Был прекрасный тихий день в самом конце ноября; склонялся над недвижной рекой город, покашливали трамваи, и солнца было в меру — ровно столько, чтобы подсветить бледно-розовым воду, и легкий туман над водой, и тяжелый купол Исаакия. Автор шел через мост, глубоко засунув руки в карманы пальто, и размышлял о неповторимых световых эффектах на картинах Тернера.

Пересекая площадь, ровно покрытую изморозью, он встретил своего старинного приятеля, художника, ходившего в Эрмитаж копировать старых мастеров, и дальше они пошли вместе.

Художник был печален, рассеян и с неприязнью смотрел на изящный фасады домов, протянувшихся вдоль Мойки, и автор свистел и ухмылялся, и так они проходили мимо, и прекрасные дома в облезлой штукатурке оставались у них за спиной.

После автор заговорил о том, чтo его в настоящий момент занимало: о художниках и писателях, простоте и подтексте, о классических школах и старых мастерах, о Генри Миллере и о себе самом и своих рассказах. Но художнику было наплевать как на Генри Миллера, так и на многотрудную борьбу автора с непокорными рассказами, и тогда автор замолчал со вздохом и сам приготовился слушать.

Слушать, как оказалось, было в особенности нечего. Не отвечая взаимностью на страсть некоей дамы, художнику и не отказывал ей, боясь оскорбить; они тянули трагический девственный роман, и, по мере того, как он близился к своему логическому завершению, художник все сильнее приготовился слушать.

Слушать, как оказалось, было в особенности нечего. Не отвечая взаимностью на страсть некоей дамы, художнику не отказывал ей, боясь оскорбить; они тянули трагический девственный роман, и, мере того, как он близился к своему логическому завершению, художник все сильнее дулся и нервничал. Автор мог вспомнить добрую дюжину текстов на тот же сюжет; мораль везде была разная, но конец одинаков.

«Мой друг, — сказал автор, — существенность бедна. Почему бы тебе не смириться?»

«Я ее не люблю, — сказал художник с озлоблением. — Не хочу я ее, ничего ее не хочу. Ты можешь это понять?»

Автор хихикнул и сказал, что да, .может. Желание — не любовь, его не придумаешь, или есть, или нет, и в этом, возможно, высшая справедливость нашего до крайней степени несправедливого мира. Впрочем, какие тут могут быть разговоры о справедливости.

Некоторую пикантность ситуации придавало то обстоятельство, что автор прекрасно знал помянутую злополучную даму; утром следующего дня ему предстояло гулять с ней вдоль решетки Летнего сада, иссушая свой мозг непосильными трудами в поиске сладких, ласковых и утешительных слов.

Идя на поводу у собственной лени, равнодушия и благовоспитанности, постоянно попадаешь в роль наперсника, подумал автор и поморщился. И в еще горшие ситуации попадаешь иногда, сказал он сам себе в утешение. У автора был свой идеал: бездушное совершенство, стильная, легкая чопорность, равная дистанция на ученом диспуте и беспутной пирушке; но эту грань нужно было уметь видеть. В своем окружении ad- тор слыл душевнейшим человеком, хотя и следовал своему идеалу, довольно „успешно следовал.

Когда солнце ближе к .закату и на поля-города-леса-горы ложится благодатная тень, автор выходит за каменные стены своего замка и садится у ворот на скамеечку. Мимо идут люди, по большей части они здороваются, и кое-кто улыбается и ускоряет шаг, торопится обнять автора, и чмокнуть его, и пожать его талантливую руку, которой читающая публика обязана таким количеством превосходных сочинений. Автор улыбается в ответ, жмет руки приятелям и охотно подставляет губки всем желающим. Сам он никого не окликает и не машет приветливо уходящему, но со всеми рядом с ним остановившимися поболтает о том о сем, и познакомится с теми, кто желал бы познакомиться с ним, и угостит собеседника коньяком и печеньем, и скажет девушкам, как хорошо они выглядят при этом дивном освещении, при мягком свете этого заходящего солнца. Обожающий сплетни, он будет одно узнавать от одних, и другое рас- сказывать другим, принимая посильное участие в жизнт мира и своей тусовки. Автор тусуется. Посидит-посидит и к ночи вернется домой. Будет гореть огонь в камине, будет автор сидеть за тяжелым длинным столом,играть серебряной ложкой, будет свисать с потолка патриархальная паутина. Книги будут расставлены на полках, мягко засияют в отблесках пламени разноцветные переплеты.

Но вернемся к даме, наперсником при которой состоит сейчас автор, на что он и сетует. Завтра она прошепчет: «Как больно!» — и губы ее действительно искривятся от какой-то непонятной автору боли. “Не всю же жизнь будет болеть», — скажет мудрый автор. Они погуляют по туманному городу и, перебравшись через Троицкий мост на ту сторону, разопьют на скамейках бутылку коньяка, которую обычно носит с собой запасливый автор.

Художник дергал автора за рукав и настойчиво предлагал автору сочувствовать ему, художнику, в его беде и печали. Автор улыбался, кивал; кивал, болтал ножкой. Они на чем-то сидели, и автору предоставилась такая бесценная возможность, такая не имеющая цены удача — постукивать своим грубым, тяжелым, облепленным грязью вотинком по прекрасной, нежно узорной решетке чего-то между чем-то и чем-то.

День угасал; медленно стучали трамваи, звук умирал; сладостной музыкой преломлялись в слуху автора жалобы печалующегося его друга. Жизнь была прекрасна, и умирающая на зиму природа пахла так прекрасно — запах осени, запах печали. Сладкий запах смерти и смрад разложения.

«До чего же можно додуматься!» — сказал автор сам себе, с ликованием. Он вспомнил, как слишком крепкий и сладкий запах духов какой-то дамы в автобусной давке принял за запах крови. Не чувствуя ни ужаса, ни отвращения, он внимательно принюхался и вскоре обнаружил свою ошибку. Погрустил, хихикнул. Тяжелую гладкую шубу этой женщины и ее блекнущее, тоже какое-то тяжелое лицо автор все же себе присвоил — той степенью машинальности и автоматизма, которая уже граничит с 6ecкорыстием.

