосы, необходимо выполнить порядка двух сотен отдельных рисунков стилистически, композиционно и драматургически связанных между собой постранично, поразворотно и в рамках всего издания. А ведь есть еще текст, который, передавая образную сторону повествования и характеристики персонажей, приобретает невероятную эмоциональную окраску и шрифтовую выразительность, и это тоже специфика только такого жанра, как комикс. В то же время десять-пятнадцать рисунков на двести страниц книги — редкая роскошь, значительно увеличивающая ее цену.

Люди уверены, что комикс пытается подменить собой произведения классической литературы. Но никому и в голову не придет отказаться от экранизаций, которые зачастую искажают представление о литературном источнике, и это называется «интерпретацией».

Реально среди всего разнообразия комиксов эти попытки носят единичный, экспериментальный характер, вызванный похвальным желанием популяризировать базовые литературные ценности еще и таким способом. В случае творческой удачи это, теоретически, может даже раскрыть знакомые произведения с новой, неожиданной стороны.

Есть и обратные, известные на весь мир примеры, когда художественное произведение вырастает из комикса, и это, как правило, литературная работа художников. Достаточно вспомнить знаменитую Туве Янссон и ее Мумми-троллей.

Другое дело Россия, где сознание читающей публики угнетено многотонными собраниями классики. Здесь просто необходим глоток иронии. Кроме того, это единственная возможность для художника, пытающегося работать в жанре комикса, установить контакт с потенциальным читателем. Наш культурно подкованный соотечественник скорее потратит деньги на комикс по классическому произведению русской литературы, чем приобретет действительно оригинальный образец авторского комикса художника.

Но те, кто их любит, ценят комиксы не за возможность по-быстрому восполнить пробелы образования или оказать себе психологическую помощь. Над ними «зависают».

Оригинальный сюжет комикса строится иначе, чем литературный, что обусловлено при­оритетом визуального восприятия, взаимозависимостью рисунков и текста, а также уникальным явлением, которое я окрестил «пластикой времени».

Это явление заключается в том, что, открыв разворот комикса, мы, еще не вникая, можем сразу охватить взглядом и сознанием весь временной и сюжетный отрезок истории, ощутить его бессознательно и находиться непосредственно внутри сколь угодно долго, пока не постигнем увиденное и не двинемся дальше, увлекаемые событиями. Между двумя страницами, как между двумя полюсами, возникает эмоциональное поле, воздействующее с разной интенсивностью в зависимости от задач и таланта автора.

Это поле создает атмосферную среду произведения, в которой мы оказываемся. Мы узнаем не мнение писателя о том, какой была улица и насколько сильный шел дождь. Мы видим их своими глазами. Декорация происходящего обступает нас справа и слева, вовлекая даже периферийное зрение. Ритмика сочетаний цветовых пятен, рисунков разного размера и формы, ракурсов, отдаление и приближение точки зрения, образно говоря, влияют на наш пульс.

У литературы и комиксов разный механизм воздействия на свою аудиторию. Обратная сторона свободы литературного творчества — сочетание практически безграничных возможностей с вероятной безответственностью. Они часто идут рука об руку. Комикс конкретен, это ограничивает его полномочия и сферы влияния. Стоит ему чуть изменить себе, и все может превратиться в инструкцию по эксплуатации, пропагандистскую брошюру или средство наглядной агитации.

Но обращает на себя внимание тот факт, что жанр комикса возник и получил признание в странах свободного рынка с развитым промышленным производством широкого ассортимента товаров народного потребления. Ведь художник — автор окончательного облика любой вещи, той эмоционально привлекательной ее составляющей, с которой она приходит к человеку. Разнообразие комиксов соответствует многообразию промышленных областей, в каждой из которых необходимы художники. Авторские европейские, индустриальные американские и манга массового поражения похожи только тем, что принадлежат к одному виду, но породы у них разные. Писатели в своем большинстве не любят художников, они считают их разновидностью мастеровых, а в отношении комиксов это проявляется особенно остро. Оно и понятно — ближайший потребительский сектор.

Я со своей стороны ценю жанр комикса за те горизонты, которые он раскрывает перед творческим индивидуалистом.