Никогда ещё средневековое искусство не привлекало к себе столь пристального внимания, как в наши дни.

Редкостное событие, открывающее новые перспективы для сближения с этой загадочной эпохой, вполне заслуживает соответствия ночному расписанию. Представители всемирно известного коллектива исполнителей музыки средневековья «Секвенция», ныне базирующегося в Париже, выступают с неординарной даже для него программой древних песен, спасённых музыкантами от забвения. Тексты песнопений принадлежат Боэцию, ведущему философу, христианскому теологу и государственному деятелю поздней античности. В последний труд Боэция, «Утешение философией» (De consolatione philosophiae) входит цикл из тридцати девяти метрических стихотворений. Похоже, что в годы раннего средневековья «Утешение» пользовалось невероятной влиятельностью и пение из этого цикла было широко распространено, но в том, как могло бы звучать исполнение, учитывающее найденную в манускриптах нотацию, впервые смогли разобраться совсем недавно. «Секвенция» работала над возрождением озвучания текстов два года совместно с кембриджским учёным Сэмом Бэрретом, который до этого десять лет занимался компоновкой и исследованием рукописей с таинственной нотной записью.

Североамериканская премьера центрального комплекта восстановленных песен происходит 7 июня 2018 года в рамках Фестиваля ранней музыки в калифорнийском университетском городе Беркли за две недели до выхода диска записей вариантов реставрации, называющихся, как и концертная программа, «Песнями утешения». Около полутора тысяч лет миновало со времени сочинения Боэцием «Утешения философией», на что ушёл год, проведённый им в заключении, после чего последовала казнь автора. Лет тысяча прошла с тех пор, как мелодии к этим стихам вживлялись в европейскую музыкальную культуру. И вот теперь к десяти часам вечера, необычно позднему для начала концерта времени, заинтригованная публика стекается к знакомой многим музыкантам и меломанам гостеприимной церкви Святого Марка. Почти как на бдения.

Перед аудиторией появляются три музыканта. Бенджамин Бэгби, основавший «Секвенцию» более сорока лет назад, поёт и играет на арфах. Вторые арфы и женский голос представлены Ханной Марти, швейцарским музыкантом и музыковедом. Третий исполнитель, немец Норберт Роденкирхен, играет на средневековых флейтах. Бэгби ведёт программу. В интервалах между песнями из «тюремного письма» он также читает те фрагменты «Утешения», которые знакомят с развитием метафизического сюжета произведения. При исполнении песен Бэгби берёт на себя голос Боэция, находящегося в диалоге с посещающей его в заключении Философией, наделённой классическим женским обликом. Песни от лица Философии представляет Марти. Флейты и арфы выстраивают тонкий комментарий к текстам и голосам.

Огромное впечатление производит глубина и исключительная серьёзность программы. Монотональная музыка разворачивается в древних ладах. Хотя в ней присутствуют сильные мелодические качества, они роднятся с мелодикой распевов, с формами эпического повествования, и для современного уха непривычны. Каждая песня погружает слушателя в нарастающую задумчивость. Благодаря наставлениям Философии, скорбное отчаяние Боэция постепенно сменяется смирением и мужеством. Сюжет произведения захватывает не только силой высокого напряжения мысли философа, переживающего крайнее положение и отыскивающего выход в разгадке смысла постигшего его несчастья. Музыка сама словно раскрывает чувства, вложенные в поэтическое содержание, заставляя слушателя ощутить одиночество и безысходность узника, нащупывающего своё единственное избавление работой духа и разума.

Музыка изумительна и не подчиняется однозначным определениям. От более поздних и популярных песенных форм её отличает достойная сдержанность, в которой всё подчинено цельности порядков нравственной личности. Где-то в верхней своей точке «Песни утешения» смыкаются с отдельными вокальными произведениями Дмитрия Шостаковича, такими, как Сюита на стихи Микеланджело, где всё опирается на фундаментальные понятия взаимоотношений с великой тайной жизни. В обоих случаях слух медленно, но верно перенастраивается на нетипичность музыки, начинает воспринимать истинную рельефность её карты невидимого, нуждаться именно в этой, надпесенной, надмелодичной привлекательности, отчуждённости трезвых констатаций, невовлечённости в эмоциональный строй существования. В звучании арф и флейт полностью отсутствует сентиментальность, поверхностная красивость, своеобразно уживаются гармония и атональность, мягкость и суровость, прозрачность и плотность.

Утешение, выражаемое этой музыкой, достигается путём обострённого внимания к вопросам судьбы, выявлению их сути. Когда в результате начинает брезжить рассвет, у философа восстанавливается внутренняя связь с широтами земли, незыблемостью космоса и вечным образом человека, соединяющего в себе мироздание.

Исполнители настолько сливаются с произведением, что, когда текст упоминает об Орфее, Бэгби видится живым его воплощением. Видятся и мириады смолкнувших музыкантов древности.

Но почему же обязательно смолкнувших? Неужели нельзя снова научиться читать, научиться слышать, следовать мелодиям, которые словно своей природой предназначены для непреходящего?

В этом пример «Секвенции» вселяет большие надежды.

Довольна ли «Секвенция» североамериканской премьерой «Песен утешения»?

Мы получили большое удовольствие от выступления в Беркли. Этот город, несомненно — одна из тех точек в мире, которые производят особенно уникальное впечатление. Это также одно из немногочисленных мест (помимо Кембриджа), где можно посметь представить подобное произведение. [АБ: Мировая премьера «Песни утешения» прошла в апреле 2016 г. в Колледже Пемброк при Кембриджском университете.]

Что Вы чувствуете во время исполнения этого произведения?

С одной стороны, есть чувство, связанное с исполнением каждой отдельной песни как обособленного события, при конкретности её послания, входящего в общий сюжет. Но совсем другое чувство возникает от исполнения песни в контексте сюжета по ходу моего повествования, как это было в Беркли (в чрезвычайно уменьшенном масштабе). В подобной ситуации певец начинает ориентироваться более реактивно, и это может иногда придать новую силу или импульс исполнению. Конечно, значительная часть сознания занята многочисленными техническими сложностями: текстом, фразировкой, динамикой, настройкой, взаимодействием с аккомпанирующим инструментом. Это задача высшей степени многозначности, но именно поэтому мы так много репетируем.

Какими были, на Ваш взгляд, преимущества или трудности выступления в Беркли?

В Беркли мы впервые применяли проекцию титров с переводами исполняемых текстов и англоязычное повествовательное чтение из прозаи­ческих частей, которое указывало на место песен в контексте сюжета «Утешения». В этом были явные преимущества. Трудности же состояли в том, чтобы удерживать внимание на сюжете.

Бывали ли моменты, когда Вы чувствовали преображение общей атмосферы концерта?

Я испытывал своего рода трансформацию в конкретные моменты, когда текст доносит определённые универсальные истины, которые могли бы иметь отношение к нашему сегодняшнему положению — в политике и общем обсуждении добра и зла, а особенно в том, почему у хороших людей бывают неприятности. Есть впечатление, что род человеческий мало эволюционировал с начала VI века.

Пользовались ли вы при исполнении нотами, текстами? Или пели по памяти?

Мы пели по памяти или смотрели в тексты. На этом этапе рабочего процесса нотный материал оказывается лишним. В каких-то случаях над текстами могут присутствовать музыкальные знаки в средневековом стиле — так называемые «невмы», обозначающие определённое музыкальное движение из двух нот или больше. Но, помимо этого, ноты не нужны.

В какой степени имела место импровизация?

В ходе длительного рабочего процесса мы разработали средства музыкального сопровождения к некоторым песням, но этот аккомпанемент в той же мере не фиксируется, как и не «импровизируется» в строгом смысле. В любом моменте присутствует непредумышленный элемент, и есть много места для варьирования от исполнения к исполнению. Мы стараемся удивить друг друга, но неявными способами. А голоса не импровизируют, за исключением манеры фразировки или продолжительности каких-то нот, поскольку нотная запись в средневековых манускриптах определяет главным образом вектор мелодии.

Помимо выпуска диска, планируются ли другие издательские проекты, связанные с текстами и нотами «Песен утешения»? Хотелось бы, чтобы слушатели и читатели получили возможность глубже взаимодействовать с материалом.

На данный момент ещё ничего не издано и не выставлено в интернете, но Сэм Бэррет как будто планирует проект вынесения этой музыки для большего контакта с миром. Оригинал манускрипта, который хранится в библиотеке Кембриджского университета — всеобщее достояние, и его можно изучать в интернете. Латинские тексты «Утешения философией» также доступны в интернете или в определённых изданиях классики. Кроме этого, разумеется, существуют и сотни переводов этого основополагающего произведения. Надеюсь, есть и русские. [АБ: Есть. Например, переводы иеромонаха Фиофилакта Русанова (СПб, 1794) и В.И. Уколовой и М.Н. Цейтлина (М.: Наука, 1990).]

Каковы отношения «Секвенции» с музыкальной культурой в России?

Все трое членов «Секвенции», которые участвовали в концерте в Беркли, в разные времена выступали в Москве (хотя никогда не ансамблем) при содействии нашего коллеги Данила Рябчикова, инструменталиста и медиевиста. Он руководит несколькими русскими ансамблями, исполняющими средневековую музыку, в том числе ансамблем Labyrinthus. Я в прошлый раз выступал там в 2015 году с эпосом «Беовульф». В России Данил, безусловно — важнейший голос по части исполнения европейской средневековой музыки. Он неустанный организатор концертов и записей и принимал нас очень щедро во время посещений Москвы.

Возможно, двое моих коллег снова отправятся в Москву в будущем году.

Перевод с английского

шампанское работа звук память Пятая Авеню мода мозг единство пиво краска интенсивность анализ выше либерал сердце молчание математика гора  честность цвет космос точка консерватор тренд живое дёшево время форма справедливость эмоция линия сила разворот Дух элемент престиж практика невидимое выход другие целое чуждое

На первый взгляд два входа почти не отличаются друг от друга.
Разница между ними — в едва заметном, как будто ничего не значащем «почти».

Но и это почти уже содержит требование выбора. В две двери сразу не войдёшь.

 

Любой конфликт есть конфликт выбора. А свобода выбора всегда означает свободу выбрать свой конфликт от души.

Флюгеру эти заботы выбора неведомы. За него выбирает ветер.

И входить куда-то флюгеру незачем.

 

 

ГЕНЕЗИС ГОМУНКУЛА

«Пленись задачей небывалой —

Начни творенья путь с начала!»

(Гёте, «Фауст»)

 

Как быстро умеет устаревать новое, возникшее во имя нового — всё, что вызвано к жизни условиями времени и желанием им соответствовать! Как стремительно эти ценности становятся вчерашними! Цветы момента вянут вслед за своим моментом один за другим, разоблачая свою временность. Проверка временем гасит в свой срок временем рождённое, как бы ни старалось оно протянуть подольше, уподобиться настоящему. Стареет лишь то, что не выросло, а выдумано, лишь то, что не было собой всегда.

Быть современным ещё не значит быть живым (хотя очень умеет таким казаться) — тогда как быть живым способно всегда делать
современным.

 

 

ИСКУССТВО КАК СТИХИЯ

Реальность произведения искусства ничем не отличается от реальности жизни. Степени этой реальности разнятся — тоже как в жизни.

Интересным направлением анализа живых явлений могло бы быть исследование того, в каких отношениях между собой находятся присутствующие в них простейшие геометрические элементы, и о чём эти отношения сообщают наблюдателю, озирающему, скажем, родной огород под луной или очередь в магазине. Или собственное отражение в зеркале. Добавила ли бы эта практика что-то к пониманию жизни?

Мне могут напомнить, что жизнь происходит не на плоскости. Ну, это у кого как. С жизнью — точно так же, как с искусством. Если к очевидно плоской жизни трудно применить критерии жизненности, то ведь и к искусству, неспособному оторваться от представлений о плоскости, нелегко отнестись всерьёз как к искусству.

Настоящая картина никогда не подражает действительности — она её продолжает. Она добавляет к ней свою — не менее реальную действительность, не менее приспособленную для её проживания.

Искусство — такая же жизненная стихия, как любая природная, и тот факт, что его природа не обходится без преломления человеческим сознанием, не делает её менее природной и менее реальной, чем прочие стихии. И не даёт оснований относиться к искусству как к действительности «условной», заслуживающей особых приёмов установления с ней контакта, отличных от тех, которыми мы пользуемся при контакте с живой средой.

Присутствие стихии искусства настолько же реально, как дождь, снег, пожар, как разогнавшийся самосвал в непосредственной близости от реципиента; как долгожданная или неожиданная новость, как толкающиеся в метро пассажиры. А в самых лучших случаях — как любимое лицо, от которого невозможно оторвать глаз, которым невозможно насытиться и притягательность которого говорит о кощунственности любых её объяснений.

Почему мы любим именно это лицо, именно это искусство? Потому что в нём самым желаемым образом отражаемся мы сами. Выбирая для себя определённый творческий объект, мы, как при любой подобной процедуре, выбираем себя. И хорошо, если в этом выборе участвует сердце.

Тот конкретный образец искусства, которому мы уделяем внимание, является полноправной реальностью нашей жизни. Нравится он нам или отталкивает — другой вопрос. Не всё, что преподносится жизнью, обязано вызывать симпатию. К тому же иногда бывает необходимо погладить и самую драную и злобную помоечную кошку для разнообразия.

Произведения искусства, как и лица, нельзя делить на категории. Кто-то видит совершенство в том, что другие находят уродливым. Стихия есть стихия, реальность есть реальность. Любое искусство, скажем, обязательно содержит черты и жизненности, и условности, абстрактности и конкретности, только области абстрактного и конкретного меняются местами от случая к случаю и меняют свою пропорцию. Кто-то поверяет гармонию «алгеброй», а кто-то алгебру превращает в музыку. Это не значит, что один из них более прав или дальновиден, чем другой. Просто они по-разному определяют свою реальность, поэтому и реальность искусства существует для них в разной степени. Как и реальность жизни.

Вот потому-то к искусству ведут две двери.

А выбор всегда за нами.

 

---

Жизнь представляет из себя непреходящий конфликт. Аксиома. Но можно ли утверждать, поменяв части равенства местами, что конфликт тождествен жизни? Вот в чём вопрос.

---

 

— Т. Апраксина

(письмо редактору «Апраксина блюза»)

В номере 26 «Апраксина блюза» опубликована статья Виктора Куллэ «Поэзия и смерть». Работа эта интересна во многих отношениях и, в первую очередь, тем, что в ней намечено несколько проблем философского плана, над которыми читателю стоит задуматься. Одной из таких проблем является вопрос о «разнонаправленности векторов развития» искусства и науки (первый абзац на стр. 60).

О направленности искусства там говорится следующее: «Каждое подлинное произведение искусства (явление культуры) в силу своей природы направлено на усложнение существующей картины мира». И далее: «Ведь оно [искусство], как сказано выше, вечно всё усложняет — а усложнение неизбежно связано с дискомфортом».

В связи с этим возникает вопрос: способно ли какое бы то ни было произведение искусства отобразить реальность во всей её полноте? Таких всеобъемлющих произведений, разумеется, не существует. Тем более спорной кажется возможность усложнения искусством «существующей картины мира» или хотя бы какой-то её части. Скорее можно сказать, что автор произведения любого жанра начинает с того, что, вольно или невольно, «картину мира» упрощает. Одним из бесчисленных примеров такого упрощения может служить панно Анри Матисса «Танец». Внимание зрителя привлечено, в первую очередь, к силуэтам обнажённых танцовщиц, детали их лиц и тел не прорисованы, а только намечены. Художник безжалостно удалил все второстепенные детали — с помощью той самой «бритвы Оккама»,  которая, как считает автор статьи, в искусстве «не действует» (стр. 59), — и благодаря этому упрощению гениально решил задачу воплощения динамики танца в живописи — зритель обретает возможность «видеть» движения танцовщиц, он может ощутить даже ритм танца и вообразить звучание музыки.

О науке сказано вот что: «Цивилизация (и, соответственно, наука) стремятся к ее [картины мира] упрощению. …Сколь бы ни были сложны и совершенны достижения современной науки, их конечная цель — обретение более внятного, непротиворечивого, полезного знания. В этом и заключается идея прогресса. Его задача — обеспечение людям более комфортного существования. Цель, бесспорно, благородная — и находится в заведомо выигрышной позиции по отношению к искусству».

Следует, вероятно, различать цель прикладной науки (а также техники) и цель фундаментальной науки. Первая, действительно, направлена на максимальное упрощение повседневного бытия человека, в то время как вторая — на познание глубинных тайн материи. Поэтому развитие фундаментальных наук неизбежно приводит к усложнению картины мира. Известно, например, что современные представления о микромире неизмеримо сложнее атомистической теории Демокрита.

Таким образом, можно утверждать, что и искусство, и наука всегда стремятся к одной и той же цели — к познанию мира, и в этом смысле их векторы сонаправлены. Для достижения этой цели искусству приходится упрощать реальную картину мира (находя в ней при этом новый смысл, и, тем самым, пародоксальным образом её, в конечном счёте, «усложняя»). Оба способа познания — и искусство, априори упрощающее картину мира для более полного понимания скрытых в ней смыслов, и наука, усложняющая её прямо и недвусмысленно, — расширяют границы того, что доступно чувствам и разуму человека. Поэтому, прикасаясь к открытиям науки и искусства, люди испытывают не «дискомфорт», а удивительное «шестое чувство» — радость познания.

8 октября 2015

Вагид Рагимов — переводчик буддийских текстов с тибетского, английского и немецкого языков.

 

Калачакра. Уникальная система теории и практики, основанная на объяснении взаимосвязи внешнего мира, Вселенной, с нашим собственным тонким телом света.

Калачакра-тантра, хранящаяся в священной стране Шамбала и доступная лишь для очистивших свое сознание от скверны.

Шесть Йог Калачакры. Темное отшельничество для отключения органов восприятия внешнего мира. Переход в радужное тело вместо кончины и гниения физического.

Долпо Сангье, XIII век. Революция в тибетском буддийском мире. Поучения Будды не следует интерпретировать! Их нужно понимать так, как они даны. Будда учил о Жентонге — пустоте другого, но не собственной просветленной природы. Возмущение тибетского ученого мира постепенно сменяется восхищением. За Долпопой следуют огромные толпы последователей в его путешествиях по Тибету, наизусть декламируя его труды.

XVI век, Таранатха. Время раздоров, междоусобных войн. Выдающийся ученый и практик умел быть над этим, завоевав уважение последователей различных традиций. Но — разрушаются возведенные им храмы! В отчаянии он решает прекратить какую-либо деятельность, предавшись исключительно духовной практике. И у ступы, которую построил Долпопа, ему является видение его великого предшественника с напоминанием: «Любое улучшение, произведенное тобой — и есть Дхарма, учение Будды! Продолжай делать все, что можешь. Польза от этого — вне времени».