Смешно, да? Но ничего другого автор не умеет. Он блуждает по городу, заходит в кафе, знакомится с новыми людьми, говорит и пьет с ними. Он ни строчки пока что не написал об этих полупьяных беседах, да и вряд ли напишет. Людям из живой жизни нечего делать в его рассказах, им дан весь мир, и, персонажи в этом мире, они не выживут в мире литературы, даже если втолкнет их туда чья-то безжалостная рука. Как же можно кого-то кудa-то толкать, автор, нежный сердцем, столь жалостлив!

Хорошо автору жить, и блуждать, и возвращаться домой в замок, чтобы писать за длинным тяжелым столом. И писать просто и ясно, а потом разрывать все это простое и писать нечто сложное, изысканное и вычурное, живописное и никому не понятное. И никому не нужное. Столь же ненужное, как предыдущее простое.

Когда автор наконец понял всю бессмысленность своего труда, усилий и самого существования, он поначалу думал, что умрет. Ляжет в свою гладкую узкую постель, закроет глаза — предварительно посмотрев в последний раз на испещренные солнцем стены и гибкие гнущиеся ветви за окном — и перестанет жить. Но, как выяснилось, среднестатистические люди ХХ-го века не умирают от возвышенных и тонких душевных переживаний. В незамысловатом и грубом ДТП может погибнуть хрупкое тело человека, а вот жилистый и живучий дух его вполне успешно будет пробиваться сквозь железо и камень и прочие преграды, воздвигаемые прекрасной и трогательной жизнью, и все ж таки уцелеет — не автору судить, с какими потерями.

Между тем, автор давно уже распрощался с художником, закадрившим и увезшим к себе в мастерскую каких-то глупеньких девочек. Автор, уклонившийся от поездки, вышагивал по Невскому, приветствуя мир наглой улыбкой. Мир, возможно, находил в его наглости обаяние и улыбался в ответ.

Потом прошел месяц и, может быть, год или даже больше. Уместнее будет сказать, что прошло какое-то время. Автор сам не знал, изменился ли он. Он как-то жил, и понемногу работал, и читал кое-что, и о некоторых вещах размышлял, а еще большее, оставлял в небрежении. Одинокие прогулки стал он предпочитать веселым беседам с друзьями, и печальный февраль, преддверие весны, показался ему фальшивым и скучным.

Так преуспел автор в воспитании своего бессердечия. Все же однажды, в полупустом трамвае его мучило такое сильное и страшное в своей внезапности желание, что автор бледнел и падал в обморок, и пребывал в таком обморочном состоянии до тех пор, пока объект не вышел на очередной остановке.

Можно было выскочить и пойти следом; можно было предпринять множество в большей.или меньшей степени неблагоразумных вещей, которые все же привели бы к какому-нибудь результату. Жизнь предлагала свой спектр разноцветных вариантов, но выбор приходилось делать, и автор, сделавший уже прежде свой выбор, сидел и не рыпался. Слишком привязался он к новой своей иллюзии, к жизни не желающих жить и уходящих прочь, и скрывающихся за крепостными стенами в надежде, что эти стены окажутся достаточно прочны, чтобы сохранить их чистенький, вкупе с волей, покой.

Автор сидит за стенами, такими же крепкими, как надежда тупицы. Он добился своего, ничего у него нет: только скуки тяжелый серебряный перстень на указательном пальце, да полудюжина старых рассказов. Последних, по всей видимости.

А жаль.

Дорогая моя девочка!  Давно прошло то время‚ когда ты приходила ко мне на урок с папкой для рисунков.  Товарки твои и товарищи постепенно рассеялись по свету‚ ты тоже живёшь теперь очень далеко‚ и мы можем встречаться самое частое раз в год.  Однако наша связь не разорвалась.  Наши отношения во многом остались прежними‚ хотя нам приходится довольствоваться только письмами и торопливыми телефонными разговорами.  Ты по-прежнему задаёшь мне вопросы.  Я далека от того‚ чтобы пытаться руководить твоей жизнью‚ да ты в этом меньше всего нуждаешься.  Обращаясь ко мне‚ ты обращаешься к моему опыту и ждёшь моего мнения с тем‚ чтoбы увереннее‚ может быть‚ следовать своему собственному.  Я постараюсь постепенно высказывать тебе всё‚ что имеет отношение к занятиям‚ которых ты не бросила.

Можешь воспользоваться тем‚ что я напишу‚ а можешь вовсе не принимать этого в расчёт:  ты уже вполне способна распоряжаться своей жизнью и накапливать свой собственный опыт.

 

1.

 

Пожалуйста‚ относись немного скромнее к бумаге.  Ты обычно так и норовишь схватить парчу и бархат‚ чтобы на скорую руку скроить из них кухонный фартук.  От такого фартука толку немного‚ а когда за стол сядут гости‚ тебе не в чем будет к ним выйти‚ разве что в клеёнку завернуться.

Научись ощущать вкус соответствия.  На дорогой бумаге плохой рисунок выглядит ещё более убогим‚ а испорченный зря ценный материал вызывает жалость и досаду.  Чистый лист хорошей бумаги сам по себе почти драгоценность и заслуживает принять образ‚ созданный с любовью и мастерством.  Тогда материал и рисунок будут взаимно обогащать друг друга.  Пачкать такой лист случайными и неумелыми опытами — расточительство тем более жалкое и непривлекательное‚ что в нём говорит необоснованная претензия.  Хороший‚ мастерский рисунок остаётся таковым независимо от того‚ на чём он сделан‚ и может превратить в предмет восхищения даже обёрточную бумагу.

Для набросков просто используй то‚ что окажется под рукой.

 

2.

 

Рисуя с натуры‚ особенно людей‚ животных и растения‚ постарайся проникнуться логикой форм‚ прежде всего логикой изменчивости и развития этих форм.  Цветок или фигура из гипса и на бумаге должны отличаться от живых.

Нарисованная ветка дерева хороша‚ когда в ней чувствуется готовность расти‚ распускаться‚ трепетать под ветром.  Фигура натурщицы‚ уперевшей щёку в ладонь‚ не должна вызывать сомнений в своей способности распрямиться‚ встряхнуть головой‚ зевнуть‚ вытянуть руку.  Пусть её задумчивость на холсте или на бумаге длится годами и веками — её не будет принуждать к этой задумчивости насилие — прихоть неумелого художника‚ превращающего людей в соляные столбы.  Она останется задумчивой по своей склонности‚ по своему желанию‚ по естественной причине своего внутреннего состояния.

 

3.

 

Ты говоришь‚ что не хочешь превращать живопись в ремесло?  Ты права.  Живопись‚ как любое творчество‚ как любая наука — просто путь познания.  Поэтому она не может быть ни ремеслом‚ ни отдушиной для эмоциональных перегрузок.  В каждой картине‚ даже в наброске‚ проявляется то‚ как автор усваивает мир‚ в каком направлении ведёт он свой поиск гармонии и соответствия.

 

4.

 

Занятия каллиграфией‚ рисунком‚ (особенно с натуры) — прекрасный метод для настройки.  Почувствуй себя веткой на дереве!  Не надо готовиться произвести на свет шедевр‚ удивить мир одним росчерком пера.  Рисуя‚ ты узнаёшь‚ как это надо делать.  Твоя цель — не показать‚ а узнать.  То же с каллиграфией.  Упражнения.  Рутинная работа.  Она поистине душеспасительна!  Сесть и переписывать.  Писать‚ писать буквы‚ знаки — как можно лучше‚ как можно правильнее‚ как можно ближе к образцу‚ к оригиналу.  Рисовать модель как можно точнее.  Искать правильность.  Находя её на бумаге‚ ты и себя наполняешь ею‚ начинаешь звучать свободно‚ чисто‚ точно.

 

5.

 

Рисуя с натуры и стараясь добиться точности‚ ты не подражаешь природе.  Пусть тебя не пугает расхожее мнение.  Оно неверно.  Ты не подражаешь природе‚ ты подчиняешься ей — как учителю‚ как родителю.  Ты следуешь ей.  Следуя ей‚ ты и сама становишься этой природой‚ начинаешь дышать в унисон с ней.  Не думай о том‚ как будет выглядеть законченный рисунок‚ просто старайся делать всё правильно‚ с любовью — к своей модели‚ к природе‚ создавшей её‚ к совершенству и гармонии.  Получай удовольствие от методичности‚ растворись в каждой линии‚ проживи её от начала до конца.  Тогда все линии‚ проведённые тобой‚ станут твоим личным опытом‚ достоверность которого не может быть оспорена.

Так появляется знание.  Ты слышала‚ конечно‚ что свобода — в неведении‚ и что‚ стремясь к знанию‚ человек только всё больше ограничивает себя?  Я бы‚ скорее‚ сказала‚ что это другой вид свободы.  Стремление к знанию — это стремление от него освободиться‚ впитать его в себя‚ чтобы перестать стремиться к нему.  Где кончается знание‚ начинается музыка.

 

6.

 

Есть два качества‚ которые своим присутствием придают ценность картине или рисунку.  Это материя‚ плоть‚ и это движение.  Говоря о движении‚ я имею в виду не столько внешние его признаки или символы‚ сколько‚ чаще‚ внутреннюю динамику‚ присутствие чувства‚ напряжение — те сложные связи‚ которые заполняют пространство картины.  В этом пространстве всё должно иметь отношение ко всему‚ любая из деталей — к любой другой детали.  Супружеский магнетизм света и тени‚ плотности и прозрачности.  Ни в чём нет случайности‚ всё зависимо друг от друга.  Где возникает одно‚ там неминуемо появляется противоположное.  Их отношения создают движение жизни в картине.  Присутствие материи придаёт движению осмысленность‚ убедительность.  Шедевры содержат как одно‚ так и другое.

Упивайся плотью‚ но не забывай‚ что она живая.  Отдавайся чувству‚ но помни — даже облака и звёзды имеют вес‚ и даже ангелам не всегда удаётся удержаться в горних высях без опоры.

Сезон, когда шелкопряд рождает кокон, это также сезон, когда шелковичное дерево начинает развивать свой маленький лист. Когда пчела чувствует себя голодной, для цветов это обычно время приготовить нектар.

Природа устроила все очень хорошо. Каждый человек тоже имеет свой путь. Китайцы говорят: «Бог никогда не приведет человека в тупик».

Если смотреть на жизнь с интересом и оптимизмом, можно заметить, что даже бедные или нищие могут быть счастливыми людьми: им не надо заботиться о безопасности, не надо волноваться о том, крепко ли заперта дверь, такие люди редко болеют, а их дружба — самая прочная.

У каждого человека свой талант, и каждый должен найти свой путь, а не следовать чужому примеру или моде.

 

Зимой люди боятся холода и хотят, чтобы наступило лето. Когда летом слишком жарко, они думают, что было бы хорошо, если бы наступила зима.

На плохое обычно обращают больше внимания, поэтому мечтают о том, чтобы все изменилось и было по другому. Так, некоторые мужчины и женщины недовольны сегодняшними чувствами и надеются, что будущие возлюбленные будут лучше сегодняшних, или сожалеют об утраченном счастье.

Лучше бы однажды люди успокоили себя мыслью, что зима — это то, чего им не хватало летом, а лето — это то, о чем они мечтали зимой. И это действительно так. На самом деле каждый день — хороший день.

Мы должны ценить сегодняшнее, не мечтая о будущем и не сожалея о прошлом, не преувеличивая их влияние на настоящее.

Все должно быть естественно и в меру. Наверное, искусство жить значит стараться дорожить каждым моментом и любить его при любых обстоятельствах.

 

Каждый человек стремится быть счастливым, но мало кто задумывается о том, какой жизнью стоит жить.

Для большинства людей счастье — это деньги, престиж. Но на деле богатые и известные люди не обязательно живут счастливо и спокойно. Ответ на вопрос о жизни оказывается не таким простым, иначе трагедия человеческой истории не повторялась бы.

Великая потребность — между жизнью и смертью иметь дело, чтобы забыть угрозу или муку смерти. Обычно мы просто живем и ждем смерти.

Жизнь кажется парадоксом. Люди думают, что счастье — это хорошая одежда и еда. Но когда у них это есть, жизнь кажется им скучной. В Швеции и Норвегии, странах с самым высоким уровнем жизни, очень большой процент самоубийств. Если бы мы знали, что такое настоящая жизнь, то любовь, ненависть, престиж и богатство казались бы смешными. Не надо все время хотеть иметь.