Порой вокруг того, где происходит много необычно хорошего, скапливается и много плохого. После ухода Таранатхи традиция Джонанг объявляется еретической и оказывается под запретом… Закрыт доступ к обширному письменному наследию, оставленному Долпопой и Таранатхой. Центры изучения и медитации в центральном Тибете захвачены, доктрина и практика Джонанг сохраняется лишь в отдаленной северо-восточной области Тибета — Амдо.

XX век. Перед угрозой исчезновения — вся необычайно богатая культура Тибета. Тибетские Ламы все более открыто передают свое знание по всему миру. Тибетские беженцы основывают многочисленные монастыри и центры медитации и изучения за границей, главным образом — в Индии и Непале.

У традиции Джонанг — лишь один монастырь на севере Индии, в Шимле. И там же — центр практики Шести Йог Калачакры. Эта система, называемая по-тибетски «дзогрим», стадия завершения, есть только в традиции Джонанг. Практиковать ее под руководством опытных Лам может здесь любой, прошедший необходимую подготовку. Шутит Далай-лама: «У тех, кто хочет практиковать стадию завершения Калачакры, нет другого выхода, кроме как подружиться с Джонангпой».

Лама Йонтен Гиалтсо — один из наиболее уважаемых Лам традиции. Живет в Москве уже более десяти лет. Основал центр изучения и практики Джонанг. Русская жена, дочь ходит в школу.  Зарабатывает лечением с помощью тибетской медицины. Лечит хорошо — если берется, то вылечивает.

Ему пятьдесят лет. Хочет основать центр для практики Шести Йог Калачакры в России и провести там последние годы жизни с учениками, передавая им все, что умеет и знает. Это очень много.

昨夜雨疏风骤，

浓睡不消残酒，

试问卷帘人，

却道海棠依旧。

知否，知否，

应是绿肥红瘦。

( 李清照 .
昨夜雨疏风骤》)

 

Ночь сегодня ненастной была,

Дождь и ветер стучали в окно.

И под шум их я крепко спала,

Только хмель не прошел все равно.

 

Слышу чьи-то шаги. Шорох штор —

И ударил в глаза яркий свет.

Я спросила: «С бегонией что?

Или за ночь осыпался цвет?

 

Неужели она —

Как была,

Неужели

Не отцвела?..

 

Нет. Но красного меньше на ней,

Оттого она зеленей».

 

Ли Цинчжао, «Ночь сегодня ненастной была»

 

少年不识愁滋味，

爱上层楼。

爱上层楼。

为赋新词强说愁。
而今识尽愁滋味，

欲说还休。

欲说还休。

却道天凉好个秋。

 

В годы юные, помнится, было мне жаль,

Что в стихе моем скорбь и печаль не звучали.

 

Затворялся я в башне,

Чтоб вызвать печаль,

Я на башню всходил,

Чтобы петь о печали.

 

А теперь,

Чашу горечи выпив до дна,

Рассказать я о скорби хочу,

И… молчу.

О печали поведать хочу,

А шепчу:

«Хороша ты, осенней поры тишина!»

 

Синь Цицзи, «Пишу на стене по дороге в Бошань»

 

 

Академик В.В. Струве в своем Предисловии к сборнику «Китайская классическая поэзия» дал высокую оценку переводческой деятельности Александра Гитовича: «Благодаря поистине вдохновенной, многолетней работе чудесные творения великих Ли Бо, Ду Фу и Ван Вэя, составляющие национальную гордость китайского народа, стали родными и близкими широким кругам российских читателей, прочно вошли в фонд русской поэзии. Его титанический труд поможет понять и оценить великий вклад Китая в сокровищницу человеческой культуры». Эти слова благодарности вполне можно отнести и к переводческой деятельности Михаила Ивановича Басманова. Поистине титанический труд переводчика делает возможным каждому народу поделиться своими художественными достижениями, сделать свои духовные богатства достоянием других.

В одном из своих стихотворений поэт, переводчик Александр Ильич Гитович пишет:

 

Верю я, что оценят потомки

Строки ночью написанных книг, —

Нет, чужая душа не потемки,

Если светится мысли ночник.

 

И, подвластные вечному чувству,

Донесутся из мрака времен

Трепет совести, тщетность искусства

И подавленной гордости стон.

Эта тема получает дальнейшее развитие в другом стихотворении А.Гитовича «О переводах» с эпиграфом к нему А.Тарковского:

 

                        Для чего же лучшие годы

                        Продал я за чужие слова?

                        Ах, восточные переводы,

                        Как болит от вас голова.

                         (А.Тарковский)

 

Уж если говорить о переводах,

Которым отдал я немало лет,

То это труд, как всякий труд — не отдых

Но я об этом не жалею, нет.

 

Он был моей свободою и волей,

Моею добровольною тюрьмой,

Моим блаженством и моею болью,

Сердечной болью, а не головной.

 

Пытаясь современными словами

Перевести китайский древний стих,

Я как бы видел древними глазами

Тревогу современников моих.

 

И так я сжился с опытом столетий,

Что, глядя на почтенных стариков,

Невольно думалось: ведь это дети,

Я старше их на несколько веков.

 

Китайская поэзия действительно занимает достойное место в русской литературе благодаря самоотверженному труду исследователей и переводчиков России. Не только профессионализм специалистов, но и их нравственные качества в немалой степени служили своеобразным гарантом того, что духовное богатство китайского народа стало частью российской культуры. Этим объясняется мое желание внести имя переводчика в заголовок статьи. Благодаря его благородному труду ещё одна страничка китайской классической поэзии открылась российскому читателю, что позволяет нам услышать сквозь призму личной судьбы двух поэтов тревожный голос прошедших времен.

Безусловно, высокий профессионализм исключительно важен в любой сфере деятельности, он приводит к более глубинному прочтению текста оригинала, открывает философские, религиозные, исторические нюансы, которые скрыты, не лежат на поверхности. Но проникнуть в душевное состояние автора поэтического произведения и взволновать читателя, вызвать у него сопереживание во многом зависит от индивидуальности переводчика, его духовного и душевного мира.

Михаил Иванович Басманов (1918-2006 гг.), в чьих переводах особенно искренне звучит тема вой­ны, cуровых испытаний, сам прошел тяжкий путь Великой Отечественной войны от ее начала и до конца. Его личное благородство, высокие душевные качества мы ощущаем в переводах философской поэзии, целомудренной любовной лирики, темы мужской дружбы. Блестящим примером тому могут служить классические стихи китайской поэтессы Ли Цинчжао (1081-1145 гг.) и Синь Цицзи (1140-1207 гг.) в его переводах. Владение китайским языком, знание истории страны, культуры народа позволили переводчику проникнуть в духовный мир нации, в душевное состояние народа. Поэзия для М.Басманова была призванием, его видение мира нашло отражение в стихах, которые он писал на русском яыке. Но каким же сложным и долгим был его путь к китайской поэзии! Не только знание правил средневековой поэтики, высокий уровень поэтического мастерства, но и жизненный путь М.Басманова помогают нам приоткрыть секрет его творческих достижений, позволивших сделать достоянием русской культуры удивительные стихи Ли Цинчжао и Синь Цицзи.

Суровые, порой трагические испытания пришлось пройти Михаилу Ивановичу Басманову. Жестокие репрессии в стране, которые привели его родителей на Горный Алтай, позже — в Петропавловск-Забайкальский (место ссылки декабристов), эпидемии, унесшие жизнь близких людей, осиротили мальчика. После окончания школы он приехал в Ленинград. Беглый перечень событий последующей жизни М.Басманова рисует картину становления гражданина, воина, патриота, поэ­та. Педагогические курсы он окончил в Петрозаводске в самый канун Великой Отечественной вой­ны. Сразу же после получения диплома в июне 1941 пришла повестка из военкомата. Связистом прошел по трудным военным дорогам. После демобилизации сразу же приступил к работе в школе в качестве преподавателя русского языка и литературы. В 1946 году М.Басманов был направлен в Высшую дипломатическую школу на китайское отделение, после завершения учебы ему предстояла командировка в Китай. Более десяти лет находясь на дипломатической службе в КНР, он находил время для чтения и перевода древней китайской поэзии. Его отличает исключительная требовательность к себе на разных участках государственной и общественной деятельности. О глубоком профессионализме и художественном даровании говорит и выбор поэтического материала для перевода. Из богатейшего литературного наследия Китая он выбирает творчество поэтессы ХII века Ли Цинчжао и поэта Синь Цицзи; их творчество, можно сказать, завершает собой блестящую страницу китайской классической поэзии средних веков. В последующие столетия вплоть до начала ХХ века, по словам Вэнь Идо, не наблюдалось столь высокого всплеска поэтического творчества. Поэтическое наследие Ли Цинчжао так оценивал сам М.И. Басманов: «Не только китайская, но и мировая поэзия древних и средних веков после «сладкозвучной Сафо» не знала, пожалуй, женских имен, которые можно было бы поставить в один ряд с именем Ли Цинчжао, целомудренной и возвышенной в своей любви к природе и людям». Жизнь и творчество Синь Цицзи, поэта, воина и государственного деятеля, были особенно близки и дороги М.Басманову, он приводит слова его современника — поэта Сунской эпохи Лю Кэчжуана (1187-1269 гг.) о том, что стихи Синь Цицзи звучат «то громко, как гром барабана, то тихо, как звон колокольчика; они в силах оглушить всю вселенную и заполнить собою вечность».

 

В огромном поэтическом наследии Китая достойное место занимает «женская» лирическая поэзия. И хотя немало исследователей пишут о бесправном положении женщины в древнем китайском обществе, что на различных этапах его развития соответствовало конфуцианским представлениям о семье, но уже само существование в китайской поэзии огромного количества разно­образных произведений авторов-женщин дает основание предположить, что лирика не ограничивалась только изображением тягот женской доли. Истоки женской поэзии лежат в «Шицзине» — древнейшем поэтическом памятнике. Однако при всем разнообразии лирических песен «Шицзина» можно сказать, что женщина предстает перед нами равноправным человеком, наделенным не только физической красотой, но и высокими нравственными достоинствами. Имена представительниц «женской» поэзии внесены в литературные справочники, исторические анналы. Поэтическое творчество китайских поэтесс, конечно же, заслуживает специального исследования разных сторон их творчества. Но на этой страничке, одной из ярких в китайской классической поэзии, мы предоставим слово Ли Цинчжао. Жизнь поэтессы приходится на период династии Сун (960-1279 гг.), оставившей глубокий след в истории, философии, литературе, живописи, каллиграфии… Блестящая плеяда живописцев, каллиграфов, поэтов, драматургов принадлежит этому периоду китайской истории. Творчеством Фань Чэн-да, Лу Ю и Синь Цицзи завершается продолжавшийся около двух столетий «золотой век» сунской поэзии. Поэзия их младших современников и преемников далеко уступает творениям корифеев. После мощного творческого взлета начинается длительный спад, последние десятилетия существования сунского государства можно назвать эпохой второстепенных поэтов.

И в следующие столетия поэтическое творчество продолжалось, использовались традиционные мотивы, образы, правила стихосложения, но этого оказалось недостаточно для появления шедевров, которыми изобиловала поэзия предшествующих эпох. По мнению исследователя литературного наследия, ученого, поэта Вэнь Идо (1899–1946 гг.) своеобразный спад национальной поэзии был обусловлен историческими процессами, связанными с длительным завоеванием Китая кочевыми племенами киданей, чжурчжэней, монголов. Положение страны, жизнь народа в порабощенной стране не способствовали творческому вдохновению. Интеллектуальная жизнь китайцев сводилась к составлению энциклопедий, литературных справочников, указателей, словарей, подводивших итоги достижений прошлого. Вэнь Идо обращает внимание и на примеры в мировой литературе, когда в качестве импульса к новой волне художественного развития необходим был «глоток свежего воздуха». Китай тоже знал такого рода явления. Например, в VI веке эту роль успешно выполнил буддизм, пришедший из Индии, буддийская философия дала мощный импульс для развития духовной китайской культуры.

В сунскую эпоху (Х-ХII вв.) огромное развитие в Китае получила городская культура: ремесла, торговля, театральное искусство, живопись, музыка. Многие виды искусства были востребованы новым зрителем в лице ремесленников, купцов, монахов, составляющих основное население городов. Овладеть мастерством живописи, каллиграфии, сложными законами стихосложения могли только те, кто имел возможность посвятить художественному творчеству длительное время. Это занятие было уделом привилегированных сословий в предшествующие эпохи. Жители растущих городов, занимающиеся ремеслами, торговлей, другими видами деятельности, не могли уделять время литературе или театру. Духовный запрос, отдых, развлечения этой категории населения выполняли другие мастера своего дела: драматурги, актеры, сказители…

Демократизация отдельных видов искусства была своеобразным откликом на духовные запросы города. И если в предшествующие исторические периоды искусство создавалось представителями дворянского сословия и предназначалось в основном этой же категории общества, то в Х-XII веках четко наметились иные параметры. Театрализованные представления на открытых площадках, искусство народных сказителей на рыночных площадях, у храмов обретали многочисленных поклонников; авторы драматических произведений, повестей — хуабэнь, учитывая характер новой зрительской аудитории, отражали её интересы и духовные запросы. Поэзия также испытала существенные изменения не только в содержании, но и форме. Если до десятого века в поэзии преобладали строгие классические законы версификации, то в эпоху сунской династии появился новый жанр «цы», истоки которого находятся в песенном творчестве. Первоначально стихи-цы сочинялись на определенную популярную мелодию, что способствовало широкому распространению поэзии среди городских и деревенских жителей. Позже песни-цы утратили музыкальную основу, превратились в новый поэтический жанр со своими правилами стихосложения. Жанр цы не требовал соблюдать строгий размер строки, рифмы, количество строк в стихотворении, позволяя автору более свободно выразить свою мысль, передать настроение. В предшествующий период, особенно в Золотой век китайской поэзии династии Тан (618-906 гг.), не только автору, но и читателю необходимо было знать законы стихосложения и владеть ими. Строгий размер стихотворной строки, рифма, музыкальный рисунок, создаваемый фонетической особенностью китайского языка, все эти правила, разработанные в VI веке (Юй Синь, 513-581 гг.), в танскую эпоху были возведены в ранг закона. Классические жанры «цзюэцзюй» — «оборванные строки» (четверостишия) и «Люйши» (восьмистишия) до наших дней являются едва ли не главными в творчестве китайских поэтов. Четырехтональная система китайского языка нашла отражение в фонетическом звучании стиха, чередования ровного и модулирующих тонов создают определенный мелодический рисунок, своеобразное «музыкальное» звучание стиха. Художественная практика вызвала к жизни создание многочисленных специализированных словарей рифм, которые и по сей день используются китайскими поэтами. Размер в пять или семь слов-слогов в строке создавал дополнительную графическую стройность поэтического текста, которая, к сожалению, исчезает при переводе из-за существенных различий китайской и европейской письменности. Классический жанр продолжает существовать и в последующие столетия вплоть до наших дней.

 

В поэтическом наследии Ли Цинчжао (1084-1151 гг.) достойное место занимают стихи в жанре «цы», в них особенно ярко раскрылось дарование поэтессы. Стихи-цы Ли Цинчжао, написанные на известные мелодии, пользовались огромной популярностью. Мотив юности, душевных лирических переживаний, встреч и расставаний с любимым, прогулок на природе, философская тема быстротечности времени, увядания женской красоты звучат в поэзии Ли Цинчжао. В её лирике не только легкость и изысканность формы, но и глубокое знание фольклорного творчества и традиционного классического искусства. Ли Цинчжао родилась на северо-востоке страны, в провинции Шаньдун, в семье знатного сановника, знатока традиционного искусства, известного поэта. Художественным дарованием обладала и мать Ли Цинчжао, занимавшаяся воспитанием и образованием дочери. Девочка жила в атмосфере поклонения древней поэзии, среди людей, связанных с литературой и искусством, она с юных лет участвовала в поэтических состязаниях-турнирах, экспромтом могла сочинять стихи на заданные темы.

Одним из сильных увлечений Ли Цинчжао было коллекционирование книг, картин, произведений прикладного искусства. Эта увлеченность явно находит отражение и в художественной образности, и в изысканности поэтической формы. Как заметил М.И. Басманов, она, словно мастер по камню или живописец, оттачивала форму стихотворения. Безоблачная юность поэтессы в кругу родных и друзей ощущается в её ранней лирике, мотив грусти и огорчений навеян, пожалуй, только разлукой с мужем, связанной с его служебными поездками. Их связывали не только супружеские чувства, он был прекрасным поэтом, художником-гравером, разделявшим её увлеченность коллекционированием живописных свитков, каллиграфии, изделий из камня, старинных книг. Жизнерадостным и восторженным восприятием окружающего мира наполнены стихи поэтессы в первой половине её жизни. Они звучат как гимн радости.

 

Вижу снова простор голубой,

Над беседкою тихий закат.

Мы совсем захмелели с тобой,

Мы забыли дорогу назад.

 

Было счастье — и кончилось вдруг!..

В путь обратный пора нам грести,

Только лотос разросся вокруг,

Всюду лотос на нашем пути.

 

Мы на весла

Дружней налегли,

Мы гребем,

Выбиваясь из сил.

 

…И в смятении чайки вдали

Улетают с песчаной косы.

 

        «Вижу снова простор голубой»

 

Вторая половина жизни и творчества Ли Цинчжао отмечена печатью глубоких раздумий над переменами в стране, связанными с нашествием в начале XII века воинственных кочевых племен чжурчжэней. Пала столица. В плену оказался император. Ли Цинчжао разделила горькую участь своих соотечественников. Семья вынуждена была покинуть родные места.

Местом их пребывания стали земли к югу от Янцзы, куда бежало правительство с оккупированных врагом северных территорий страны. С этим периодом у поэтессы связаны и личные трагедии: потеря семьи, гибель любимого мужа. Начались скитания, одиночество, тоска по родному дому. Все это отразилось в её поэзии, которую можно назвать автобиографичной. Лирика Ли Цинчжао отличается достоверностью, все, о чем говорится в её стихах, основано на действительно пережитом.

Отныне скорбь и печаль пронизывают её стихи, окрашенные в цвета осени. Поэтические строки раскрывают перед нами образ женщины, наделенной высокими нравственными качествами, умеющей стойко переносить невзгоды, «способной беззаветно любить и возвышенно страдать» (М.Басманов). В поэтическом творчестве романтическую приподнятость раннего творчества сменили ноты отчаяния, боль утраты родных и близких, обида за страну, брошенную правящими кругами на произвол судьбы. Но по-прежнему и в этот период на её поэзии лежит печать неподдельной искренности.

 

Слабый луч. Ветерок несмелый,

То вступает весна на порог.

Я весеннее платье надела,

На душе ни забот, ни тревог.

 

Я с постели только что встала.

Охватил меня холодок.

В волосах запутался алый

Мэйхуа опавший цветок.

 

Где ты, край, мне навеки милый?..

Нам в разлуке жить суждено.

Нет, забыть я тебя не в силах,

Не поможет тут и вино!