Система философского мышления предлагает другой путь — интересной полной жизни. Это помогает понять, в чем качество жизни.

Если бы все рассуждали согласно философской логике, общество было бы счастливым, бодрым и энергичным. Тогда средства массовой информации не смогли бы так влиять на людей, и чиновникам стало бы трудно обманывать.

 

Однажды несколько иностранцев, собравшись вместе, обсуждали, как плохо им живется в России. Один из них пожаловался, что за тележку для багажа в аэропорту ему пришлось заплатить целый доллар. В других странах этого нет. Остальные согласились с ним, повторяя, что все русские пользуются любым случаем взять деньги у иностранцев. Я задумался и решил, что это не так. Я возразил, что русские — очень щедрые. Я напомнил, что в других странах надо платить в аэропортах очень высокий налог, минимум восемь- десять долларов. В России никто не требует таких денег. Им пришлось согласиться со мной.

Люди привыкли обращать внимание только на неприятные новости. Поэтому в газетах и по телевизору всегда мало добрых новостей. Если бы мы рассматривали вещи не с одной стороны, а хотя бы с нескольких, это была бы уже модель философского мышления, то есть логика.

 

Английский философ Бертран Рассел сказал: «Читая газеты, я верю только футбольным баллам».

(К истории науки)

 

У каждой эпохи — свой склад души, своя картина мира, в которой отражается дух времени. Почему для европейской культуры так важно соизмерять свое время с античным миром? Безусловно, истоки европейской культуры во всех ее проявлениях лежат в античности. Но есть в той эпохе еще что-то, что заставляет людей вот уже больше двух тысячелетий вновь и вновь обращаться к духу античности. Это “что-то” — взгляд на мир, это само сознание античного человека, которое отражает ощущение гармонии во вселенной и человека как части этой мировой гармонии.

Часто говорят о “радостном, детском мироощущении”, присущем античному сознанию. А.Ф. Лосев писал: “…античные люди пределом всякой истины и красоты считали космос, космос материальный, физический, чувственный, одушевленный и вечно подвижный. …В основе такого космоса полагались идеи, и это не только у идеалистов, но и у материалиста Демокрита, тоже называвшего свои атомы идеями. Ведь это греческое слово “идея” (того же корня, что латинское video и русское “видеть”)… обозначало “то, что видно”, все равно — глазами или умом. …Этот физический космос назывался богом. …Отдельные боги, о которых говорила мифология, были только принципами отдельных сторон все той же чувственно-материальной и единственно возможной действительности космоса”.

Потом человечество потеряло это ощущение единства космоса на многое и многие века, и только сейчас в некоторых областях знания начинается обратный процесс — восстановление ощущения целостности мира. Этот обратный процесс во многом опирается на достижения древних.

 

ВРЕМЯ В АНТИЧНОЙ ГРЕЦИИ

 

Время является понятием, наиболее трудно поддающимся осмыслению. Тяжело и мучительно происходит процесс отказа общественного сознания современного общества от понятия времени, бытовавшего в европейской науке в прошлые столетия. Понятие времени в современной картине мира, весьма отличное от времени в сознании прошлых столетий, весьма близко подходит к некоторым концепциям древних. Параллели между космологическими моделями ранних эпох и современными научными гипотезами составляют в настоящее время предмет исследований.

О том, что же думали античные люди по поводу времени, писали среди многих других Освальд Шпенглер и А.Ф. Лосев. Шпенглер делает анализ греческой античной культуры в знаменитом “Закате Европы”. Он, в частности, рассматривает две возможные формы отношения человека к природе и истории, как феноменам, имеющим временную шкалу. Большая разница, говорит Шпенглер, живет ли некто с постоянным впечатлением, что его жизнь представляет собой элемент в гораздо более обширной биографии, простирающейся над столетиями и тысячелетиями, или он ощущает ее как нечто в себе самом закругленное и замкнутое. Для последнего типа, замечает Шпенглер, наверняка нет никакой всемирной истории. И представьте себе, что это будет, если на этой идее покоится самосознание целой нации. В каком виде должна представать ей действительность? мир? жизнь? Предметом анализа здесь у Шпенглера выступает самосознание эллина. В земном сознании эллина “ не только свое личное, но и прошлое вообще, тотчас же превращалось в некую… неподвижную, мифически оформленную подоплеку ежемгновенно протекающего настоящего, так что история Александра Великого еще до его смерти начала сливаться для античного чувства с легендой о Дионисе, а Цезарь по крайней мере не считал абсурдным свое происхождение от Венеры…» Античная культура не обладает памятью, говорит Шпенглер. Все было заполнено тем “чистым настоящим”, которым столь часто восхищался Гете во всех проявлениях античной жизни… То, что фек называл космосом, было картиной мира не становящегося, а сущего. Следовательно, сам грек был человеком, который никогда не становился, а всегда был.” Шпенглер приводит ряд доводов, иллюстрирующих правоту последнего утверждения.

Хорошо известно, что история — это искусство толкования. Анализ времени в античной культуре, сделанный Лосевым, по своим выводам с первого взгляда сильно отличается от выводов Шпенглера. Лосев замечает: иудаизм, персидская религия, учение Будды, китайский даосизм и конфуцианство, египетская религия и греческие мифы — у всех перечисленных систем есть свое отношение ко времени (вернее, пространству и времени). Греческая религия — единственная, пишет Лосев, которая дала подлинное ощущение времени как настоящего. Здесь вечное и временное сливаются в одно цельное настоящее, причем они не приносятся в жертву друг другу, но остаются в своей свободе и нетронутости. Было бы просто глупо, пишет Лосев, понимать время в разных религиях и мифологиях в стиле новоевропейского физического, то есть однородного и бесконечного, пустого и темного времени. Можно поручиться, что не только в разных религиях, но и теперь никто и никогда так не переживает времени.