 

Свет курильницы тускло мерцает,

Словно омут, манит постель…

Догорает свеча и тает,

Но ещё не проходит хмель.

 

Даже в сложные моменты жизни Ли Цинчжао остается прекрасной, хрупкой и изящной, и это очень важно. Она одновременно является сильной и слабой личностью, и этот фактор только доказывает ее уникальность, потому что поведать другим свою сложившуюся судьбу очень сложно. Несмотря на это, она все равно находит в себе силы, чтобы идти дальше.

 

Лежу одна, печальная в постели,

До третьей стражи — дождик за стеной.

За каплей капля

Проникает в душу,

За каплей капля

Проникает в душу.

Мне больше не по силам

Шум их слушать

И ночь в разлуке

Коротать одной.

 

Как справедливо замечает М.И.Басманов, «музе Ли Цинчжао не были присущи гражданский пафос и полемический пыл поэтов южно-сунского Китая, как Синь Цицзи и Лу Ю. Свой протест против преступной деятельности и раболепия правящей верхушки Южно-сунской династии, когда враг занес над страною меч, она выражала по-своему, наиболее для нее доступными средствами. И, возможно, не менее действенными. Скорбя и страдая, поэтесса рисовала картины былого могущества и процветания своей страны, пробуждая в сердцах соотечественников патриотические чувства. Как молчаливый укор тем, кто забыл о неисполненном долге перед родиной, звучат слова стихотворения «Расплавленное золото заката…». Поэтесса отворачивается от бездумных повес и гуляк, пришедших пригласить её на увеселительную прогулку»:

 

Расплавленное золото заката

И яшма лучезарных облаков…

Не вместе ты со мною, как когда-то,

Ты в этот вечер где-то далеко.

……….

Друзья по песням и вину гурьбою

Пришли за мной. Коляска ждет давно.

Хочу я быть

Наедине с собою,

Мне не нужны

Ни песни, ни вино.

 

А в мыслях —процветающий Чжунчжоу,

Чреда ничем не омраченных дней.

Мне Праздники весны под отчим кровом

С годами все дороже, все родней.

……

Но все прошло. И вот краса увяла,

От бури жизни — иней на висках.

И не манит уж больше, как бывало,

В ночных прогулках радости искать.

 

Мне лучше в стороне,

Вдали от всех,

За занавеской слышать

Чей-то смех!

 

В поэтическом наследии Ли Цинчжао есть стихи, раскрывающие ее отношение к творческому процессу, высокую требовательность к работе над словом, которое она шлифует, словно драгоценный камень… В одном из стихотворений, написанном в последние годы жизни и как бы подводящем итоги творческого пути, звучит неудовлетворенность:

……..

Сон необычный мне снился,

Будто бы в небо я взмыла,

Голос из бездны небесной

Вдруг обратился ко мне.

Ласково и с участьем

Небо меня спросило,

Путь свой куда направляю

В этой земной стороне.

 

Горькое Небу признанье

Было моим ответом:

«Солнце клонится к закату,

Путь же, как прежде, далек.

Вся моя жизнь — постиженье

Трудного дела поэта,

Но совершенных так мало

Мною написано строк!..

 

«Там, где слились воедино …»

 

В стихотворении «В маленький терем проникла…» она продолжает тему трудного ремесла поэта, постоянное стремление найти единственное слово, чтобы передать лепет дождя, порыв ветра, лунное сияние, догорающую свечу, аромат цветущего сада. «Едва уловим запах редких цветов, Чтобы их описать, Где найду я слова. Как отрадны для взора они»;

Только поэтическое вдохновение неподвластно времени, оно вечно.

 

Тайнами рифм и созвучий

Я овладела давно.

Но и теперь не постигну

Лепет невнятный дождя.

И примириться с ветром,

Видно, не суждено!

……

Жизненный путь бесконечен,

Все исчезает в веках.

Но вдохновенье не будет

Временем сметено!

 

Даже небольшое количество сохранившихся произведений Ли Цинчжао говорит нам о незаурядном поэтическом даровании замечательной китайской поэтессы. Неподдельность чувств, глубокий лиризм, совершенство формы притягивают внимание многих поколений поэтов, вызывают желание прикоснуться к этому чистому роднику.

 

Не радует лотос увядший —

В нем осени знак примечаю.

В раздумье

Одежды снимаю,

Ночь в лодке

Одна я встречаю.

 

Свет лунный над западной башней

И туч поредевшая стая,

Письмо мне

Не гусь ли доставит?

Кричит он,

В ночи пролетая….

 

Цветы, облетевшие с веток,

Уносит куда-то волною,

Пусть разлучены мы

Судьбою,

Но в мыслях —

Мы вместе с тобою.

 

Тоска на мгновенье хотя бы

Оставить меня не желает.

С бровей прогоню её —

Злая,

Шипы свои

В сердце вонзает.

 

         «Не радует лотос увядший»

 

Богатейшие образы природы использовались ею не как нечто самоценное, а как знаки, выражающие вполне определенные человеческие чувства. Почти нет посвящений определенному цветку, дереву, природному явлению. Образы растений, цветов, женских украшений вплетены в ткань стихотворного текста, их особые признаки, свойства дополняют, характеризуют центральный образ лирической героини. Традиционные образы дикого гуся, увядшего лотоса, лунного света, догорающей свечи, шипов розы, вонзающихся в сердце, вызывают душевную боль читателя. Во многом это обусловлено местом в стихотворной строке, которое автор находит для данного слова. На эту особенность поэтессы обращали внимание и современники Ли Цинчжао. Их поражала, восхищала неожиданность сочетаний привычных слов, выразительность увиденных, взятых из жизни деталей — все это заметно выделяет ее поэзию на фоне книжной, подражательной, переполненной реминисценциями классической поэзии.

Бесконечные воспоминания, ими она живет. Бессонными ночами ведет… счет прошедшим годам. Своими воспоминаниями делится с ветром и луной. Только в снах знакомой дорогой возвращается домой, чтобы, как прежде, пробежать по первому снегу в саду. Образ сна проходит через многие стихи Ли Цинчжао, он позволяет воскрешать в памяти её счастливую жизнь, дом, семью.

 

Бесконечная тихая ночь

Не прибавила радости мне.

И напрасно спешила в Чанъань

Я знакомой дорогой во сне.

 

Чтобы лучше я видеть могла,

Сколько прелести в этой весне,

Под луной загорались цветы

И сгущался рисунок теней…

 

Блюд и чарок хаос на столе.

И, как суть мною прожитых дней,

Ароматные вина и к ним

До оскомины кислая мэй.

 

Захмелев, говорю я цветам:

«Что дивиться моей седине?

Дни весны, как ни жаль, сочтены,

Увядать ей с людьми наравне»

 

         «Бесконечная тихая ночь»

 

По-женски внимательный взор, трепетная память о милых вещах, грациозность придают истинную лиричность, женственность её стихам. Ветка засохших цветов «на нефритовом столике в спальне» пробуждает грусть в душе, безутешную скорбь. Мысли уносятся вдаль, где «затерялся любимого след».

 

На нефритовом столике в спальне моей

Много лет все лежит на виду

Эта шапочка с веткой засохших цветов,

Пробуждая в душе моей грусть.

Как давно ты, любимый, оставил меня!

Не вернулся и в этом году…

На письмо из Цзяннани с тревогой гляжу,

Распечатать никак не решусь.

 

Вкус вина, что, прощаясь с тобою, пила,

Мне примомнить теперь нелегко,

Безутешно скорблю, горько плачу без слез —

Их в иссякшем источнике нет.

В область Чу устремляются мысли мои

За сплошную гряду облаков.

Где-то в той стороне, далеко-далеко,

Затерялся любимого след.

 

«Падал снег. А в саду мэйхуа»

Как всегда в эту пору цвела.

Помню, веточку алых цветов,

Захмелев, я в прическу вплела.

Но осыпались эти цветы,

И моих не украсят волос.

Неуемные слезы бегут,

Стала мокрой одежда от слез.

 

И теперь в чужедальном краю

Новый год я встречаю одна.

Непонятно, когда же могла

Побелить мне виски седина!..

Вечереет. И ветер подул.

И за окнами стало темно.

Бесполезно искать мэйхуа —

Не увидишь её все равно.

 

        «На нефритовом столике в спальне моей…»

 

Отныне постоянным спутником жизни Ли Цинчжао становятся болезни — физические, душевные. В одном из лирических стихотворений она пишет:

 

Болезнь ушла, и на моих висках

Печальная осталась седина.

Лежу в постели. На луну гляжу

Сквозь шелковую сетку на окне.

Мускатные орехи в кожуре

(особая заварка не нужна)

Бросаю в кипяток — и этот чай

Как раз по мне.

 

Я к изголовью руку протяну,

Нащупаю стихов любимых том

И на досуге, чтобы не скучать,

Возьму его, раскрою наугад…

За дверью словно заново возник

На горы вид, омытые дождем,

И щедро льют цветы мусихуа

Свой аромат.

 

Через внутренний мир, через эмоции и переживания её поэзия раскрывает нам духовную сторону своего времени по-женски ярко и тонко.

 

В стихах нет внешнего спокойного созерцания — все пережито изнутри, каждая строка как будто рождена с болью, даже когда темы светлы и мажорны, отчего голос её становится ещё полнее и прекраснее. Её стихи выходят за рамки лирики, в них слышатся ноты суровых перемен, это ноты тревоги и печали за судьбу страны. В них — укор тем, чье бездействие перевернуло эпоху, привело к гибели ещё недавно мощную державу. Её поэзия пронизана невыносимой болью от разлуки с любимой землей, где протекала наполненная счастьем жизнь.

 

До чего же глубок этот двор.

Всюду почки на сливе видны.

Возвращается снова весна

И в Молине идет по садам.

…Как и прежде, в Цзянькане одна

Счет веду я ушедшим годам.

 

Сколько мной пережито!.. О том

С ветром я поделюсь и с луной,

Вот и старость! А в жизни моей

Ни успеха, ни ярких примет.

Кто теперь посочувствует мне,

И печаль кто разделит со мной?..

Фонарей не зажгу в эту ночь —

Ни к чему мне их радужный свет.

 

…Как бывало, не выбегу в сад

Проложить на снегу первый след.

 

         «До чего же глубок этот двор»

 

Стихотворение «Хризантема» поэтесса посвящает доблестным мужам, которых помнит, которыми гордится и дорожит. Образ традиционного цветка осени, стойкого в холод и ветер, как никакой другой, подходит, чтобы передать отношение автора к тем, кем будет гордиться история.

 

Твоя листва — из яшмы бахрома—

Свисает над землей за слоем слой

Десятки тысяч лепестков твоих,

Как золото чеканное, горят…

О, хризантема, осени цветок,

Твой гордый дух, вид необычный твой

О совершествах доблестных мужей

Мне говорят.

 

Пусть утопает мэйхуа в цветах,

И все же слишком прост её наряд.

Цветами пусть усеяна сирень —

И ей с тобою спорить нелегко…

Нисколько не жалеешь ты меня:

Так щедро разливаешь аромат,

Рождая мысли грустные о том,

Кто далеко.

 

Женская поэзия в Китае, пожалуй, всегда являлась составляющей общего поэтического потока. Стихи писали и мужчины, и женщины, получавшие классическое образование. Вполне естественно, в женской поэзии эмоциональная сторона звучала сильнее, своеобразие лирики проявлялось в избыточной женственности, глубинное женское начало чувствовалось в написанных поэтических строчках. Длительный период развития поэтического искусства в Китае безусловно приводит к тому, что мотивы, образы, художественные приемы становятся традиционными, обретают свое­образную форму клише. Но неповторимость поэтического образа зависела от умения мастера найти единственное место в поэтической строке для «клишированного» образа, что и определяло его неповторимость. Вот некоторые из непривычных, неожиданных словосочетаний в стихах Ли: «Свеча курится пряным ароматом, Пугливую отбрасывая тень»; «Ещё поныне в рукавах халата Таится запах сорваных когда-то Цветов, которых нет уже давно»; «Какой измерить мерою страданье?»; «Ты желтой хризантемы увяданье Увидеть мог бы, заглянув ко мне»; «На лодке утлой непосилен груз Меня не покидающей тоски. От берега отчалю — и, боюсь, Тотчас же окажусь на дне реки»; «Банановые листья шепчутся о чем-то» ; «И щедро льют цветы мусихуа Свой аромат»; «О, хризантема, осени цветок, Твой гордый дух, вид необычный твой О совершенствах доблестных мужей Мне говорят»; «Падал снег. А в саду мэйхуа… ветку алых цветов я в прическу вплела… Непонятно, когда же могла Побелить мне виски седина»; «До горизонта выткала ковер Зеленая душистая трава»; «Да крик кукушки из лесу ловлю»; «Душа паутиною грусти Крепко-крепко оплетена»; «Горько плачу без слез — Их в иссякшем источнике нет»; «Как бывало, не выбегу в сад Проложить на снегу первый след»…

Поэзия для Ли Цинчжао не парила в заоблачной выси, она существовала в рамках повседневной жизни, что придает ей особую притягательную силу. Эта особенность вовсе не помешала женской поэзии, которой она присуща, занять прочное место на высоком поэтическом пьедестале.

 

В поэтическом наследии Синь Цицзи, поэта той же эпохи, по-иному отражено отношение к действительности. М.И.Басманов отмечает высокий гражданский пафос, полемический пыл, пронизывающие каждую строку стихотворений Синь Цицзи. Родился поэт в северо-восточной части Китая в провинции Шаньдун, но к моменту его рождения эта территория уже находилась под властью оккупантов, так что ему с детства довелось видеть своими глазами положение людей, брошенных на произвол завоевателей.

Семейное воспитание и образование сформировали у мальчика чувство собственного достоинства, неприятия унизительных порядков завоевателей, патриотические настроения. С юности ему свойственна решимость бороться с врагом, желание вернуть стране былое величие. Синь Цицзи, как и многие его соотечественники, глубоко переживал неспособность и нежелание правящих кругов во главе с императором оказать достойное сопротивление врагу. Условия «мирного» договора были унизительны для империи, до недавнего могучей державы. Откупы правящей верхушки не избавили страну от дальнейшего крушения: чжурчжэни вопреки договору оккупировали стратегические центры к северу от Хуанхэ, захватили столицу, взяли в плен правящую свиту во главе с императором. Последствия политики сунского двора тяжелым бременем легли на плечи народа. Двадцатилетним юношей поэт примкнул к партизанской армии сопротивления. О его подвигах имеется немало упоминаний в исторических хрониках. До конца своей жизни он не расставался с мыслью о том, что ему удастся ратными подвигами и бескорыстной службой прославить свою родину, вернуть ее на путь процветания.

Южно-Сунская династия (1127-1279 гг.), основанная одним из сыновей плененного императора, продолжала прежний курс откупа, уплата дани завоевателям требовала еще больше увеличить непосильные налоги на крестьян. Правительство жестоко расправлялось со сторонниками оказания военного сопротивления чжурчжэням. Но стихию народного гнева уже не могли сдерживать правительственные расправы над передовыми людьми, истинными патриотами Китая. Очередной жертвой придворных интриг пал национальный герой, не знавший поражений полководец Юэ Фэй. Открытое предательство правящей феодальной верхушки подняло народ на освободительную войну против завоевателей, Синь Цицзи без колебаний вступает на путь вооруженной борьбы с вражеской армией.

Двадцатидвухлетним юношей он возглавил двухтысячный отряд патриотов, поднявших священное знамя освободительной войны.

 

Провел я юность,

Не сходя с седла,

В пыли походов,

В подвигах геройских, —

писал поэт впоследствии в стихотворении «Слагаю стихи по дороге в Лэйан…», вспоминая бурные годы молодости. Свой отряд он привел в армию «Верности и справедливости» под командованием полководца Гэн Цзина, которому служил верой и правдой.

В жизнеописаниях Синь Цицзи содержится немало примеров его личной храбрости, отваги. Один из многих примеров весьма показателен. В армии «Верности и справедливости» вспыхнул мятеж. Заговорщики убили полководца и переметнулись на сторону противника. Узнав об этом, Синь Цицзи глубокой ночью совершил дерзкий рейд в стан врага. С пятьюдесятью всадниками он ворвался в лагерь многотысячной вражеской армии на глазах у неприятеля, схватил главаря изменников, доставил его в столицу и там казнил.

В своем поэтическом творчестве Синь Цицзи следовал свободолюбивым традициям предшественников. Его поэтическая стихия будила в сердцах соотечественников чувство национальной гордости и ненависти к врагу, звала к борьбе за национальную независимость. С годами патриотическая направленность становится все более очевидной, а голос поэта-патриота звучит все громче и отчетливей. Он воскрешает в памяти образы героев старины, эпохи Троецарствия, и их достойных соперников, легендарных императоров. Современникам, оказавшим сопротивление врагу вопреки запрету правителей, поэт с гордостью посвящает страницы своих поэтических произведений.

Оклеветанный перед императором, Синь Цицзи дважды вынужден был уходить в отставку, которая в общей сложности длилась более двадцати лет. Можно себе представить, что означало полное отстранение от политической и общественной деятельности для человека, который видел назначение жизни в активной борьбе за победу над врагом. Его трактаты по военной стратегии и тактике также не привлекли внимания правящих кругов, проводящих политику уступок завоевателям.

 

О том, как гуннов навсегда унять,

Труд написал я в десять тысяч слов,

Что пользы в нем! Его я променять

На книгу огородника готов.

 

В поэтическом наследии Синь Цицзи нашла отражение не только военно-патриотическая тема. Длительные периоды вне государственной службы, неоднократные ссылки, вынужденное пребывание в деревне предоставили время, возможность глубоко задуматься о событиях в стране, судьбе народа, многовековой истории империи. В поэтическом наследии Синь Цицзи немало стихотворений, в которых отражена жизнь простых людей, их мудрость, стойкость и человеческое достоинство, с которым они несли свою жизненную ношу. Cинь Цицзи ненавидел стяжателей и карьеристов, думающих лишь о своей выгоде, богатстве, положении в обществе. Презрением и ненавистью к ним дышит стихотворение «Страдаю от людей низких и пошлых»:

 

Есть люди, с которыми дружба

Желанной становится скоро.

Тебя навестят — и подолгу

Толкуют про реки и горы.

Порой о каком-то пейзаже

По-новому трижды расскажут.

 

И сам не пойму,

Люблю почему

Все те же при встрече

Знакомые речи.

 

Но есть и особые люди:

Придут — и давай без разбору

О выгоде спорить, о славе —

Иного не жди разговора.

 

Охрипнут — и все же про это

Вам будут твердить до рассвета.

 

Браниться не стану,

Спокойно я встану,

Их спор не нарушив, —

Промыть свои уши.