Лосев замечает: каждый из нас переживал в своей жизни какие-то ямы и разрывы. Апокалиптические ожидания в прошлом объясняются именно сгущением времен, близким к окончанию времени. Время, как и пространство, имеет свои складки и прорывы. Три секунды могут быть пережиты как целый год, и год как три секунды. Религиозный экстаз характеризуется именно прекращением или свертыванием времени, сжатием прошлых и будущих времен в одну неделимую настоящую точку. Космос вообще разнообразен по своей временной структуре. Сравним, например, время человека и время в жизни какого- нибудь насекомого. Времен очень много, они сжимаемы и расширяемы, они имеют свое фигурное строение. В “Античном космосе” Лосев отмечает, что неоплатоники мыслили симметрически и концентрически расположенную вокруг единого центра — Земли — различную уплотненность времени и пространства. Последняя фраза так близко подходит к идеям современной физики …

В области науки все вышесказанное имеет конкретные проявления. Античное числовое мышление рассматривает вещи, как они есть, в качестве величин вне времени, просто в настоящем. Это привело к евклидовой геометрии, к математической статистике и к завершению творческой системы учением о конических сечениях. Мы же рассматриваем вещи в плане их становления и взаимоотношения как функции. Это привело к динамике, к аналитической геометрии и от нее — к дифференциальному исчислению. В греческой математике время не встречается вовсе, греческая физика — будучи статикой в противоположность динамике — не знает применения часов и не ощущает их отсутствия.

Выше приведены две точки зрения на мироощущение античного человека — Лосева и Шпенглера. Обе они отражают ту или иную грань рассматриваемого вопроса. Шпенглер с блестящим чувством юмора пишет по поводу разных мнений: “Идеолог приходит в ужас, когда кто-либо принимает всерьез финансовую проблему у эллинов и, скажем, вместо глубокомысленных изречений дельфийского оракула выбирает темой разговора денежные операции широкого охвата, которые производили жрецы с депонированными у них богатствами. Политик же мудро усмехается над тем, кто расточает свое вдохновение на сакральные формулы и облачение аттических эфебов, вместо того чтобы писать книгу об античной классовой борьбе…».

Последнюю цитату хотелось бы принять эпиграфом к любому спору.

 

Можно ли познать мир, рассуждая логически?

 

Современное состояние наших знаний о мире в своей основе опирается на культуру т.н. “классического” периода, т.е. античности. Существует одна особенность в ходе развития истории познания, которой мы обязаны грекам. Для пояснения этого вопроса обратимся к истории развития искусства логического доказательства.

Зенон был ближайшим учеником Парменида, написал всего одну книгу, которая представляла собой ряд задач или “апорий”, цель которых состояла в защите учения Парменида. Зенон разбирал тезисы противников и показывал, что эти тезисы приводят к логическим противоречиям. Сообщается, что книга Зенона имела сорок таких апорий, наиболее известны четыре, разбираемые Аристотелем в шестой главе его “Физики”: “Дихотомия”, “Ахиллес», “Стрела”, “Стадион». Содержание их общеизвестно. Апории эти вызывают до сих пор интерес математиков. Аристотель полагал, что в каждой апории Зенон допускал некий логичес кий “ляпсус», но в действительности дело обстоит далеко не так просто. Апории “Дихотомия», “Ахиллес» и “Стрела” логически безупречны и не могли быть решены средствами античной математики. Результаты, полученные Зеноном, являются парадоксами, лежащими в самом существе такого понятия, как континуум. Эти парадоксы были вскрыты в ходе разработки теории множеств. В апории “Стадион» некоторые усматривают первое предвосхищение принципа относительности движения. Рассуждения Зенона являются первым в истории примером чисто логических доказательств.

Парадоксы Зенона — это парадоксы, которые чисто ложчески доказывают, что время и расстояние не могут быть ни непрерывными, ни прерывными. Если пространство непрерывно, то бегун никогда не достигнет цели. Если он находится на полпути, ему понадобится время, что преодолеть половину остатка пути, и так ad infinitum (до бесконечности). Если же пространство прерывно, то стрела не может двигаться, так как она находится либо в одной, либо в другой точке, а между ними ничего нет.

Вторым примером, необходимым нам для пояснения сути античного подхода к познанию мира, является пример, связанный с пятым постулатом Эвклида. Как известно, основной труд Эвклида назывался “Элементы” и был написан в эпоху эллинизма п самый расцвет развития александрийской науки. В этом труде основные достижения греческой математики были изложены в дедуктивно-аксиоматической форме, которая являлась впоследствии образцом и идеалом научной строгости. Этой формой впоследствии пользовались не только математики. Спиноза написал свою “Этику», имея Перед глазами “Элементы” Эвклида. Апофеозом эвклидовой геометрии — не только по существу, но и по характеру изложения — явились “Математические начала натуральной философии» Ньютона. Что же все-таки сделал Эвклид? Хотя логическое увязывание теорем было известно и раньше — логика Аристотеля является словесной копией геометрического приема доказательства — но до Эвклида не было объединения вокруг дедуцирования аксиом. Это было настолько существенным вкладом, что до сих пор учение Эвклида является в той или иной форме основой преподавания геометрии. В чем же суть? Греческая геометрия (в данном случае в лице Эвклида) исходила из основных предположений, называемых аксиомами или постулатами. Эти предположения рассматриваются как простейшие бесспорные законы логики и геометрии. Некоторые из них имеют в основном формально-логическнй характер, вроде аксиомы о том, что две величины, равные одной и той же третьей величине, равны между собой. Другие описывают пространственные отношения, например, аксиома пара- лелльностн, утверждающая, что через каждую точку Р плоскости, не лежащую на заданной в той же плоскости прямой 1, проходит одна и только одна прямая, не пересекающая I, которая и называется параллельной 1.