 

О большой человечности, широте взглядов и благородстве поэта свидетельствуют стихи на «деревенскую» тему, в которых он с теплотой и уважением относится к тем, кто обрабатывает землю, кто трудится… Синь Цицзи большую половину своей жизни так или иначе был связан с деревней и имел возможность наблюдать её не только издалека, но и в непосредственном общении с крестьянами, с которыми его связывали прочные дружеские отношения. Он разделял убеждения тех, кто довольствуется малым, чья жизнь непохожа на мир карьеристов и интриганов. Но деревня для него была лишь временным пристанищем. В отличие от Тао Юаньмина, влияние которого бесспорно ощущается в творчестве Синь Цицзи, он никогда не помышлял о полном слиянии с природой и растворении в деревенской жизни. Он тяготился жизнью отшельника, не расставался с мыслью о возвращении на государственную службу.

 

…Горько смеюсь над моей

Хижиной, всеми забытой.

Двор утопает в траве.

Мхом затянулась дорожка.

Руки томятся мои —

Им не найду примененья.

Разве за тем, чтоб держать

Чарку, даны эти руки?

Нет же, ещё и теперь

Я о мече помышляю.

И для стихов у меня

В сердце живет вдохновенье!..

 

Долгая жизнь в изгнании не сломила волю поэта-борца. Во сне и наяву он слышит призывные звуки рога и топот атакующей конницы, он видит развернутые в походе знамена и отряды бойцов накануне сражения.

 

Я, захмелев, нагар со свечки снял,

Меч вынул — им любуюсь при огне.

Я слышу: где-то рог зовет меня,

И грезится шатер походный мне.

………………………

 

И вот уже войска осенним днем

Построились в порядке боевом.

 

Конь, как Дилу, конь ветер подо мной,

Гремит, как гром, тугая тетива…

В бою исполню долг перед страной,

И пусть пройдет о подвиге молва!

 

Но отчего так грустно стало мне?—

Я о своей подумал седине.

 

До последних дней своей жизни поэт верил, что ещё вспомнят о нем, о человеке, который горит жаждой служения отечеству.

Поэт любил вспоминать о своей боевой молодости, любил углубляться в историю Китая, в самые славные и драматические ее страницы, ища в них нравственной поддержки в трудные для страны времена.

 

Под знаменем своим без страха в бой

Я вел полки когда-то за собой…

Теперь я вспомнил о далеком дне,

Встревожив грустной старости покой:

Доспехов блеск, и скакуны в броне,

И в ночь набег с отрядом за рекой…

……………………………..

 

И, вспомнив то, что минуло давно,

Вздыхаю: дни иные суждены!

Весенний ветер, знаю, все равно

Мне в смоль не перекрасит седины.

 

        «Под знаменем без страха в бой…»

В прекрасном стихотворении «Пишу на стене беседки Чэньбяо в области Цзинькоу», написанном поэтом, когда он «чашу горечи выпил до дна», все же остается надежда и вера, что в его стране «люди вернутся обратно В обжитые ими долины», страна древних героев возродит былое процветание.

 

К нам подвиг из мрака столетий

Нетленным доходит сквозь годы…

То труд был поистине тяжкий.

И страшными были невзгоды.

Но схлынули воды, и рыбы

Уплыли в морские глубины,

И люди вернулись обратно

В обжитые ими долины.

 

Как прежде, на западе солнце

Сгорает в пожаре заката,

И мчит белопенные волны

К востоку река, как когда-то.

Совсем не на горы Цзиньшаня

Теперь, в этот вечер, смотрю я.

Стою, погруженный в раздумье

О жизни и подвигах Юя.

 

 

 

 

Два поэта, две ипостаси, женская и мужская. Женственная и хрупкая Ли Цинчжао, суровый и мужественный Синь Цицзи писали об одном — о мире, о любви к отечеству, о человеческом достоинстве.

Валерий Анатольевич Стерлигов, доктор физико-математических наук в области оптики, физики лазеров; ведущий научный сотрудник Института физики полупроводников, Киев, Украина. Спектр музыкальных интересов включает (но этим не ограничивается) музыку Баха, Баха, Баха (это — не опечатка, это — реальное место Баха в списке), Гайдна, Монтеверди, Моцарта, Генделя, Шютца, Шуберта, Бетховена, А.Скарлатти, Люлли, Шарпентье, Куперена, Перселла, Шпора, Рейха, Рахманинова, Марэ, Рамо, Брамса, Брукнера, Малера, Вивальди, Чимарозы, Перголези, Телемана, Делаланда, де Виктории, Палестрины, Мерула, Зеленки, фон Бинген, Кабезона, Солера, Бенда, Мондонвилля, Монтеклера и многих, многих других. Ну и, конечно же, в списке есть Шнитке, Штокгаузен, Мессиан, Веберн, Стравинский, Шенберг, Шостакович, Прокофьев, Свиридов, Пярт и тоже много, много других. Квартеты: «Альбан Берг», им.Бетховена, Бородина, Будапештский кватет, Вена Концертхаус квартет, Левенгут, Барылли, Лассаль, Джульярд, Буш, Эмерсон, Амадеус, Бозартс (Beaux Arts) Трио. Дирижеры: Саваль, Алессандрини, Эшенбах, Аббадо, Мюнцлингер, Христи, Кавина, Рихтер, Рамин, Булез. Список неполный и незаконченный…

 

Часто говорят о том, что Эйнштейн играл на скрипке, это стало общим местом. Но почему-то из этого факта никто не делает никаких выводов. Звучит экстравагантно, в чем-то внутренне противоречиво, добавляет немного горючего в пламя дискуссии «физики-лирики». Ну и что?

Еще лет, наверное, тридцать, а может быть, и сорок назад мне удалось купить двойную пластинку с «Брокес-пассьон», «Страстями» Генделя, совершенно замечательно записанную впервые услышанным, узнанным в этой записи, дирижером Николасом Макгеганом. Очень я был впечатлен записью, и забыть ее невозможно. Сделано это было необычайно ярко, Гендель звучал во всем богатстве и сложности его полифонии. Такие записи делают в памяти настолько мощные метки, зарубки, что думаю, до смерти не забуду ее.

Это — предыстория. Потом я неоднократно, впрочем, не очень часто, встречал записи Макгегана. В них высокая планка, заданная «Брокес-пассьон», не понижалась. И вот, просматривая музыкальную программу ближайших концертов, вдруг я увидел имя Макгегана, который должен был дать концерт «Гайдн и Бах», но не в Детройте, а в одном из небольших пригородных концертных залов. Почему не в Детройте — не понимаю, по моему ощущению, он вполне достоин лучших залов. Но было так, как было. Конечно, пропустить такую возможность я не мог.

Разыскал городишко на карте, приехал без приключений заранее — все билеты были без мест: публика заполняла зал в порядке очереди. Зал был полон. Интересно было наблюдать американских любителей классики. В основном люди немолодые, практически все парами, но молодежь также присутствовала, часто в положении членов семьи: папа, мама и один-два взрослых ребенка, чаще женского пола.

В зале выключили свет.

Концерт начался с третьей оркестровой сюиты Баха и… полного разочарования. Это был не Бах, это был Гендель, который пересказывал своими словами где-то услышанную сюиту Баха. Звучит парадоксально, но именно такое впечатление у меня возникло. Кстати, Макгеган был двадцать лет артистическим директором Генделевского фестиваля в Геттингене, так что некоторые основания для моих сомнений имелись. Мало того, оркестр казался несобранным, несыгранным, много невнятицы, визуальной каши, когда звук, звук БАХА, не выстраивался в ясную структуру. Было ужасно.

Наконец, сюита закончилась. Надо сказать, в процессе ее исполнения оркестр и дирижер успели радикально измениться: Гендель куда-то удалился, остался один Бах, причем вполне аутентичный; оркестр проснулся и собрался, все начали понимать друг друга и делать свое общее, ансамблевое дело, в общем, концерт пошел, и все участники нашли свое место в нем…

Вторым пунктом программы был пятый концерт для валторны Джованни Пунто, который оказался по рождению Яном Вацлавом Штихом из Чехии. Валторнистом был Карл Питух, солист Детройтского симфонического оркестра и очень даже неплохой музыкант. Я вот его слушал и наслаждался тем, как он хорошо понимает то, что играет, как проста, и прозрачна, и красива музыка, которую он рождает, как легко мне его понять, и как он и оркестр, собственно, не оркестр, а дирижер, понимают и взаимодействуют друг с другом.

А концерт продолжался. После замечательного Пунто была чакона Моцарта из «Идоменея, царя Крита». Тут уже сомнений не возникло: за дирижерским пультом был тот самый Макгеган, которого я помнил много лет, и оркестр ему подчинялся полностью, выстраивая вязь мелодий, ритмически организуя сложную полифонию чаконы. Какое же это удовольствие — общаться с талантливым артистом, который правильно понимает то, что исполняет, а оркестр понимает его и может, способен и хочет построить, реализовать возникшее в гениальном воображении композитора! И это ведь действительно род общения, удивительного и специфического, когда в моем представлении возникает некое предсказание того, как и что должно дальше произойти, прозвучать, и тут же это предсказание реализуется музыкантом, в ответ я ему мысленно направляю свое согласие, восхищение, восторг — и, наверное, такого рода ответ из зала как раз и рождает атмосферу живого концерта, которую так же хорошо чувствует артист, которая его вдохновляет, если она есть, либо, отсутствуя, расхолаживает и делает исполнение пустым и формальным. И еще привлекательный момент: может оказаться, что мое предсказание и реальное исполнение различаются, очень увлекательно попытаться понять, почему такое различие существует, может быть, моя модель, моя воображаемая музыкальная структура в чем-то неполна? Может быть, ее можно развить, дополнить? Почему возникло это расхождение? Подумав об этом, услышав это, задав себе такой вопрос, можно лучше понять эту музыку, особенно если уровень музыканта высок, если он глубоко обдумал то, что играет, если ему есть что сказать, что он понял. И ты растешь в такой момент, видишь дальше, понимаешь лучше. Парадоксальным является то обстоятельство, что хотя ноты, обозначающие музыку, напечатаны одинаковыми для всех, между ними и реальным исполнением простирается огромное пространство, в котором может быть либо возведен шедевр архитектуры, либо воздвигнута многоэтажная мусорная свалка… Ну, и разные промежуточные варианты также, увы, возможны.

Еще одна поразительная особенность, которуя я до конца понять не могу. Начиная с какого-то уровня артистизма исполнителя и его понимания того, что передает композитор, у слушателя возникает ощущение того, что и он, и артист знают точно, как должна звучать музыкальная мысль. Как знает он? А как это знаю я? Не представляю. Но когда это наше совместное знание возникает, а возникает оно вне всякого сомнения, то ощущение можно выразить кратко: «Он понимает!» Он передает ту самую неповторимую пластичность, логичность и красоту интонации музыкальной мысли, и ты с ним согласен, ты чувствуешь так же, вы с ним — на одной волне. Возникает такой резонанс, что мало что с ним может сравниться.

Я очень люблю строки Пушкина по этому поводу:

 

Из наслаждений жизни

Одной любви музЫка уступает.

Но и любовь — мелодия.

 

На эту же тему: я долгое время был убежден в том, что не люблю музыку Малера. Слушая его симфонии в записи, испытывал чувство раздражения — слишком много звуков, слишком мало их организации и структуры. Когда-то по радио передавали «музыку советских композиторов» без указания имен этих композиторов, и они действительно этого не заслуживали. Так вот, та музыка Малера вполне была достойна отнесения к категории «музыки советских композиторов». Однако, я был заинтригован — я знал, что существовали целые общества фанатичных любителей Малера, хотелось все же понять, почему они его любили.

Но как же я был неправ! Все радикально переменилось, когда я услышал исполнение его симфоний под управлением Клаудио Аббадо по спутниковому каналу «Меццо». Это был тот самый момент кардинального просветления видения. Малер оказался удивительно содержательным композитором, очень современным, и в его музыке было так много того, что надо, следует слушать, слышать, и содержание было глубоким и интересным. Замечательный музыкант — Клаудио Аббадо!

И еще одно, парадоксальное, заключение, которое многократно приходило мне в голову: музыка — это совершенная машина времени! Почему? Двести, четыреста или много более лет тому назад в воображении композитора родилась музыкальная мысль. Мысль невербальная, почти невыражаемая словами, а может быть и просто не выражаемая, но ясная, четкая и, без сомнения, существующая. Кстати, где-то, не помню где, кажется, в письмах или каком-то интервью Стравинский (не дословно) сказал, что содержание музыки не выходит за ее пределы. И вот, достойный — талантливый, умеющий читать и понимать, но не ноты, а то, что находится между ними или же над ними, артист понял, прочел эту мысль и смог ее воплотить, передать, воспроизвести. Такое чудо бывает, к счастью… И слушатель, который оказался способным воспринять то, что было рождено невообразимо давно и передано ему артистом, воспринимает эту мысль. Так и получается эта машина времени, прямая передача от композитора из далекого прошлого ко мне персонально, к тому, кто сегодня, сейчас слушает эту музыку.

В каком-то смысле слово «слушатель» неадекватно, потому что для того, чтобы воспринять передаваемое, нужен активный, творческий процесс не только артиста, но и именно слушателя. Если он не работает, не со-творит в каком-то смысле, то все это впустую. Ему будет только скучно, и в лучшем случае его голова будет занята чем-то вовсе посторонним. Он, увы, не примет музыкальное послание, отправленное ему композитором из далекого прошлого и передаваемое артистом на концерте или же в записи.

Слушание музыки — тоже достаточно любопытный процесс. В моей слушательской практике много раз была такая ситуация, когда я слушал записи каких-то произведений, где вроде бы и исполнитель известный, и композитор выдающийся, а ничего содержательного не слышу. Не слышно именно содержания. Много звуков, а музыки, той самой музыкальной мысли — нет. Раз, два, три прослушал — ничего не слышу! И вдруг, когда совсем этого не ждешь, как яркий свет в темноте — все становится видно! Так вот же оно, вот она — мысль, вот — красота какая! И где же была моя голова, где же я был раньше? Все то же самое, а ведь до этого я ничего не слышал, не понял. Очень люблю этот момент.

Крайне важно, когда ты ищешь это понимание, вИдение — не иметь негативной предрасположенности. Если ты заранее настроен отрицательно — ничего не увидишь, не услышишь, не поймешь. Положительная мотивация очень важна.

Это обстоятельство поразительно напоминает момент озарения, понимания исследуемого процесса в работе ученого. Ведь, в сущности, когда ты находишься лицом к лицу с непонятным явлением, вопросом без ответа, или, более того, проблемой без вопроса, когда надо, собственно, этот вопрос правильно сформулировать, то задача абсолютно та же самая: понять внутреннюю структуру проблемы, понять ее скрытые взаимосвязи, проявить их для себя. Нет никакой разницы в этом смысле между музыкой и наукой. Поэтому они взаимно ценны и ценимы друг для друга. Думаю, что именно поэтому Эйнштейн играл на скрипке. А точная логика в науке в каком-то смысле подобна, скажем, теории гармонии или полифонии в музыке. Не становятся гениями те, кто их изучил, как не становятся учеными те, кто овладел основами формальной логики. Они все необходимы, но не являются достаточными для достижения высших проявлений.

Возвращаюсь, наконец, к концерту. Второе отделение было посвящено сто третьей, лондонской, симфонии Гайдна. Это, наверное, одна из самых исполняемых его симфоний.

Известно, что Моцарт называл Гайдна «папа» и очень его ценил.

В этой симфонии для меня тоже было открытие. Макгеган показал моменты, на которые я раньше не обращал внимания — простого, доброго юмора, подшучивания над самим собой, незлобивой иронии. Таким образом он и себя проявил как очень открытого, веселого, улыбчивого человека с развитым чувством юмора. Причем он сумел его продемонстрировать, именно дирижируя этой симфонией. Оркестранты поддержали его, были видны моменты очень симпатичного, приязненного общения дирижера и оркестра, когда они без слов понимали друг друга.

 

Хороший был концерт…

 

 

 

 

Иллюстрации автора.

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Основные вопросы

 

В разделе «Абсолютная диалектика» статьи «О Троице, или …», АБ №17, были даны сводные таблицы (см. рисунок выше) основополагающих «категорий» Перво-Сущего. Далее, предполагалось раскрытие этих «категорий», как моментов «эволюции» Перво-Сущего, раскрытия Им Самого Себя. Та «форма», в которую вылилось «изображение» процесса самораскрытия Единым Себя в статье «Начало…» АБ №21, явилась результатом долгих и мучительных поисков. И причина этого «напряжения» заключалась в том, что «категории» (а в действительности, моменты, эйдосы, Лики Самого Единого) должны раскрывать себя своим собственным языком (Словом, Логосом), и «живой душой» такого раскрытия должна стать не диалектика (В. Лосский в работе «Очерк мистического богословия…» обратил на это моё внимание), но троичный процесс — Сама Троица и есть живой процесс Самораскрытия Единым Самого Себя.

Первый момент процесса — Самополагание, казалось бы, не вызывает каких-нибудь вопросов — это «тенденция» Абсолюта к Самораскрытию, Его «проявление» Себя. И всё-таки вопросы остаются (за «кадром»), а именно:

1)   это Самораскрытие Себя Абсолютом так уж необходимо Ему?

2)   применимо ли здесь понятие необходимости или, более осторожно, «тенденции», к Абсолюту?

3)   символы, в которых раскрывает Себя Абсолют, каким-нибудь образом доступны нам?

Второй вопрос решается сразу: разумеется, нет. На это же решение обращает внимание и В. Лосский в цитированной выше работе. Но тогда — при таком решении второго вопроса — первый вопрос решается методом «отсечения»: если никакая необходимость не может довлеть над Абсолютом (иначе это не Абсолют), то всё, «предпринимаемое» Им, «предпринимается» Его собственным волеизъявлением или изволением, если брать церковнославянский язык, что я и сделал во второй статье «Начало …» АБ №21.

Второй момент процесса — Бытие, как результат первого полагания, рассматривается далее в разделе Обитель Логоса.

Необычен третий момент процесса — выталкивание из Себя или отталкивание от Себя (других слов я пока не нашёл), возвращение в Себя. Так ли он необходим? Не является ли он чем-то надуманным, искусственным?