Это и есть знаменитый пятый постулат Эвклида, знаменитый тем, что он не облапает самоочевидностью .чисто логических постулатов математики. Целые поколения ученых всячески пытались доказать, что он не может нарушаться. В XVIII столетии итальянский математик Саккери потратил много усилий на исследование различных следствий, получающихся при отказе от аксиомы о паралелльности в надежде, что он рано или поздно придет к какому-либо логическому противоречию. Все его усилия были тщетными. Чем более он старался найти противоречия среди следствий из отказа от этой аксиомы, тем более содержательней становилась совокупность фактов, получающаяся при таком отказе. Более того, вся эта совокупность фактом мало-помалу приобретала характер геометрии, страшно причудливой по сравнению с геометрией Эвклида. Тем не менее новая геометрия были внутренне непротиворечива. Наконец, в начале XIX столетия целая группа ученых — венгерский математик Янош Боян, русский математик Лобачевский и немецкий математик Гаусс —пришла к смелому заключению о том, что отказ от аксиомы о параллельности вообще не приводит ни к какому противоречию, а означает только переход к новой, «неевклидовой» геометрии. Последняя легла в основу современной картины мира вместе с квантовой теорией и теорией относительности Эйнштейна. То есть неувязка с пятым постулатом означала на самом деле его несправедливость. Вселенная постигается, таким образом, чисто ложчески- ми рассуждениями. Это и есть справедливость т.н. рационального способа мышления — способность к доказательству с помощью аргументов. Речь идет не о способности ума к доказательству, а о свойстве Вселенной быть познанной через такую форму познания, или о способности ума познавать Вселенную. Греческие ученые развили т.н. аргументацию, основанную на общих принципах, что сопровождалось развитием абстрактного мышления. Весь этот процесс основывался на вере в то, что Вселенная по сути своей рациональна и может быть во всех деталях выведена чисто логически, исходя из первичных принципов.

Эта на первый взгляд простая мысль чревата очень глубокими выводами.

Во-первых, Вселенная действительно рациональна, раз чисто логическая неувязка аксиомы о параллельности означает ее несправедливость. Появившаяся геометрия Лобачевского, как мы ее называем, означает очень многое в современной картине мира. Значение ее для космоложи было выявлено гениальным русским матетиком А.А.Фридманом в 1922 году. В этот год он опубликовал статью, где сообщал о найденном нм решении уравнения Эйнштейна, из которого следовало, что Вселенная расширяется с течением времени. Это заключение было экспериментально обнаружено в 1929 году Э.Хабблом, зафиксировавшим разбегание отдаленных туманностей. Метрика, найденная А.А.Фридманом, дает при фиксированном времени пространство Лобачевского. Пространство скоростей специальной теории относительности Эйнштейна является пространством Лобачевского.

Во-вторых, парадоксы Зенона, полученные тоже чисто ложчески, показывают действительные свойства пространства-времени, до сих пор до конца не изученные…

Выходит, что вера в свойство человеческого ума, которая в свое время помогла грекам начать познание мира чисто логическим способом, получила как минимум дважды блестящее подтверждение.

Вера античного человека в рациональную основу Вселенной привела к развитию философии и зарождению основ современной науки. Все остальные фрагменты античной культуры, которые так восхищают нас до сих пор, обязаны своим возникновением еще одной стороне отношения античного человека к космосу. Она ярко проявилась в том числе и в работах Аристотеля. Лосев пишет об этом так: подробное знакомство с работами Аристотеля может показать внимательному шпателю, что, по мнению философа, все существующее есть не что иное, как произведение искусства, и сам человек, и весь мир. Сказанное настолько красноречиво, что добавить нечего…

 

Подробно рассмотренное выше «пробуждение сознания » в античности, как известно , происходило в т.н. “осевое время «, когда подобные процессы происходили и у других культурных народов древности. Они совершались независимо друг от друга и почти одновременно (с точностью до двух-трех тысячелетий). Это эпоха VII — V вв. до н.э. В Греции этот период ограничивают понятием «досократики». Примерно в это же время возникает китайская философия, основные идеи которой — учение об элементах и о важнейших движущих силах мироздания — инь и ян — во многом можно считать близкими концепциям Гераклита, Парменида, Эмпедокла. В Индии в начале VI в. до н.э. появляется Сиддхартха Гаутама (Будда) — создатель одного из самых глубоких религиозно- философских учений. В Иране Заратуштра произвел радикальное очищение древнеиранских верований от элементов мифологии и придал иранской религии возвышенный характер. Согласно новейшим исследованиям, именно иранские религиозно-философские воззрения оказали наибольшее влияние на мышление ранних досократиков.

 

Сформулированный Карлом Ясперсом смысл «осевого ” времени показывает, что глубина и направление идей, высказанных в то время, определила все духовное движение для человечества на многие века вперед. Последующее развитие европейской философии и науки вплоть до наших дней (как и многое, сделанное человечством за это время) строится на фундаменте, заложенном в осевое время. В деле становления научного подхода к познанию мира греки тоже не вышли за рамки задач, поставленных «осевым » временем. Пути восточной (Индия, Китай) и западной мысли, начиная с «осевого «времени, расходятся, образуя два подхода к познанию мира. Подход, выбранный в античности, и привел в конце концов к развитию европейской цивилизации.

А вот у нас в Японии…

 

Как-то, я помню, совершенно естественным для молодежной болтовни образом речь зашла о браках. И тут один из нас сказал такую удивительную вещь: в Японии, дескать, из общего числа бракосочетаний одна треть будущих молодожен знакомится друг с другом в студенческие годы, со второй третью это происходит на работе, а последнюю треть друг для друга подбирают чужие люди, которые устраивают смотрины.

Что тут удивительного, подумаете вы. Все- таки Япония — страна традиций. Но и для такого консервативного общества, как японское, достаточно странно, что в двадцатом веке действует система, давно отжившая свой век в большинстве передовых стран мира, да и еще так активно. Я попробую объяснить, почему статистическая цифра, приведенная в беседе, была для меня столь неожиданной, и постараюсь описать по собственным наблюдениям, как молодые японцы и японки знакомятся и развивают отношения, а также рассказать то, что я знаю о японских смотринах.

О первой трети, значит, о тех, кому суждено встретиться с так называемым человеком судьбы в праздные студенческие дни, я могу рассказать смело. Ведь, я тоже была студенткой японского вуза! Так-с. Студенческая жизнь в Японии разделяется на две части: занятия и свободное время после них. Для этого внутри вузов существуют многочисленные кружки, клубы, студенческие организации и тщ., где собираются относительно похожие люди, и где поэтому завязывается большинство романов. В группах, в которых проводятся учебные занятия, пар мало, потому что с одногруппниками встречаешься только тогда, когда предмет обязательный, в то время как в кружках любителей музыки репетиции, концерты, в спортивных клубах тренировки и соревнования, а в организациях верующих студентов чтение Библии, уход за больными или мероприятия с инвалидами.