Момент различения Единым Своего бытия, которое (различение) сразу же появляется после первого полагания, даётся в статье «Начало …», АБ №21, в виде самоотрицания этого различения — как не иное Себя (сравните с категорией не иное (Non Aliud) у Николая Кузанского). Различение, не «успев» появиться, мгновенно снимает себя и не есть. Последнее «есть» используется здесь как связка, т.к. никакого «есть» кроме Бытия Единого здесь нет. Поэтому остаётся чистое «не», что у меня и получилось. Но получилось без процедуры «снятия», которая, если не ошибаюсь, была введена впервые Гегелем и была в его Логике совершенно необходима. В нашем же случае она теряет свой смысл. Если попытаться как-то уловить, зафиксировать этот момент чистого «не», то очень скоро убеждаешься, что он совершенно неуловим, т.е. — вышемыслим, т.к. к нему невозможно применить такие категории мышления, как равенство или неравенство. Он (этот момент) недоступен для этих категорий, в нём невозможно задержаться ни на миг (!); он алогичен — так же неуловим и алогичен, как переход чистого бытия в чистое ничто и обратно в Логике Гегеля. Правда, в его Логике может возникнуть иллюзия возможности как-то зафиксировать каждую из этих категорий, что и предпринимает сам автор, демонстрируя иллюзорность этих попыток и, основываясь на этой иллюзорности, получает в результате неуловимость переходов бытия в ничто и ничто в бытиё, из которой следует их нераздельность. Дело в том, что для Гегеля нет вышемыслимости, для него мышление (причём человеческое мышление!) есть высшая сфера человеческого духа (и не только человеческого, которые Гегель, похоже, отождествляет, но об этом — в другом месте), поэтому он и применяет сразу же категории равенства и неравенства. В нашем же случае даже иллюзии этой нет. Есть только неуловимый момент отталкивания или выталкивания — это «животворящий» момент, живое «дыхание», исходящее из Единого и возвращающее в Него, замыкающее «трепещущий жизнью» процесс. Это «не», наконец, есть аналог иного в лосевской модели диалектики, но у нас этот момент иного встроен в троичный процесс!

 

Замечание_1. Термин «алогичный» означает не логичный, не вытекающий ниоткуда, свободно возникающий. В контексте своего применения выше он означает свободно изводимый. А это означает, в свою очередь, что о «причине» этого изведения мы ничего не знаем и не узнаем никогда! Есть ли это — агностицизм (вроде «вещи-в-себе» И. Канта)? И да, и нет. Если мы имеем ввиду познание Абсолюта как «вещи-в-себе» у Канта, или — «понятия» у Гегеля, или ещё как-то «предметно», сущностно (онтологически), то в этом смысле Абсолют непознаваем! Это и понятно, ведь орган познания — мышление, сам нуждается в обосновании себя Абсолютом и через Абсолют. Если же мы имеем ввиду раскрытие Им Себя через символическое общение, то, разумеется, Абсолют — сообщим в символах Своих. Дело только в том, насколько мы подготовлены принять эти сообщения-символы, и какие символы нам доступны. По классификации А.Ф. Лосева, символами первого рода общаются только Лица Св. Троицы и здесь нам делать нечего («Предвечный Совет», т.е. идущий перед вечностью, которая «вскрывается» в обители Логоса)! Это ответ на третий вопрос первого момента (см. выше) и другая квалификация того, что открылось Аврааму: Бог — Единый, невидимый, непознаваемый.

Кстати, хороший вопрос: какими именами или символами общался Бог с Адамом в Эдеме? А.Ф. Лосев относит их к символам второго рода, в которых осуществляется прямое символическое Богообщение в молитве, откровении, спасении, в Богослужении, особенно во время литургии, когда «пресуществляются» хлеб и вино в Тело и Кровь Христову — «это … прямое символическое Богообщение, при котором человек максимально сближается с Божественными энергиями и на высших мистических ступенях которого он может воспринимать саму внутрибожественную символику» (Гоготишвили Л.А., «Коммуникативная версия исихазма»). Сюда относятся и Великие Арканы Таро — символы, положенные в основу ивритского алфавита Моисеем. С каждым из этих символов было связано своё число, и в паре они символизировали ту суть или смысл вещей, за раскрытие которых они были «ответственны». Великий пророк Израиля строил из этих символов имена очень значимых «Персонажей» Торы, позволяя, таким образом, посвящённым общаться с Ними через эти имена и созерцать суть или смысл вещей. Учите древний иврит!

А как быть с именами, которые «нарек человек … всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым» (Быт. 2:20)? Их Лосев относил к четвёртой сфере — это чисто тварные символы, «которые меньше всего интересовали Лосева в отличие, скажем, от Флоренского» (Гоготишвили Л.А., «Коммуникативная версия исихазма»). Между ними и символами второго рода лежит «особая сфера, как бы пограничная между божественной и тварной символикой, где человек осуществляет «перевод» того смысла, который даётся ему в символическом Богообщении, на тварный язык» (там же). Лосев и интересовался прежде всего этими «переводами», т.е. символами третьего рода. Конец Замечания_1.

 

Пример вознесения Христа как двухступенчатый процесс «возвращения» Его в Сущность

 

Что касается надуманности или искусственности третьего момента, то достаточно привести пример вознесения Христа, описанный в «Деяниях апостолов». Это событие распадается на два этапа. Первый этап — воскресение, второй этап — собственно вознесение.

Забегая вперёд, хочу сказать, что воскресение осуществилось в «тварном», то есть в нашем мире, в котором троичный процесс имеет свою специфику! Значит, и момент возвращения (воскресения) в нём также имеет свою специфику. В чём же эта специфика проявляется? Не рассматривая в этой статье специально вопроса осуществления троичного процесса в «тварном» мире, приведу из А.Ф. Лосева выдержку того, как он это определяет. В «тварном» мире «… образуется новая система тетрактиды В [о Божественной (первой) тетрактиде А много было сказано в АБ №17] — вещь, в которой первоначалом является не энергия [о ней говорилось в АБ №21] первотетрактидной сущности, но единство всех уже меонально-вещных определений вещи» (см. А.Ф. Лосев, «Античный космос и современная наука», стр. 182).

Смерть рассекает это единство. Это рассечение человек «получил» после вкушения плода познания добра и зла. То, что относится к «дыханию» Бога в этом единстве (см. Бытие, II, 7), меонизированное «иным» или «не» — аналогами «не» или «иного», но в «тварном» мире, — называемое душой, «отлетает» в мир Первозданных сущностей (рассмотренный впервые Дионисием Ареопагитом, «тварный» мир бесплотных сущностей, Ангельский мир). То, что относится к оболочке в этом единстве, насыщенной в результате «круговращений» уже в нашем «тварном» мире аналогами смыслов (к рассмотрению которых мы прикоснулись в АБ №23), называемой телом (или плотью), то она (эта оболочка) сохраняется здесь на Земле в аналоге саркофага, как это делали в древнем Египте с телами фараонов, бальзамируя их (кстати, святым это не нужно!) для «сохранности» в ожидании физической «процедуры» всеобщего воскресения!

Что касается физической «процедуры» воскресения, я склонен рассматривать её как обратную той, которую называют «Большим взрывом». Если в результате «Большого взрыва» свет (фотоны и не только фотоны!) в неимоверно мощном энергетическом поле «закручивается» в те структуры (называемые в современной физике струнами или петлями), которые я изобразил в предыдущей статье в АБ №23, образуя то, что мы называем веществом (моё глубочайшее убеждение состоит в том, что вещество «строится» из света!), то в результате воскресения это вещество — «тленная плоть» наша — наоборот, «раскручивается» («расплетается») обратно в свет. Эта мощная вспышка света, поразившая в случае с Христом очевидцев, произвела «отпечаток» на плащанице, называемой ныне Туринской. Что же остаётся в результате этой «процедуры» в «остатке»? — Световое тело, как его называли древние (см. средний столбец Таблицы 2 в начале), которое, соединяясь с душой (это и есть, собственно, первое возвращение, но в «тварном» мире), «отлетевшей» от этого тела во время кончины, образует единство (см. двумя параграфами выше), но уже обновлённого, спасённого человека, входящего, таким образом, в Царство Небесное. Первым спасённым Человеком был сам Христос (человечество Христа было спасено от «тленности»)! «А после, по воскресении, и тело восприимет нетление, которое душе Бог даровал теперь, оживотворив ее в настоящей жизни» (Симеон Новый Богослов, 4-е слово).

Но с Христом после этого ещё не произошло самого существенного: Он после воскресения ещё «…не восшёл к Отцу…» (Ин., XX, 17), не соединился с Ним в Духе и Истине; однако вид Его так преобразился, что любящая Его Мария Магдалина не признала Его сразу, а, признав (после обращения к ней Христа!), по первому порыву вознамерилась «броситься к ногам Его», но Он остановил её: «не прикасайся ко Мне, ибо Я ещё не восшёл к Отцу Моему; а иди к братьям Моим и скажи им: Восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, и к Богу Моему и Богу вашему» (там же).

Вознесение — это восшествие к Отцу («единосущий Отцу» (из символа веры)). Определённость, которая при этом появляется (см. статью «Начало …», АБ №21), выражена в символе веры как «седяща одесную Отца», как новая обитель. Эта определённость рассматривается далее в разделе «Обитель Логоса».

Таким образом, вознесение Христа есть явным образом осуществившаяся «процедура» возвращения — третий «животворящий» момент троичного процесса, раскрывший те слова Христа, которые «говорил Он в синагоге, уча в Капернауме»: «что ж, если увидите Сына Человеческого восходящаго туда, где был прежде? Дух животворит, плоть не пользует ни мало [буквально с греческого: не имеет никакой пользы, т.е. является просто оболочкой!]» (Иоанн, VI, 59-63). Здесь имелась в виду, разумеется, наша «тленная» плоть.

 

Другой пример «возвращения»

 

В книге Бытия мы находим такое место: «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их» (Быт. 1:27). Что это может означать? — Например, то, что человек — это не мужчина и не женщина, но и мужчина, и женщина. Человек — это то единство, о котором говорилось выше, рассечённое, разъединённое на земном плане на две половины (стороны, грани, рёбра (многогранника, например, по недоразумению спутанное с ребром Адама!) — zélo на иврите), соединённые метафизически в единство, называемое «человек». В какую половину Бог поместил Своё сáмое сокровенное — апофатический «мрак», Свою Тайну? В лоно женщины, закрыв этот «мрак» девственной плевой, сокрыв его! Свой «животворящий» момент Он «оставил» мужчине. Отсюда, понятным становится момент возвращения в этом единстве, в результате которого зачинается (а затем и рождается) новое единство — дитя. «И будут два в плоть едину» (Быт. 2:24). Этот пример приоткрывает нам тайну той колоссальной энергетики, искажённой первым грехом и являющейся теперь как вожделение или похоть, которая «тянет» мужчину к женщине и женщину к мужчине. Приоткрывает он нам и другую тайну — тайну зачатия (безвожделенного!) Христа Богородицей, как избранницы Божьей, как Его половины (ведь Он сотворил «человека по подобию Своему»!). Отсюда и наша песня на литургии: «Радуйся, Невесто Неневестная»!

«Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы и вочеловечшася» (из символа веры). Таким образом, Бог и Богородица — это Человек, а Сын Человеческий — это Богочеловек! А Сын Божий — это Логос!

 

 

 

ОБИТЕЛЬ ЛОГОСА — ДЛЯ-СЕБЯ СУЩЕЕ СМЫСЛА

Сфера Интеллигенции — Сердце

 

В этом разделе статьи «Начало живой логики» (АБ №21) было обещано «отличными от платонизма средствами» перейти в обитель Логоса, более детально рассмотрев троичный процесс именно этого — уникального момента «круговращения» (а каждый момент самораскрытия Абсолютом Себя уникален или индивидуален!). Приведу здесь основную формулу самого общего и первого «кругооборота», взятую оттуда. «Единое Своим изволением полагая Себя, изводит момент возвращения в Себя, сбрасывая в Себя и, таким образом, объ-един-яя появившиеся здесь моменты». Как «проявляется» Единое здесь, полагающее Свои Смыслы и изводящее из Себя моменты возвращения в Себя?

Эти Смыслы уже энергийно «проявились» во время уникального «кругооборота» каждого из Них с изведением опять же уникального для каждого из Них чистого «не», которое, выталкивая из себя или отталкивая от себя каждый из Них, возвращает каждый из Них в новое, уникальное Единство — сáмое самó. Единое снова своим изволением полагает Себя уже в новой определённости, изводя новое «не», и т.д. до тех пор, пока все Смыслы не «проявятся» и не возвратятся в общее Единство — Абсолютную самость (Единое всех сáмых самúх, т.е. Само Единое!!!). Это и есть сфера всего и всякого Смысла.

Полагает Она (Абсолютная самость) Себя как весь и всякий Смысл, никакого другого Смысла больше нет! Изводит она, далее, «не», как чистое от какого-нибудь малейшего Смысла, как чистое «не» любого Смысла, как полную бессмысленность, в которой невозможно задержаться ни на миг ведь это — полная (или, скорее, пустая) бессмысленность, как меон (переводится как: не сущий) Смысла. Возвращается, таким образом, в Себя, сбрасывая в Себя, втягивая в Себя, объ-един-яя весь и всякий Смысл с чистым «не» любого Смысла. Полагается новая обитель и новая сфера в ней — сфера Интеллигенции — единораздельное Единство всего Смысла и бессмысленности.

 

Рассмотрим этот результат подробнее. Во-первых, бессмысленность Смысла, что это такое? — Чтобы осмыслить, понять любую вещь, мы должны, прежде всего, посмотреть на неё со стороны, т.е. встать вне её смысла, взять на себя «роль» бессмысленности этого смысла (как чистая форма, как чистое Я, не привнося ничего от себя!). Осмысливая вещь, мы «напитываемся» её смыслом, постепенно осознавая этот смысл, т.е. отождествляясь с этим смыслом (раскрытию этого процесса была посвящена работа Гегеля «Феноменология духа»). Это «напитывание» происходит в форме диалога: мы ставим очередной вопрос вещи, а она отвечает нам на этот вопрос, порождая следующий (раскрывая благодаря этому логос вещи и логос нашего чистого Я как один и тот же логос!). Отбросив здесь «человеческое, слишком человеческое»: «напитываемся», осознавая, отождествляясь, имеем единораздельный троичный процесс осмысливающего Себя Смысла. Если в сфере Смысла Смысл находится «в-Себе», разворачивается в своем апофатическом (недоступном нам!) Мраке, энергийно «высвечивая» Себя в сфере Субстанции и выражая Себя «образно» в сфере Символа, то в новой обители Смысл разворачивается «для-Себя», осмысливается Самим Собой, т.е. иным (бессмысленностью) «в-Себе» Смысла, одномоментно, синергийно «высвечиваясь» как смысловое Тело этого Смысла в сфере Тела и «раскрываясь» через отождествление смыслового тела Смысла с «внутренним» процессом осмысления этого Смысла Самим Собой в сфере Понимания (см. колонку 3 Таблицы 2), называемое (отождествление) со-зерцанием. В действительности здесь больше подходит слово не «Понимание», а «Созерцание».

Во-вторых, почему сáмое самó, почему именно эта форма? — В своём одноимённом, не опубликованном при жизни, произведении А.Ф. Лосев пытается «с нуля» обнаружить, показать нам самую сокровенную суть любой вещи. При этом он берёт самые обыденные (пошлые, как он говорит) вещи, например, свои стоптанные туфли или голландскую печь с тем, чтобы на примере этих вещей показать нам, дать нам «почувствовать», что невозможно определить сокровенную суть даже таких простых вещей: она неуловима для мысли. Речь здесь не идёт о вещи вообще — абстрактной вещи, но о данной, конкретной вещи, например, о моём столе, за которым я сейчас сижу, единственном, абсолютной индивидуальности. Вдумайтесь только в это: другого такого стола нет не только на нашей планете, но и во всей Вселенной! Речь здесь не идёт о какой-то «товарной» значимости моего стола, он совершенно примитивен (и дёшев, кстати!). А идёт здесь речь о его неповторимости, единственности, которую именно поэтому невозможно описать, определить, хотя именно она и является основой моего стола как этого, только этого, никакого иного! Стол мой вы никогда не видели. Я же постараюсь с «помощью» А.Ф. Лосева «ввести» вас, дать вам «почувствовать», «прикоснуться» к сáмому самомý на примере моего или вашего Я, которое переживается каждым!

«Я задаю себе вопрос: что такое я, мое собственное Я, где оно, чем оно отличается от всего другого? Я вижу мои руки, ноги, голову — есть ли это мое Я? Нет, рука — моя, но не само мое Я, … Тело — мое, но оно — не само Я. Что же еще есть во мне кроме тела? Во мне есть сознание и бесконечность видов переживаний. Суть ли они мое Я? Нет, они — не Я. Моя надежда, мой страх, моя любовь, моя мысль, мое намерение суть мои, но они — не сам Я. Я их имеет, как ведро содержит в себе воду. Но ведро — не вода. Перебравши все возможные мысли, чувства, поступки, я обобщаю и объединяю все это в одно общее понятие души. Но, очевидно, и душа не есть я; и это — уже по одному тому, что она моя. …

Но если и душа моя — только моя, а не я сам и если дух мой — только мой, т.е. только принадлежит мне, а не я сам, то где же я, что такое это мое Я, сáмое самó? Ответа нет.

И в то же время так чувствительно, так интимно, так ясно и бездонно-глубоко переживается каждым его собственное Я! Никто не спутает себя ни с кем и ни с чем другим. Всякому нормальному человеку так ясно, так понятно, что ни его тело, ни его душа, в каких бы видах и состояниях их ни брать, не есть он сам» (Лосев А.Ф., «Сáмое самó», стр. 315). Алексей Фёдорович подводит нас здесь, таким образом, к тому, что наше Я абсолютно просто! Оно «несёт» это всё на себе или в себе, ничем из этого не являясь, т.е. не состоя ни из каких частей, и даже не существуя! Вспомним диалектику одного или единого, положенного как одно, а не многое, не иное что, которая была взята из диалога Платона «Парменид» и приведена в АБ №17 в первом разделе статьи. Там получились те же самые «характеристики» Единого, какие мы имеем и здесь при рассмотрении нашего Я.

Было ли наше Я таким же вчера или много лет назад, или даже до того времени, как мы его впервые осознали? Скорее всего, было таким же, но про наше Я мы ничего такого определённого сказать в данный момент не можем, т.к. в нём нет ничего, за что могла бы зацепиться наша память (которая, опять же, не есть наше Я, потому что она моя) и вспомнить это. Потому что, повторяю ещё раз, в нём нет никаких частей, за которые можно было бы зацепиться, оно абсолютно просто! Таким образом, о нём нельзя сказать даже, что оно было или будет, другими словами, — о его становлении иным. Оно только есть, но даже и этого сказать нельзя, потому что оно не существует в нашем понимании слова «существование», хотя оно — всегда здесь и так жгуче, так интимно, так ясно переживается нами. Но тогда, о Боже, оно «было» в этом состоянии «есть» или непонятно как ещё и тогда, когда меня ещё не было здесь, т.к. оно абсолютно просто, т.е. не имеет в себе никакого начала, которое рассекало бы его на «до» и «после», т.е. делило бы его на части, которых у него нет! И точно, поэтому же, оно будет в этом состоянии «есть», когда меня здесь уже не будет, т.к. оно не имеет в себе никакого конца! Я «обречён» находиться с ним всегда — вечно! Как напоминает это наше Я, сáмое самó нас самих, «дыхание жизни», которое «вдунул в лице» человека Создатель, и «стал человек душою живою» (Бытие, 2:7). «Дыхание жизни» или Энергия Божья как бы отделилась от Бога, но всецело осталась Им Самим!

Это похоже на то, что мы получили в статье «Начало …», АБ №21. Действительно, после возвращения в Себя моментов самополагания Единым Себя они (эти моменты) слились в нераздельное единство. Означает ли это, что они «растворились», исчезли в Едином? — С одной стороны — да, и это залог нерасторжимости, вышемыслимости единства всех этих моментов (сáмого самогó)! С другой стороны, если бы это было только так, то мы вернулись бы к началу, и этот процесс ни к чему бы не привёл. Наряду с этой нераздельностью выступает и какая-то неслиянность, определённость этого вновь возникшего единства на Фоне Самого Единого, как апофатической Бездны. Можно было бы говорить, таким образом, о противоречии между «утонувшем» в Едином, никак не мыслимым, вновь образовавшимся единством (сáмым самúм), и как-то определённой, как-то отличающейся от Него на Его Фоне, но также вышемыслимой вновь образовавшейся «высвеченной» определённостью. Разрешили мы там это противоречие тем, что приняли эту вновь образовавшуюся «высвеченную» определённость как Энергию сущности Божьей. «Энергия сущности отлична от самой сущности, и потому сущность не есть ее энергия; но энергия сущности неотделима от сущности, и потому она есть сама сущность [позиция Паламы́ и паламúтов против Варлаама]. С другой стороны, вещь, возникающая в силу воплощения энергии сущности и, след., инобытийная ей, отлична от нее и, значит, не есть она сама. При этом, однако, осмысливается она [вещь], т. е. получает существование, исключительно [!] через энергию сущности, и потому вещь и есть энергия сущности, но — как инобытийная, уже не по естеству, но по благодати и по причастию [к сущности]. Одна и та же энергия сущности осмысляет [проявляет], две вещи, — перво-сущность [Единое, самораскрывающее Себя через живой троичный процесс] и тварные вещи, одну [таким образом] — по природе [по естеству], другую — по причастию» (Лосев А.Ф., «Античный космос и современная наука», стр. 439). Отсюда, любая вещь держится энергией сущности Божьей и только ею, вне энергии сущности — вещи нет, вне неё — она иллюзия, или майя, как говорили индусы!

Проявительный «характер» энергии сущности — определённости или, более общо, вещи, мы определили там (АБ №21) как символ. Таким образом, символ «упаковывает» в себе (буквальный перевод слова «символ»: сбрасывает в одно) вышемыслимое единство вещи — невидимое, неощущаемое сáмое самó вещи, энергийно проявляющее, «высвечивающее» во вне саму вещь.

Вот почему выше я использовал этот термин — сáмое самó: здесь только нужно каждый раз уточнять ту сферу, в которой мы рассматриваем символ сáмого самогó. Если это — сфера Смысла, то это — символ первого рода, недоступный нам (!), значит, мы имеем дело только с «энергийной» высветкой его в качестве символа второго рода, «переводимого» в третий род.

 

Замечание_2. Попробуем посмотреть со стороны на то, что здесь получилось. После самополагания Абсолютом Себя и возвращения этого положенного в Себя изведением из Себя иного этой положенности, втягивающего (… не иное что …) его обратно в Себя, одномоментно «высвечивается» факт этого процесса в виде энергетического кванта. Этот энергетический квант не только не отделён, как следует из цитаты выше, от того, что он «высвечивает», но и всецело является им, не сливаясь с ним, однако, до полной неразличимости, иначе как бы он «высвечивался»? Таким образом, Абсолют никак не умаляется и не хулится троичным процессом самораскрытия, оставаясь всецело невыразимым, немыслимым, неопределимым — апофатическим Мраком, как раскрыл Его нам Авраам, но одномоментно или синергийно (замечу — не параллельно!) оформляя или раскрывая Себя в Своих энергиях и проявляя или выражая Себя в Своих Символах. Его невыразимая, немыслимая, неопределимая сущность раскрывается в Себе только внутри сферы Смысла и доступна нам через энергийное квантование только в числовых подобиях (символах третьего рода), а именно, каждый Смысл Абсолюта «раскрывает» столько квантов энергии, сколько «оборотов» троичного процесса участвовало в Его образовании!

Иное, втягивая положенность Абсолютом Себя и втягиваясь вместе с этой положенностью (единство того и другого — новое сáмое самó) обратно в Абсолют, «оставляет после себя» другое иное — абсолютный меон, т.к. природа первого иного — быть иным даже самого себя, т.е. — оно неудержимо расслаивается. Образно говоря, первое иное, «отскакивая» обратно, проявляет (не рождает!) то, от чего оно «отскочило». И сразу же возникает вопрос: — иным чего является это другое иное? — Это другое иное в отличие от первого иного не втягивается в Абсолют — они, т.е. Абсолют и другое иное, таким образом, абсолютно разделены! Но оно не может, будучи иным, оставаться и самим собой, т.к. никакой самости в нём нет! Оно «возвращается», но — куда? — В свою пустоту (называемую материей), творит её! Вернее, творит её — пустоту, «подпитывает» её энергетический квант, «высвечивающий» факт «отскока» первого иного в Абсолют. Эта энергетическая «подпитка» даёт пустоте полное подобие той положенности, которая «участвовала» в этом процессе, а именно, — того Смысла, который полагался в этом факте троичного процесса. Таким образом, акт творения соединяет в нерасторжимое единство и невыразимый, немыслимый, неопределимый факт троичного процесса — сáмое самó, и энергетический квант, «высвечивающий» его. Об этом единстве, которое «представляет» уже сама тварная вещь, мы говорили выше в разделе «Пример вознесения …». Но что же за «вещь» здесь творится? — Первозданная сущность — Ангел, несущий в себе Смысл троичного процесса, участвующего в его творении. Мир Первозданных сущностей или Ангелов — вот что творится одномоментно или синергийно с саморазворачиванием Абсолюта в Небесной обители!

Ангелы — вестники Небес. Они «передают» избранным те смыслы, которые Абсолюту «необходимо» через них «донести» до человечества. Они «безвременны», т.е. бессмертны, и «безпространственны», т.е. бесплотны, т.к. вечность, которая «порождает» время и пространство нашего тварного мира, проявляется только в обители Логоса (см. ниже). Они «безóбразны», т.к. — бесплотны, поэтому творятся только по подобию.

Любая осмысленная вещь (а любая вещь осмыслена!) имеет своего Ангела. Наш Ангел хранитель есть тот Смысл, ради которого мы появились на свет. Мы отступаем от этого Смысла каждый раз, когда делаем неправильный выбор, опустошая постепенно свой Смысл, постепенно обессмысливая себя. Но это уже другая тема.

Обращаю ваше внимание на то, что здесь в последних абзацах я не только повторил, но и уточнил понимание тех процессов, которые «протекают» в Небесной обители. Конец Замечания_2.

 

Замечание_3. (Физический вакуум) Как-то «ощутить», «прочувствовать» термин «сáмое самó» может помочь аналогия с физическим вакуумом. Действительно, в вакууме постоянно происходят процессы рождения и уничтожения частиц и античастиц разного сорта. Образно говоря, в малых пространственно-временных областях (~ 10^-33 см) вакуум похож на «кипящий бульон», состоящий из элементарных частиц. Каждый «пузырь» этого «бульона» («струну»?) схематически можно изобразить в виде рис. 6 АБ №23:

Из неведомой, немыслимой, неисповедимой глубины высвечивается энергетический квант, и процесс снова уходит в эту глубину, «рождая» пространственно-временную точку! Таким образом, пространственно-временная точка «выпадает» из вакуума и «включается» в наше физическое пространство-время, которое, следовательно, благодаря этому постоянно «расширяется»! Другими словами, этот процесс «рождает» и «расширяет» наше физическое пространство-время.

Зададимся вопросом: где и как находятся эти виртуальные частицы в вакууме? Вопрос по отношению к вакууму совершенно бессмысленный, т.к. в вакууме нет (!) точек, к которым можно было бы как-то «привязать» координаты тех или иных частиц. В нём вообще нет ничего реального, потому он и вакуум! Отдельные виртуальные частицы тем самым как-то входят в этот физический (или космологический, как его иногда называют) вакуум, но вакуум не есть набор виртуальных частиц! Их появление — это микромгновение, имеющее планковский масштаб (~10⁻³⁴ Дж*с — энергии на время), которое невозможно зафиксировать современными средствами. Их появление там или сям совершенно случайное, спонтанное — образ свободной, ничем не определяемой или ограничиваемой Воли Единого в тварном мире космологического вакуума! Конец Замечания_3.

 

Модификация акта полагания Единого в сфере Интеллигенции — Эйдос

 

Преамбула. Итак, получилось Единство всего Смысла и бессмысленности, как «активного» антисмысла, «впитывающего» Смысл, осмысливающего, таким образом, Его. Единое осмысливает Себя, познаёт Себя. Спрашивается, зачем Ему это нужно? Вопрос в действительности некорректен, потому что «зачем» предполагает причину, смысл, какую-то необходимость процесса самоосмысления. Но мы, во-первых, с самого начала этой статьи установили, что никакая необходимость не может довлеть над Единым, иначе это не Единое, т.е. всё, что предпринимается Единым, исходит от Его свободной Воли. Во-вторых, в процессе самораскрытия Единым Себя уже получены все Смыслы! Значит, предполагая ещё какой-то смысл — причину процесса осмысления Единым Себя — мы выносим этот смысл за «скобки» — кладём его вне Единого, но тогда это не Единое всего Смысла, и мы опять убеждаемся в некорректности нашего вопроса «зачем». Что же «добавилось» к Единому в результате Единства всего Смысла и бессмысленности? По существу — ничего, т.к. бессмысленность не есть какой-то смысл — это, как мы сказали выше, антисмысл! И вопрос вначале был задан для того, чтобы глубже понять эту бессмысленность. Она выступает как чистый, никак не схватываемый, «отскок», но теперь уже «включённый» в Единое — в Единое как Единство всего Смысла и бессмысленности. Единое выступает здесь, таким образом, как Субъект или Единый живой Бог Авраама, Исаака и Иакова!

 

Рассмотрим этот результат подробнее. В действительности мы возвратились к Единому, с которого начали наше исследование в АБ №21, вернее, Оно возвратилось в Себя, став, таким образом, для-Себя, и возвратилось Оно в Себя через большой «круг» Небесной обители (малый «круг» — это один «оборот» троичного процесса). Хочу ещё раз подчеркнуть уникальность этого момента, которая заключается в том, что в результате всех процессов самораскрытия Единым Себя Оно возвратилось (это ещё один пример возвращения!) снова к той точке, с которой начался этот процесс самополагания и изведения. Мы снова — в начале нашего пути, как в статье «Начало живой логики» в АБ №21. Что же изменилось, если здесь вообще можно говорить об изменении? — Дело в том, что Смыслы теперь не просто самораскрываются в результате троичного процесса, но осмысливают, «сознают» Себя (этот процесс «изображается» ниже «Схемой троичного процесса в сфере Интеллигенции»), не просто одномоментно с этим, синергийно «высвечиваются» в виде энергетических квантов, но «выступают» каждый как смысловое Тело этого процесса самоосмысления, не просто выражают Себя «образно» в виде Символов, но «раскрываются» через отождествление своего смыслового Тела с «внутренним» процессом осмысления своего Смысла, протекающего в сфере Интеллигенции, — отождествление, называемое со-зерцанием. Это ведь и есть то, что мы выражаем словом «Субъект». Субъект — это объект, «направленный» на себя. Здесь объект — это Единое всех Смыслов, «направленность» на себя — это «включённая» в это Единое бессмысленность. Их единение, никак недоступное нам (!), Лосев называет Сверх-интеллигентностью, чтобы обозначить «связь» единораздельного Единства всего Смысла и бессмысленности с высшим Умом. А чтобы подчеркнуть «динамический» характер происходящих в недоступной нам апофатической бездне процессов, он называет это единение Сердцем.

Можно сказать и так: Единое «породило» Себя, не отделившись от «рождённого», оставаясь Им по существу, а Смысл, пройдя большой «круг», «замкнулся на Себя», пошёл снова по большому «кругу», но в новом проявлении и, стало быть, уже в новой обители — обители Логоса, осмысливающего Себя Смысла, в Его сфере Интеллигенции. «…Сверх-интеллигентная точка абсолютной интеллигентности есть Сердце, тот неисповедимый и неисчерпаемый источник всякой интеллигенции, из которого проистекают и чистый Ум, и чистое Стремление [сфера в обители Духа, см. Таблицу 3 выше]. Это — Ум, но — такой, который дан вне субъект-объектного противостояния и есть сплошное сверх-логическое протекание и Стремление [то, что обозначено выше как «единение»]. И это есть Стремление, но — такое, которое не выходит наружу, не распределяется вовне [об этом мы будем говорить в обители Духа], но вращается внутри себя, неизменно истекая из себя и вновь возвращаясь в себя [т.е.] за пределами логических и субъект-объектных расчленений. Этот умный Экстаз, конечно, не может быть понят современным психологическим и философским мещанством, знающим только среднее, тепловатое, сероватое, недалекое существование. … Добавлю, что как в Одном [Едином] мы различали Одно как бесконечную апофатическую бездну [самораскрывающуюся в Себе и недоступную нам] и Одно как начало ряда [всех Смыслов, синергийно раскрывающихся энергетическим «высвечиванием»], так и здесь необходимо различать Сердце как абсолютную неохватную сверх-интеллигентную бездну, которая есть такая полнота Света, что он уже теряет всякие границы и формы, всякое различение и расчленение и, таким образом, превращается в некий пресветлый Мрак и — Сердце как начало интеллигентного ряда, как полноту умных обстояний, как предел умных восхождений и исхождений» (Лосев А.Ф., «Абсолютная диалектика …», стр. 278).

Посмотрим, как проявляется, модифицируется акт чистого полагания вновь обретённого — рождённого — Единства в сфере Интеллигенции обители Логоса. Субъект полагает Себя как Себя, а не кого иного как Себя, но полагает Себя уже для Себя — для Своей бессмысленности, «рассматривающей», «постигающей» Субъекта как Себя, которая, таким образом, является в новой обители фоном для положенного Субъекта. Замечу — «активным» фоном, т.к. это — «активная» бессмысленность, что-то вроде «чистого Я», «впитывающего» Смысл, — «активный отскок». Здесь опять возникает «отскок», т.к. «чистое Я» ничего не содержит (!) — всё содержание в Смыслах. Возникает момент возвращения положенного Субъекта — Ума — в Себя через выталкивание или отталкивание никак не схватываемой, никак не воспринимаемой бессмысленности в неисповедимую глубину, пресветлый Мрак сферы Интеллигенции — Сердце-Субъект. Лосев назвал процесс «отскока» в Таблице 2 Ощущением. Означает ли это, что моменты положенности и возвращения «растворились», исчезли, втянулись обратно в Сердце-Субъект, образовав новое сáмое самó? — С одной стороны — да, и это залог нерасторжимости, вышемыслимости единства всех этих моментов. Вновь возникшее вышемыслимое единство (понимаемое теперь уже как высшая мысль, образ которой является на мгновение иногда нам в виде интуитивного озарения) в сфере Интеллигенции выступает как Смысл, «обёрнутый» бессмысленностью, или как бессмысленность, «напитанная» Смыслом, осмысливающий Себя Смысл — Эйдос (вот мы и «доскакали» до эйдоса, введённого нами в первой статье АБ №17 чисто эвристически). Эйдос — это не просто бескачественное бытиё, как в сфере Смысла Небесной обители, но бытиё, «замкнутое» на Себя, для-себя-бытиё Смысла. Но, с другой стороны, одномоментно, синергийно «раскрывается», «проявляется» Эйдос как некая определённость этого вновь возникшего единства на фоне пресветлого Мрака. Эта определённость выступает в обители Логоса как световое или смысловое Тело Эйдоса, энергетический «сгусток» Смысла. Это — Основа любой Формы в обители Логоса (см. 2-ой столбец таблицы 1 и 2 в начале). Но это — Основа, которая здесь — в этой обители, раздваивается на процесс осмысления (со стороны «чистого Я» или «активной» бессмысленности) и Смысл, который осмысливается этим процессом. Ведь тело при всей его явленности заключает в себе бесконечное число внутренних процессов. Это предвестие Живого Существа (см. 2-ой столбец Таблицы 3 в начале), но здесь это — Умное Существо в процессе мышления, «воплотившийся» Эйдос, живущий своей внутренней умной жизнью, которая не только «просвечивает» сквозь умную «оболочку», но эта «оболочка» является умной же «разрисовкой» этой внутренней жизни!

 

Сфера Интеллигенции — Ум

 

Итак, в результате полагания Субъектом Себя возникает Ум как Умный мир, Умопостигаемый мир, как мышление, мыслящее себя, являющееся предметом для себя самого, — бог Аристотеля (и Гегеля!). Аристотель называет Его «эйдосом всех эйдосов». Что представляет собой момент бессмысленности, изводимый в процессе самополагания Субъектом Себя? Это есть то, что Плотин (вслед за Аристотелем!) называет «умной материей» в умопостигаемом, ноуменальном мире. «Умная материя есть принцип различия в сфере самого эйдоса, и, стало быть, без ее наличия мы вообще не обладали бы эйдосом как координированной раздельностью, и все слилось бы в неразличимую точку первоединого» (Лосев А.Ф., «Античный космос и современная наука», стр. 441).

«Умный мир есть сразу весь целиком. Он не может быть и — не быть. Он только есть. И всякая часть в нем абсолютно тождественна с целым, не раньше и не позже его, ни в хронологическом, ни в смысловом отношении» (там же, стр. 442). Как это понимать? — Как вечность (αιών — эон), которая всегда, везде, сейчас (теперь) и здесь, или — как актуальную бесконечность Умного мира, хотя слово бесконечность запускает в нашем мышлении непрекращающийся процесс полагания границы и снятия её (не там и не там — граница), полагания и снятия (не там и не там), что Гегель называл дурной бесконечностью. Но в вечности Умного мира нет основания для этой дурной бесконечности, т.к. везде означает нигде в каком-то определённом месте или точке (в том числе и границе) — только здесь (везде здесь!). В ней нет каких-то определённых или выделенных мест, все места здесь, везде и сейчас, опять же, не в смысле хронологическом — временнóм, т.к. в ней нет вчера или миллиарда лет в прошлом или в будущем, как, впрочем, нет времени вообще, только сейчас, т.е. — актуально! И это — всегда, т.е. исключает какое-нибудь начало или конец — бесконечно!