А как же общие предметы? У нас в Японии обычно число общих предметов обычно достигает сотни, если не больше, и из них студенты уже сами выбирают по своим расчетам. Кто самые легкие, кто самые интересные, кто за компанию с друзьями. Если человек пришел на первую лекцию один, то возможность увидеть там других однокурсников совсем невелика. И даже если договорились с кем-то заранее — нельзя же не слушать лекцию!

С товарищами же по кружкам, клубам и т. п. кроме вышеописанных занятий еще и ездят зимой кататься на лыжах, а летом отдохнуть на природе. Эти мероприятия организуются регулярно по давнишней традиции каждого кружка и считаются почти обязательными. Поэтому зачисленных хотя бы в один кружок остается мало времени и сил, а самое главное, средств, чтобы поболтать с малознакомыми одногруппниками, спокойно попивая пивко.

Но это на гуманитарных факультетах, где училась и я, а на технических, где обязательных предметов гораздо больше и поэтому невелик выбор общих предметов, дело выглядит немножко по-другому. Отношения там очень дружеские и тесные, поэтому пары рождаются весьма продуктивно. Но, дорогие читатели, к сожалению, техническим факультетам свойственно несоответствие между мужчинами и женщинами в числе, короче говоря, мужчинам предстоит жесточайшая конкуренция за одну девчонку. Ах, как я искала туалет «Ж» в Токийском политехническом университете, когда пришла сдавать госэкзамены. Я вышла из аудитории и нашла стрелку-указатель. Стрелок оказалось много. Я иду по ним и прохожу мимо «М» — одного за другим. В результате я дошла до нужного места и, вернувшись в аудиторию, заметила, что прошло уже двадцать пять минут! Дома я спросила брата, который тогда ходил в этот университет, неужели у них там так мало девушек? Он ответил спокойно: «У нас три четверти — мужчины.»

 

Как мы видели выше, в студенческих кружках любовные отношения, которые являются нашей сегодняшней темой, растут естественным образом, поэтому можно на этом не задерживаться. Но мы видели еще и то, что есть несчастные мальчики, у которых шансов ужасно мало. Как быть им? С девушками не повезло не только тем парням, которые учатся на механических факультетах или, хуже, в институтах, но так же худо и тем, кто принадлежит к чисто мужским или чисто женским кружкам. Есть еще женские институты. Им-то вообще что делать? Охотиться на профессоров, что ли? — Нет, все давно обдумано. Практикуются известные меры. Во-первых совместные вечеринки. Допустим, у одного члена кружка дзюдо, где, как правило, нет ни одной девушки, найдется знакомая по школе, которая ходит в женский институт и согласится собрать подружек. И вот часов в пять все приедут в какой-нибудь «номия» (дешевый бар) и перезнакомятся. Некоторым удастся обменяться телефонными номерами, по которым, если захочется, можно позвонить и попытаться назначить встречу вдвоем.

Во-вторых, приглашают парней в качестве тренеров. Эта система хороша для студентов пристежных университетов, которых без устали приглашают женские институты. Но тем, кого никто не приглашает, очень уж обидно. Такие тоже находят выход из ситуации и устраивают «совместные» тренировки. Дескать, зови, не зови, все равно придем.

 

Теперь мы приступаем ко второй категории и посмотрим, как в Японии находят свою половину на работе. К сожалению, по поводу этого я должна ограничиться ссылкой на рассказы друзей, так как сама не имею настоящего опыта работы.

Первое, что приходит мне в голову, когда я об этом думаю, это то, что в Японии крупные фирмы и компании берут девушек только для того, чтобы свести их со своими верными солдатами-служащими, чтобы те меньше отвлекались. Поэтому умных развитых девушек не нанимают.

Мою самую близкую очень способную подругу никуда не принимали, потому что она училась в США и хотела стать профессиональным программистом. Когда в конце концов ее все-таки взяли, то начали сразу же выгонять из-за того, что она высказывала свое мнение и, как нормальный человек с нормальными потребностями, не стремилась работать 13 часов в день. Им, видите ли, просто нужны будущие жены, которые считают своим долгом самоотверженно помогать мужьям, то есть все устраивать так, чтобы мужья могли сосредоточиться только на работе. Неприятно и печально, но оно и есть.

Таким образом, если ты благополучно устроился на работу, можешь уже не думать о любви, потому что к этому сама среда располагает. Хотя, говорят,нельзя вступать в близкие отношения с человеком из того же отдела. Я-то, конечно не разбираюсь в такой тонкости, но, может быть, начальник не хочет терять женскую рабочую силу, так как после вступления в брак женщины становятся домохозяйками. А как знакомятся, если в своем отделе невозможно найти невесту или жениха? Так же, как и в вузах. Внутрифирменные мероприятия и кружки, совместные вечеринки вне и внутри фирмы. В этом смысле можно сказать, что вузы — миниатюра фирм.

 

Так как ситуация на любовном фронте одна и та же и в учебе, и на работе, мы перейдем к теме смотрин. Об этом я могу представить вам лишь общие сведения. Они следующие. Место действия: папина работа. Начальник подходит и говорит:

— Знаете, господин Н очень просит меня познакомить вашу дочь с его сыном. Не могла бы она хотя бы увидеться с ним, знаете,

ради приличия… Понимаете, господин Н для нас очень важный человек, мы просто не можем, ну, так сказать….

Конечно, «не можем» отказаться и встреча состоится. Она проходит, как правило, днем в отдельной комнате дорогого ресторана или гостиницы с участием начальника с женой, родителей с обеих сторон и самих знакомящихся. Все должны быть официально одеты, поэтому женщины чаще всего в кимоно, а мужчины в костюмах. Пьют чай со сладостями.

Несмотря на старания начальника, который является зачинщиком происходящего, разговоры не активны, всем тяжела эта тишина. Родителям хочется узнать абсолютно все об этой партии, а молодыми это чувствуется. У всех перед носом висит слово «женитьба», и всем неловко.

Вам, русским, наверняка, все это смешно, но для нас это вопрос благоустройства жизни! Ведь в Японии одним браком живут до конца жизни.