 

Замечание_4. (Физический вакуум, продолжение) Чем-то это напоминает нам приведённый выше физический или космологический вакуум. В нём так же, как и в Умном мире, нет каких-то выделенных точек или мест — он весь целиком и без границ. И что же — этот вакуум также вечен? Что-то подсказывает нам, что это невозможно, т.к. он — тварен, и подсказывается нам это, скорее всего, потому, что «вещество», «рождающееся» из него, — «физическое», тварное вещество. И в то же время его (вакуум) нельзя признать имеющим начало или конец, тогда эти последние делили бы его на части или, вернее, было бы время до вакуума, а это — невозможно, т.к. время и пространство «рождаются» из вакуума (см. Замечание_3)! Поэтому, представлять себе период времени до появления вакуума бессмысленно! Как же это понимать? Дело в том, что физический вакуум не может быть положен изволением Абсолюта как некое сáмое самó, например, всего Смысла (как положенность Себя Самим Собой), т.к. в противном случае вместе с положенностью вакуума изводилось бы и его индивидуальное чистое «не», которое возвращало бы вакуум в Единое, т.е. нечто тварное втягивалось бы в Абсолют, а это — невозможно, т.к. они абсолютно разделены! Следовательно, процесс «творения» вакуума не является символическим актом, другими словами, наш любимый, родной, привычный для нас «физический» мир не является символической данностью, «полученной» в результате троичного процесса, знакомство с которым мы начали со статьи в АБ №21! Что же тогда есть этот вакуум? Он есть, образно говоря, взгляд Бога на Самого Себя, но без взгляда — этакий виртуальный взгляд. Это выглядит грандиознее, чем улыбка чеширского кота. Может ли такое «образование» представлять собою нечто самостоятельное, новый мир? Очевидно, что нет и нет! Это, если хотите, — образ Божьего мира — то, как Бог «смотрит» на Себя! Его (образ) называют инобытиём. Может ли образ Божьего мира быть без Бога? Ответ очевиден — этот образ держится Им и только Им! Может ли быть Бог без образа Божия, без виртуального взгляда на Себя? Предполагать такое, значит обеднять Бога, Единое, Его полноту, в которой возможен и этот момент! Но тогда необходимо признать, что физический вакуум — образ вечности, а актуальность вечности Умного мира выступает в физическом вакууме как потенциальность или потенция. А тогда та колоссальная энергия, которая скрыта, по мнению некоторых физиков, в вакууме, есть лишь образ энергии Божьей, т.е. это — потенциальная энергия сущности Божьей в физическом вакууме! Реальная же энергия «истекает» только из Перво-сущности и (неплохая) задача для современной науки и философии — раскрыть «механизм» этого «истечения», вернее, её «проникновение» в наш физический мир!

Чтобы прикоснуться ближе к той грандиозной вещи, которая нам здесь открылась, позволю себе ещё ненадолго задержать на ней ваше внимание. Речь идёт о том, когда в наших построениях можно было бы сказать, что вакуум уже есть, что он проявился? — Как только появляется иное в обители Логоса (это иное Лосев назвал в Таблице 2 Ощущением — «реакцией» на внешнее «воздействие»; здесь внешнее — это иное, неотделённое от Абсолюта, изводимое Им, «реакция» — «не иное что» — «отскок», «воздействие» — втягивание), оно, втягивая положенность Абсолютом Себя (в данном случае — это Ум) и втягиваясь вместе с этой положенностью (единство того и другого — Эйдос) обратно в Абсолют, «оставляет после себя» другое иное — абсолютный меон, т.к. природа первого иного — быть иным даже самого себя, т.е. — оно неудержимо расслаивается. Образно говоря, первое иное, «отскакивая» обратно, проявляет (не рождает!) то, от чего оно «отскочило». И сразу же возникает вопрос: — иным чего является другое иное? — Это другое иное в отличие от первого иного не втягивается в Абсолют — они, т.е. Абсолют и другое иное, таким образом, абсолютно разделены! Но оно не может, будучи иным, оставаться и самим собой, т.к. никакой самости в нём нет! Оно «возвращается», но — куда? — В свою пустоту (наш вакуум), творит её! Получаются в результате втягивания в Абсолют, с одной стороны, определённость как световое Тело Эйдоса, рождающего новую сферу в обители Логоса и представляющего собой всю энергетическую мощь «Эйдоса всех Эйдосов». А с другой стороны, эта энергетическая мощь «подпитывает» сотворённую пустоту — вакуум («Большой взрыв», произведший нашу Вселенную)! И что же, спросите вы меня, так же, как разворачиваются в обители Логоса все Эйдосы благодаря модифицированному троичному процессу, точно так же разворачиваются синергийно образы этих Эйдосов в этом проявленном образе Божьего мира благодаря тетрактиде В (см. в разделе «Пример вознесения …»)? Получается, что — так же.

Каков статус этого второго иного? — Поскольку оно никак (!) не «втягивается» в Абсолют, его «создания» могут соединиться с Богом только обóжившись — по благодати, максимально «следуя» Богу, смиряясь (по их собственному свободному изволению, которое им дано!), максимально подражая Ему. Конец Замечания_4.

 

Здесь уже становятся понятны мысли Плотина из его «Эннеад» (III 7) в объяснении А.Ф. Лосева: «1) вечность не просто тождественна с умным миром, хотя и обладает тем же достоинством, что и он, ибо вечность обнимает весь умный мир сразу, сам же он дан в своих отдельных частях; 2) вечность есть энергия сущности, данная как целокупная и универсальная жизнь, в которой все моменты прошедшего, настоящего и будущего слиты в одну точку, в один ровный смысловой свет, исходящий из сущности, так что не было, нет и не будет ничего и нигде, помимо нее, и она — только то, что она есть, не больше и не меньше; 3) вечность не есть простая акциденция [свойство] умной сущности, но совершенно имманентна ей и, хотя и составляет логически один момент ее, тем не менее, входит в ее неделимую цельность, и невозможно реально отделить вечность от ума, который ведь не есть сумма своих частей, но — то, что порождает эти части; 4) отсюда опять вытекает необходимость для умной сущности совмещать все моменты времени [и пространства!] без разделения и быть не только всем, но и совершенно ни в чем не нуждаться».

 

Модификация троичного процесса в сфере Интеллигенции — Логос

 

Преамбула. В начале предыдущей статьи в журнале АБ №23 в разделе «Небесная обитель. Сфера смысла. Число» была предпринята попытка вывести схему троичного процесса самораскрытия Единого в сфере Смысла средствами живой логики. Надо прямо сказать, что тогда она была выведена довольно формально, и причина состояла в том, что автору этих строк тогда были неясны некоторые детали соотношений «между» сферами внутри обителей. Детали этих соотношений стали проясняться только в процессе последней редакции данной статьи. А именно, в основе первых сфер первых трёх обителей (см. Таблицы в начале статьи) «лежит» Само Единое — неизреченное, неописуемое, неизобразимое (назовём это положение принципом Авраама). Если принцип Авраама присущ Единому, то имеем ли мы хоть какое-то основание говорить о Нём, как о самораскрывающемся, или говорить о процессе этого самораскрытия, или просто говорить о Нём? — Да, имеем, т.к. Единое раскрывает Себя в Своих энергиях одномоментно, синергийно с самораскрытием Себя внутри первых сфер, недоступным никому образом: «Бога не видел никто никогда; Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил» (Ин. 1:18). Впервые публично об энергийном раскрытии Божества говорил Григорий Паламá (XIV век). Но у исихастов (паламúтов) появлялся целый ряд антиномий, и среди них, прежде всего, антиномия существа [сущности] и энергии: существо — нераздельно, непознаваемо, нерасчленимо; энергии раздельны, расчленяемы, сообщимы. В нашем случае эта антиномия проявляется в том, что при внутреннем, уходящем в апофатическую Бездну, «интенсивном» самораскрытии Абсолюта в сфере Смысла казалось бы нет никакой возможности обнаружить последовательный переход (да и просто переход) этого процесса в сферу Субстанции. Остаётся «предположить», что одномоментно, синергийно (синхронно энергийно, одновременно энергийно, однако ни о каком времени здесь не может быть и речи; оставляю пока этот термин, т.к. другого у меня нет) с самораскрытием Абсолюта внутри сферы Смысла происходит энергийное раскрытие Его в сфере Субстанции. В живой логике это «предположение» обосновывается неизбежным появлением определённости всякий раз, когда троичный процесс «уходит» в недоступную никому апофатическую Бездну, и появление этой определённости знаменует собой соотношение-связь между первой и второй сферами первых трёх обителей.

Соотношение-связь между третьими и предыдущими двумя сферами внутри обителей есть не просто энергийная связь, но энергийно-выраженная связь: энергия, «высветившая» недоступную нам глубину в сфере Субстанции, начинает «взаимодействовать» с этой глубиной, как со своей внутренностью в сфере Символа. В Небесной обители это проявляется как общение (см. АБ №21). Впервые эта связь была осмыслена в «Имяславии» где-то в начале XX века и учтена Лосевым в его таблице, сделав её вполне «самосогласованной». Вообще, надо сказать, что таблица, приведённая Лосевым в его неопубликованной работе «Абсолютная диалектика — абсолютная мифология», скрывает в себе много интересного. Без преувеличения в ней в концентрированном виде сосредоточена вся основная мудрость о Едином Боге, полученная как минимум за четыре тысячи последних лет! В качестве одного из примеров могу привести «другое иное» — абсолютный меон — из Замечания_2, которое «оставляет после себя» первое иное при «переходе» из сферы Смысла в сферу Субстанции, «запуская», таким образом, процесс творения Ангельского мира. При «переходе» из сферы Интеллигенции в сферу Тела обители Логоса «запускается» процесс творения тела Космоса или Вселенной, приведённый Моисеем в книге «Берешит» (об этом — см. Замечание_4). А при «переходе» из сферы Стремления в сферу Живого существа обители Духа (в-себе и для-себя пребывающего Единого) «запускается» процесс творения Человека!

Почему так необходимо выведение схемы троичного процесса? — В предыдущей статье эта схема, выведенная довольно формально, позволила нам связать получающийся из неё неостановимый, замкнутый в самом себе, процесс с числами. Эту связь многие из читающих ту статью восприняли скорее всего как курьёз. Однако, из схемы троичного процесса, выведенной ниже не с помощью диалектики, а средствами живой логики, это следует теперь без всякой «натяжки». Итак:

 

Схема троичного процесса в сфере Интеллигенции.

 

Вначале Единое — Абсолютная самость — полагает Себя как чистое бытиё, а не иное что. Здесь — в сфере Интеллигенции — «иное» выступает как бессмысленность этого положенного чистого бытия. «Не иное» есть отрицание этой бессмысленности, т.е. возвращение её вместе с чистым бытиём (отрицание бессмысленности чистого бытия есть её утверждение, если говорить языком Гегеля; в нашем же случае это есть именно возвращение, втягивание) в Абсолютную самость, образующее новое единство. В этом новом единстве «старое» бытиё, как один из моментов нового единства, не может «отказаться» от своей бессмысленности, т.к. оно («старое» бытиё) утверждается ею, являющейся для него фоном. И бессмысленность, как один из моментов нового единства, не может «отказаться» от своего «старого» бытия, т.к. она есть отрицание именно этого бытия, другими словами, «напитана» им и только им. В этом отрицании одного своим иным каждое выступает, таким образом, как несамостоятельное — лишь как момент единого процесса отрицания одного другим. Этот процесс, выступающий как целое, есть, следовательно, положенность этого нового единства, его ставшее, его явленность (смысловая, разумеется). Это ставшее есть утверждённое бытиё (пребытиё) данного процесса. Что же утверждает здесь это новое утверждённое бытиё? — То, чтó есть только (!) оно, а не иное что — один, единица. Процесс же как целое (в-себе) не прекращается внутри этой положенности — единицы; но как утверждённый (для-себя), как пребытиё, он полагается снова, как только он, а не иное что. Это новое «иное» выступает опять же как (1) бессмысленность этого положенного как целого (!) нового утверждённого бытия — единицы. В том числе (2) эта бессмысленность есть и бессмысленность его как нового (ведь мы же повторяем постоянно, что это не абстрактная бессмысленность, а бессмысленность данного конкретного утверждённого бытия). Таким образом, — это двоякая бессмысленность. Отрицание этой бессмысленности, как бессмысленности (2) нового утверждённого бытия, есть отношение к предыдущему бытию (не новое, грубо говоря, а точно такое же — следующее), которое определяет его как следующее за предыдущим бытиём, в данном случае как следующее за единицей, т.к. предыдущее и есть эта единица. Отрицание этой бессмысленности, но как бессмысленности (1) утверждённого бытия, как целого — единицы, есть, как и в первом случае, возвращение этой бессмысленности вместе с единицей и следующей за ней единицей (следующей за предыдущей!) как целого в Абсолютную самость, образующее новое единство — двойку. И т.д. Таким образом, отрицание («отскок») бессмысленности положенного бытия «разрисовывает» изводящий его Смысл изнутри, как бы «напитывается» им, и одномоментно рождает его как единое целое в новой самости. Эта «разрисовка» возможна только теперь — в обители Логоса, как процесс осмысления Смысла.

 

Замечание_5. Мы здесь только коснулись этой «разрисовки». У шестёрки, например, «разрисовывается» и двоичный процесс, и троичный, и их проникновение друг в друга — всё (!), что заложено в Смысл данной самости. Логос осуществляет эту «разрисовку» внутри процесса, как «двигатель» этого процесса. Мы же, люди, раскрываем эту «разрисовку» либо мучительно проникая в суть чисел, соответствующих этому процессу (теория чисел), либо созерцая (см. ниже) глубинный смысл этого процесса (интуитивное озарение). Одним из удивительных примеров такого интуитивного озарения является гипотеза Рамануджана, высказанная индийским самородком в начале 20-го века (Рамануджан предположил, что величины коэффициентов Фурье  функции  (параболическая форма веса 12!) удовлетворяют неравенству:  где  — простое число. Поражает здесь величина степени — 11/2!). Примером мучительного осмысления этой гипотезы является доказательство обобщения её французским математиком Пьером Делинем (учеником Александра Гротендика, величайшего математика всех времён!) только в 1974 году! Конец Замечания_5.

 

Возникает вопрос: «первое» положенное бытиё отличается от «следующего» положенного? — Вопрос, скорее всего, бессмысленный в обители Смысла: ведь там, как мы сказали, бытиё бескачественное, а, значит, можно констатировать только — раз — раз — раз и т.д. без всякой «окраски» этих «раз» (см. АБ №17, стр.89). Но в сфере Интеллигенции обители Логоса «… получается пребытиё [ставший Смысл], нечто пребывающее, но как устойчивый процесс, в котором не умолкает жизнь взаимных переходов возникновения и прехождения. Это пребытиё [неудачно переведённое на русский язык как наличное бытиё] есть ставшее, результат становления. Но, чтобы это ставшее «увидело себя со стороны», осознало себя как себя, ему необходимо отличаться от своего иного» (АБ №17, стр.90). Что есть это иное здесь, мы уже установили — это есть изводимая из «недр» Абсолютной Самости абсолютная противоположность этого конкретного, индивидуального Смысла или конкретная данного Смысла бессмысленность, выталкивающая из Себя, отскакивающая обратно, втягивающая, таким образом, этот Смысл, возвращающая Его вместе со своей бессмысленностью, в Абсолютную Самость и, тем самым, рождающая осмысленный Смысл — Эйдос. Осмысленный, значит, понятый, раскрытый. Раскрытый для кого и кем? — Здесь нет никого, кроме самого Смысла. Значит, — раскрытый для самого Смысла и Самим Смыслом. Это — умная внутренняя жизнь Эйдоса, которая в Небесной обители выступает как Общение (АБ №21). Неподвижным (!) двигателем этой жизни Эйдоса является Логос, определение: раскрывающий через истекание из Себя (Сердца, как двигающего, «выталкивающего» волевого начала Логоса) и возвращение в Себя (Сердца, как втягивающего, объединяющего начала Логоса) своего Смысла, в неисповедимые Свои глубины, объединяющий, таким образом, раскрывшиеся моменты лежащего в основе данного Эйдоса Смысла — осмысливающий Его. Логос, таким образом, будучи Единым по существу (!!!), есть теперь и «сторона» полагания, и «сторона» изведения, т.е. «сторона» раскрытия Смысла, и «сторона» восприятия этого Смысла — возвращения Его, т.е. чистый процесс Со-зерцания Самого Себя.

 

Не могу не привести в связи с этим выдержку из «Эннеад» Плотина, предварив её «раскрытием» этимологии слова «созерцание», смысл которого предпочитали не раскрывать явно даже во времена Плотина (3-й век после Р.Х.), полагая, что «имеющий уши слышать, да слышит», а не слышащему — это знать ни к чему. Итак, созерцание — θεωρία — происходит от слов θεός — божество и ρέω — течь, литься, но и выпадать, изливаться, т.е. истекать, изводиться, т.к. глаголом слова θεωρία является θεω-ρέω. Отсюда появилось и слово «теоры» или «феоры» — культовые послы, направляемые (изводимые), например афинянами, в Дельфы для получения от жрицы Апполона судьбоносного для афинян ответа-решения. Но послы должны ведь были и возвращаться с полученным ответом, поэтому в смысл слова «созерцание» включён и этот момент. Суммируя, получаем, что созерцание — это истечение истинно-сущего из божества и возвращение его в божество, «обогащённого» изведённым в момент истечения своим отрицанием. Другой аспект смысла слова «созерцание» даётся выше в начале главы «Обитель Логоса»: осмысливая вещь, мы «напитываемся» её смыслом, постепенно осознавая этот смысл, т.е. отождествляясь с этим смыслом. Только последний аспект приводится Лосевым в «Истории античной эстетики», стр. 421, как смысл слова «созерцание».

 

III 8, 7. «… Когда живое существо рождает себе подобное, то этот рождательный акт направляется и оформляется включенным в живое созерцающим Логосом, и это беспрерывное рождение наполняет вселенную смыслом и созерцанием, бесконечно воспроизводя в ином [в этом мире] вечные эйдосы. Все же дурное, что мы можем наблюдать в этом мире, суть уклонение созерцающих от истинных предметов [образцов] созерцания, подобно тому, как бесталанный художник рисует скверную картину с прекрасной натуры».

 

III 8, 8. «Далее, когда созерцание восходит от природы к Душе, а от Души — к Уму, то объекты созерцания все больше и теснее начинают совпадать по сути с созерцающими, постепенно становясь ими же самими. В высшей же Душе, полностью устремленной к Уму, происходит уже отождествление с познаваемыми объектами [чистое созерцание]».

 

Таким образом, Логос, со-зерцающий себя, есть энергийно «высвеченное» Тело Эйдоса, энергийно же «направляющее» Своё «внимание» на тот внутренний недоступный никому Эйдос, который Оно «высветило». А мы переходим в сферу Понимания или, вернее, в сферу Созерцания.

 

Проекция сферы Созерцания в Земную сферу духовного бытия

 

Итак, всё устроено Логосом: и я, пишущий эти строки, и вы, читающие их, а также и не читающие, живые и неживые, «видимые и невидимые» — всё! — «им же вся быша» (из символа веры). Как же проявляется это устроение на нашем уровне бытия? — Как озарение, высшей формой которого является Экстаз. В соответствии с тем, что Плотин сказал выше, мы общаемся с вещью — созерцаем её. Это значит, что в чистом созерцании (как вот только достигнуть этого?) логос вещи и наш логос, как совпадающие в чистом Уме, входят в резонанс, в гармоническое со-звучие — это и есть озарение, восторг, который мы испытываем при этом. Вся вещь с её живым протеканием, в котором проявляются и её «история», и действительная жизнь, и её «будущее», всё это мгновенно предстаёт перед нами, озаряет нас. В высшей степени обладал этим Иисус, чему мы в Евангелиях можем найти много примеров. Могу сослаться на пример с Нафанаилом. «Но Нафанаил сказал ему [апостолу Филиппу]: из Назарета может ли быть что доброе? Филипп говорит ему: пойди и посмотри. Иисус, увидев идущего к Нему  Нафанаила, говорит о нем: вот подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства. Нафанаил говорит Ему: почему Ты знаешь меня? Иисус сказал ему в ответ: прежде, нежели позвал тебя Филипп, когда ты был под смоковницею, Я видел тебя. Нафанаил отвечал Ему: Раввú! Ты Сын Божий, Ты Царь Израилев» (Иоанн, I, 46-49). В чём же тут дело? Иисус мгновенно «считывает» Нафанаила и узнаёт в нём посвящённого, например, в ессеи. Как принималось это посвящение: посвящаемый и священник (иерофант) ночью без свидетелей под смоковницей совершали обряд посвящения. Кто же был Третий, Кто был в любом случае свидетелем этого? Ответ, по-моему, очевиден. И когда Иисус, не раскрывая этого факта перед другими, напоминает об этом Нафанаилу, с того всю спесь высокомерия как рукой сняло, и он говорит свою заключительную фразу уже, по-видимому, на коленях.

Можно указать факты этого созерцания и в музыке, например, в «Тристане и Изольде» Р. Вагнера. Или — в живописи, например, в знаменитом «Чёрном квадрате» Малевича. Здесь только нужно дать небольшой комментарий. Многие, читающие эти строки, смотрели фильм А. Тарковского «Солярис». В нём есть такой эпизод, когда главный герой картины Крис Кельвин прилетает на станцию и обнаруживает там «странные» вещи. Он пытается разобраться, бродит по станции и совершенно невзначай смотрит в иллюминатор. На планете в это время ночь и оператор задерживает наше внимание на иллюминаторе, приближая к нам чёрную молчаливую «жуть» Океана. Режиссёр вместе с оператором пытается создать у зрителя ощущение того, что Океан смотрит на нас. И он действительно не только смотрит на главного героя, но и созерцает, «считывает» его, являя ему к утру «гостью», «вытащенную» и материализованную из собственных глубин его духа. Если смотреть на квадрат Малевича, как на чёрное пятно на холсте, то никакого «общения» с картиной не произойдёт, но если пытаться его созерцать, то …

Можно ли «организовать» постижение вещей другим способом — не посредством созерцания? Ответ на этот вопрос «развёл» в своё время Платона и Аристотеля. Аристотель, появившийся в платоновской Академии в 17-ти летнем возрасте, сразу же проявил недюжинные способности. Но вот одно смущало Платона в новом ученике — его нежелание (или неумение?) основывать свои рассуждения на никак не мыслимом, совершенно непредставимом Едином, которое переводит, как полагал этот ученик, рассуждения на совершенно зыбкую и бездоказательную почву созерцания. Если на чём-то и основывать свои размышления, как он полагал, так это на самоочевидных, не требующих доказательств, высказываниях или положениях — постулатах или аксиомах, выводя остальные истинные положения из них с помощью правил вывода, одно из которых он сформулировал, назвав его силлогизмом. В таком духе Аристотель и изложил одну из своих работ «Первая и вторая аналитики». Вокруг него уже образовался небольшой кружок его «почитателей», которые ходили за ним, всё время о чём-то рассуждая (эта форма общения называлась по-гречески «перипатос», отсюда и название нового направления мысли — перипатетика). Платон решается «дать бой» этой опасной «ереси» в своём диалоге «Парменид». Проведение главной своей мысли в диалоге он доверяет Пармениду, выведшему на свет из скрытых глубин эзотеризма в поэтической форме Единое, названное им Бытиём. Задавать остроумные вопросы, понуждая Парменида всё глубже проникать в тему, он поручает персонажу с тем же именем, что и его ученик, — Аристотель. Думаю, не случайное совпадение. Добился ли Платон в этом диалоге своей цели? — Какой-то цели он определённо добился: «Парменид» является одним из самых выдающихся памятников человеческой мысли. Раскрывается ли в этом диалоге Единое с помощью созерцания? — Разумеется, нет. Созерцание — это не метод раскрытия Единого (созерцание никогда не достигается систематическими упражнениями и исключительно личными волевыми усилиями — это дар Божий в ответ на искание правды Его: «Стучите и отворится, ищите и обрящете»! Это — обоюдный процесс: мы взыскуем истины Божьей (анабасис), а Он своими благодатными энергиями дарит её нам (катабасис)), но форма (Экстаз) пребывания в Его благодати, в благодати единения с Ним. Методом же постижения Единого в «Пармениде» явилась диалектика. Та форма диалектики, которую использовал Платон в своём диалоге и которая складывалась к тому времени благодаря «деятельности» Сократа и, отчасти, софистов, уже отсутствовала у Плотина или Прокла в чистом виде. И только Гегель, спустя более двух тысяч лет, использует этот метод (преобразовав его) для научного постижения умозрительных истин.

Попробуем очень коротко сформулировать особенность раскрытия Платоном идеальных образов в своих диалогах, чтобы на этом примере почувствовать тот «поворот всемирного Духа» (как бы сказал Гегель), который совершался тогда, вопреки желанию самого Платона, в «интеллектуальной элите» греческого общества и особенно резко проявился в манере философствования Аристотеля. Дело в том, что интеллектуально-духовный статус Платона позволял ему удерживать в своём уме многообразие скрытых и явных идей самых глубочайших мыслителей того времени в едином обстоянии, созерцая их, не растворяясь, таким образом, в деталях. Действительно, если удерживать перед своим мысленным взором идеальный образ эйдоса, к раскрытию которого и приглашает очередной диалог Платона, то следовать за ним в этом раскрытии доставляет большое удовольствие, но и большую трудность — нужно всё время держать себя в состоянии «единого обстояния». Какую же роль играла при этом у Платона диалектика? — Такую же, какую играют инструменты в руках скульптора — они позволяют ему удалить из глыбы мрамора всё лишнее и тогда образ, который держит постоянно в своём воображении скульптор, воочию раскрывается перед нами! Вспомним, как в конце первого раздела статьи «О Троице, или прорыв …» (АБ №17, стр. 78) была охарактеризована диалектика постижения Единого в «Пармениде» — как апофатика — не то, и не то, и не то, а это как раз и похоже на удаление лишнего. Но и тогда, когда один из участников диалога выдвигает какую-то «позитивную истину» в виде утверждения, диалектика используется Платоном для того, чтобы превратить эту «фиксированную» истину в свою противоположность — приём, хорошо отработанный софистами (см. Замечание_6 ниже). Но делает он это не для того, чтобы как софисты посмеяться над незадачливым самонадеянным «мыслителем», но чтобы показать текучий живой характер того образа, который он раскрывает перед мысленным взором собеседников. «Зафиксировать» же такой подвижный образ — значит его «убить». Отсюда понятным становится то, за что часто упрекали Платона те, кто не только не следовал за ним в его созерцании, но и не догадывался об этом, — это постоянное движение мысли в его диалогах, не дающее возможности на чем-то остановиться, «зафиксировать» результат этого движения. Таким образом, в основе раскрытия идей Платоном лежит созерцание единого живого образа, а процессом раскрытия является диалектика, позволяющая помочь собеседнику «вспомнить», вытащить из глубин сознания тот идеальный образ, который держит перед своим мысленным взором сам Платон.

 

Замечание_6. Что значит превратить какую-то «фиксированную» истину в свою противоположность в контексте Живой Логики? — Это значит включить в рассмотрение, изводимое из «недр» сáмого самогó этой истины, её индивидуальное «иное» или её чистое (т.е. опять же индивидуальное, «беспримесное») «не», которое алогически — никак не схватываемо (!) — отскакивает обратно, возвращается в неисповедимую Абсолютную Самость, превращая эти моменты в нераздельное («единство»), но и неслиянное («и борьба»), «новое» сáмое самó («противоположностей»), раскрывающее смысл этой «фиксированной» истины, символически высвечивающее «старое» сáмое самó, «виртуально» наполненное непроявленным, скрытым смыслом. Конец Замечания_6.

 

А что же Аристотель? — Метод постижения вещей Аристотелем Лосев называет дистинктивно-дескриптивным. «… Его специфика … состоит … в … склонности к детализации всей философской проблематики и к подробнейшему описательству возникающих при этом тончайших терминологических различений» (Лосев А.Ф., «История античной философии, поздняя классика»). Это значит, что, в отличие от Платона, Аристотель «рассекает» единый образ на составляющие его части и пристально анализирует их, снимая с каждой одну «одежду» за другой, как с луковицы. Или, другими словами, созерцание Платоном единого живого образа распадается у Аристотеля на рассмотрение отдельных частей этого образа, его составляющих. Что же ищет в каждой из этих частей — категорий, вещей — наш философ? — Он ищет в каждой из них её смысл или, как он это называл, потенцию той энергии, которая порождает этот смысл, оформляя его в «зрительно-смысловой облик вещи, который он называет «эйдосом». В таком целостно-порождающем виде потенция и энергия становятся для него тем, что он называет энтелехией. Поэтому аристотелизм есть учение о потенциально-энергийной и эйдетически порождающей энтелехии» (там же). Что же происходит с Логосом идеального образа или эйдоса у Аристотеля? — А Логос распадается у него в логическую цепочку связанных силлогизмом частей этого образа: живой, скульптурно-созерцательный образ Платона превращается в руках Аристотеля в формально-логическую последовательность частей этого образа. Разумеется, не всё так просто и однозначно обстояло в действительности с характером философствования у Аристотеля, я здесь имею ввиду лишь основную тенденцию его мысли (о ней смотрите работу А.Ф. Лосева, «Критика платонизма у Аристотеля», стр. 620 и далее), которая послужила основой в дальнейшем и для создания «Начал» Евклидом, появившихся после Аристотеля где-то через 30-40 лет, и для создания чуть раньше «Элементов гармоники» Аристоксеном Тарентским, учеником Аристотеля, и для создания позже «Гармоники» Птолемеем (знаменитым астрономом), опиравшимся на труды пифагорейцев и Аристоксена, и т.д. Тут действительно можно говорить о «повороте всемирного Духа».

 

Замечание_7. Почему я задерживаюсь здесь на, казалось бы, не относящихся к нашей теме подробностях аристотелевской манеры философствования? Дело в том, что именно Аристотель заложил основы современных методов так называемого научного познания мира. Интересно, как бы отнёсся Аристотель к тому факту, что есть истинные высказывания формализованной системы, например арифметики, недоказуемые в этой системе с помощью предложенного им формально-логического метода? Я имею ввиду известную вторую теорему Гёделя о неполноте арифметики. Как «воспринимать» эти высказывания? Ведь истинность, казалось бы, любого высказывания формализованной системы, например арифметики, воспринимается нами через доказательную цепочку выводов, в результате которых получается это высказывание. А здесь — эта цепочка принципиально невозможна! — Ответа нет. А как воспринимать «тёмную» энергию или материю, «открытую» современной космологией? А если они «связаны» с «Источником» всех видов энергии во Вселенной? Поэтому мне кажется бесперспективным делать какие-то прогнозы относительно даже ближайшего будущего науки. Конец Замечания_7.

 

Рождение Тела из первого иного Ума. Творение Космоса из второго иного Ума

 

Что изводится, когда это новое Единство всего Смысла и бессмысленности — Сверх-интеллигенция — Своим изволением полагает Себя? — Чистое «не», но Умного мира, первое иное обители Логоса. Что же это такое? — Когда кто-то прикасается к нам, мы отчётливо воспринимаем это, как касание извне. Всё наше: душа, сознание, разум, сердце — всё это воспринимается нами, как находящееся внутри нас. Отбросив здесь, как и прежде, «человеческое, слишком человеческое»: прикасается к нам, касание извне, внутри нас, имеем чистое вне Сверх-интеллигенции — то, что Лосев назвал во второй таблице первого столбца «Ощущение» (см. первый столбец Таблицы 2 в начале). Это чистое вне не даёт никакой возможности задержаться в нём и «отскакивает» обратно, возвращает в апофатический мрак Единство всего Смысла и бессмысленности, образуя новое Единство Умного мира и его чистого «вне» — «новое» сáмое самó — сфера Тела (см. средний столбец Таблицы 2 в начале), объединяющая, как бы охватывающая, «несущая» всё то, что мы рассматривали выше как определяющее Умный мир.

Это вновь образовавшееся вышемыслимое Единство выступает как Энергия сущности Божией, пресуществлённой в Логосе. Здесь возникает необходимость дать некоторые пояснения.

Во-первых, почему вышемыслимое, ведь мы уже «прошли» сферу Интеллигенции, и такие мысленные «категории», как равенство и неравенство вследствие единораздельного статуса Ума, мы использовать уже вправе? — Однако же дело здесь в том, что «отскок», возвращение происходит в пресветлый или апофатический Мрак — неисповедимый Источник всего «небесного» и «земного». «Новое» сáмое самó сплавило в нераздельное единство и Умный мир, и его чистое «вне». Означает ли это, что моменты этого нераздельного единства «растворились», исчезли в неисповедимом Источнике — (в данном случае) в Логосе? Если бы это было так, то мы вернулись бы к началу, и этот процесс ни к чему бы не привёл. Наряду с этой нераздельностью выступает и какая-то неслиянность, определённость этого вновь возникшего единства на Фоне Самого Логоса, как пресветлого Мрака. Можно было бы говорить, таким образом, о противоречии между «утонувшем» в пресветлом Мраке Логоса, никак не мыслимым, вновь образовавшимся осмысливающим Себя единством — новым сáмым самúм, и как-то определённой, как-то отличающейся от Логоса на Фоне Его пресветлого Мрака, но также вышемыслимой (отсюда — невозможность использовать «категории» равенства и неравенства) вновь образовавшейся «высвеченной» определённостью. Это противоречие снимается (теперь уже) в обители Логоса, если принять во внимание то, что было сказано в замечании_2 применительно к новой обители: процесс замыкается уходом («отскоком») в пресветлый Мрак Логоса, рождая энергетический квант «замкнутого» на Себя Смысла, высвечивающий состоявшийся факт (первое иное) этого процесса (как бы «разветвление» сферы Интеллигенции, переходящее в другую сферу (Сфиру)).

Во-вторых, уже было сказано выше в разделе «Модификация акта полагания Единого в сфере Интеллигенции», что эта определённость выступает как Субстанция обители Логоса, как Его Основа, как Его «несущая конструкция». В своём вышемыслимом пребывании (1) в апофатическом мраке Логоса Она (Субстанция) «сплавила», соединила в Себе Ум и Сердце — то, что практически «делали» здесь (и «делают» сейчас) на Земле исихасты (молчальники) на пути достижения созерцания Света Христова («Фаворского» Света). В своей же определённости (2) Она (Субстанция) выступает как Форма Эйдоса, являющаяся в этой новой сфере Телом Эйдоса, которое можно узреть духовным оком (см. пример созерцания Платоном единого живого образа выше в разделе «Проекция сферы Созерцания …»).

Что представляет собой второе (другое) иное, когда изводится чистое «вне» Умного мира, рождая энергетический квант, высвечивающий состоявшийся факт (первое иное) обители Логоса? Второе иное есть факт наличия процесса Самополагания Логоса. Это второе иное не изводится Логосом, т.к. они абсолютно разделены! И о том, что полагается или, вернее, проявляется с «этой» стороны, мы уже говорили в замечании_4, а именно проявляется пустота («тоху» на иврите) — вакуум, «физическая» материя, образ бессмысленности сферы Интеллигенции.

 

Замечание_8. Эту пустоту легко спутать с пустым пространством, в котором нет никаких тел. Однако так представлять себе её было бы ошибкой. Ведь в пустом пространстве есть точки. Правда, могут сказать, что точка не имеет никакого протяжения, поэтому, что она есть, что её нет — всё едино. Но ведь между точками существует расстояние, неважно, в каких единицах его измерять. Другими словами, точки пространства удалены и отделены друг от друга. В вакууме же нет ни точек, ни, тем более, расстояний между ними, в нём вообще ничего нет реального в нашем понимании этого слова! Конец Замечания_8.

 

Второе иное, как факт наличия процесса Самополагания Логоса, разворачивается триадой или тетрактидой B в новую «тварную» сферу — тело Космоса, как его называли древние греки, второе творение Всевышнего (первое творение, как мы помним, — это первозданная сущность, мир Ангелов). Не занимаясь здесь специально разработкой триады или тетрактиды B, зададимся вопросом: что представляет собой образ определённости в этой «тварной» сфере — определённости, выступающей как Субстанция, но в обители Логоса? — Он представляет собой точку — первое образование (Сердце, как Сверх-интеллигентная точка абсолютной интеллигентности, есть орган сферы Тела, через который «изливается» в неё энергия перво-сущности Божьей, а в тело Космоса — Его Благодать!). Именно точка, не имеющая протяжения, неуловимая для представления, и может быть образом вечности! Что образует первый образ определённости в «тварной» сфере? — «Отскок», возвращение второго иного вместе с точкой обратно в пустоту рождает энергетический квант — свет. В книге Зоар, Берешит 15а об этом сказано так: «… когда свет окутывает Его, не распространяясь, он скрыт. И в этом тайна Творения — в развёртывании и распространении [образ Самополагания Логоса тетрактидой B] этой «точки», в которой было скрыто сияние, и из этого сияния возникло всё существующее». Этим «развёртыванием и распространением» мы сможем заняться после разработки тетрактиды B.

 

Эпилог

 

Мы начинали (см. мою статью в АБ №21) с Единого, как Оно открылось Аврааму: Бог — Единый, невидимый, непознаваемый. А заканчиваем здесь тем, с чего начинается Тора — творением Космоса. Великий пророк приоткрыл нам здесь тайну египетских жрецов, скрытую за «семью печатями» — тайну мистерии Цветка Жизни или Лотоса Жизни. Её принёс в Грецию Пифагор значительно позже и, открыв её узкому кругу своих учеников, поплатился за это своей жизнью. Но через его ученика Филолая это учение попало к Платону, и было раскрыто им в его диалоге «Тимей». Моисей, видимо, понимал, что его ждёт за раскрытие этой тайны, появись он в общественном месте. Поэтому и скрывался в пустыне до своей кончины. Но средствами Живой Логики эта тайна открывается нам. И, заметьте, для этого не требуется какого-то особенного тайного посвящения, требуется только любить истину: «Се бо, истину возлюбил еси; безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси» (50-ый псалом Давида). И много других тайн приоткрылось и приоткроется нам ещё, как и обещал нам Александр Сергеевич: «О сколько нам открытий чудных Готовят просвещенья дух …».