Вот попили чаю и будто бы поговорили. Теперь все уходят, оставляя молодых, которые, как правило, идут гулять по саду этого же ресторана или гостиницы или, если наберутся смелости, то по городу. Но это очень трудно, когда девушка в кимоно, поэтому обычно первая встреча завершается в саду. Если кто-то из двоих не понравился другому, то сразу сообщают посреднику-начальнику, и все на этом кончается. Если ни у кого нет возражений, то дело пойдет дальше.

 

Мне кажется, что смотрины хороши тем, что уменьшают риск. Брак может оказаться счастливым, когда сочетаются три элемента: готовность к семейной жизни, материальное обеспеченность и поддержка родителей. Благодаря смотринам родители с самого начала знают тебя, и ты знаешь ее или его родителей, твое материальное положение известно всем и тебе известно то же о возможном будущем партнере. Родители, будучи причастны к этому процессу с первой встречи, тоже оказывают известное влияние на решение и поэтому и в супружеской жизни, если что, стараются поддержать связь молодоженов. А посредник со своей женой будут играть роль третьих родителей, но более объективных, к которым можно обратиться за советами.

Таким образом в самой структуре смотрин есть функция создания и поддержки благополучия семьи. И если счастье человека заключается в семейной жизни, то, оказывается, большую пользу японскому обществу приносят смотрины.

 

Театр Дождей, Фонтанка, 130

 

Режиссер театра Наташа Никитина: “Мировоззрение у меня оптимистичекое, что, может быть, звучит странно — все пьесы как будто трагические. Но я их как трагические не ощущаю. В пьесе, которую мы сейчас репетируем, “Эвридике» Жоржа Ануя, оптимизм финала, где смерть торжествует, и герои погибают, для меня заключается в том, что Орфей и Эвридика предпочли умереть, чем жить “как все ”. Они хотели жить на уровне своей любви”.

 

Когда мы уходили из театра-клуба “Суббота», в котором я пробыла десять лет, нас было больше двадцати человек, и мы хорошо знали, зачем уходим. Мы ушли делать свой театр, зародыш, костяк которого сложился уже внутри “Субботы». Объединились люди, с которыми было интересно работать, у которых был общий язык и общие цели.

Ушли мы просто на улицу и первое время репетировали на квартире, пока счастливый случай не подарил нам статус театра при Молодежном культурном центре. За этим последовала удача в поисках помещения, и мы закрепились в Красном уголке на Фонтанке, где в то время находилась избирательная комиссия, а по понедельникам собирался Народный фронт. В качестве ответной услуги мы должны были работать с подростками района, а для начала сделать новогодний спектакль. Сыграли его мы 7 января 1990 года, и этот день стал днем рождения театра, приятно совпав с Рождеством.

Тут мы и осели. Потихоньку из помещения ушла избирательная комиссия, за ней — Народный фронт. Мы выкрасили желтые стены в черный цвет, разобрали эстрадку, выстроили театральный зал и окончательно в нем укрепились. Здесь мы живем до сих пор, успев поменять ряд статусов, сделавшись в итоге экспериментальной сценой Молодежного театра. Семен Спивак, руководитель этого театра, сделал шаг, исключительный для театрального мира. Он не только дал нам возможность жить, заниматься профессиональным творчеством, но, что не менее важно, взяв нас под свою опеку, он абсолютно не вмешивается в наш внутренний процесс, в нашу работу. Творчески мы совершенно самостоятельны. Как с режиссером, со Спиваком мы находимся в постоянном творческом содружестве. Я люблю посещать его спектакли и часто приглашаю его к себе посмотреть, чем занимаемся мы.

 

Несомненно, наш театр — это настоящая семья. Она формируется по особым законам. Мы все связаны любовью не просто к театру, а к театру конкретно нашему. Мы любим наши спектакли, любим друг друга. Именно это и позволяет нам жить и преодолевать все трудности.

Театр в первую очередь нужен нам самим. Конечно, без зрителя, без взаимодействия с ним наша работа не имела бы смысла. Но прежде всего то, что мы делаем, доставляет удовольствие нам самим.

Помимо этого, театр для нас — мощнейшая экологическая ниша, где мы живем, и за счет этого многого не видим. В прошлом году, когда у нас прорвало трубы и весь театр был залит, неделю нельзя было работать. На меня немедленно навалились магазины, я стала видеть цены, обращать внимание на людей в транспорте, — жить не захотелось, настолько это было тяжело.

Другое дело, когда все идет нормально. Еду на репетицию — ничего не вижу, думаю. С репетиции — тоже думаю, прокручиваю что-то в голове. После спектакля — совсем замечательно — актеры едут с цветами, сияющие, у всех хорошее настроение.

Кому-то покажется, что мы отгородились от реального мира, чтобы не участвовать в его проблемах, но я не нахожу в нашей жизни ничего искусственного. Мы живем тем, что нас интересует, и это для нас естественно.

 

Мне и в жизни, и в театре неинтересны люди, которые живут, чтобы есть, и едят, чтобы жить — это очень важная для меня формулировка. Мне нужны другие люди. Они тоже едят, им это тоже нужно, но, чем больше они заняты творчеством — не обязательно конкретным, это может быть творчество в самом себе — тем меньше они от этого зависят.

Вот такие герои меня и интересуют, такая драматургия, люди, глубоко чувствующие. Если задуматься, о чем я ставлю спектакли, не трудно прийти к выводу, что все они ставятся о смысле жизни, о поисках его. По большому счету все спектакли о том, для чего мы вообще существуем. Поэтому я нуждаюсь в настоящей большой литературе. Когда я пытаюсь заинтересоваться злободневностью, сегодняшним днем, через неделю мне становится скучно. И это то, чем Треплев в “Чайке” отличается для меня от Аркадиной. Аркадина, несомненно, талантливая актриса, но живет в предельно конкретном мире, и этот мир ее очень интересует. А Треплев живет где-то там… Меня интересуют люди немножко не от мира сего, та самая “чеховская интеллигенция”.

Набоков об этом сказал в своих лекциях о Чехове: “Во всех чеховских рассказах мы видим бесконечные спотыкания, но это спотыкания человека, который оступается, потому что смотрит на звезды».

 

Если и существует в нас отличие от привычного реалистического театра, то выражено оно не в конкретных расхождениях, а в общем настроении, в знаке, определяющем пьесу, в музыке, в свете, небытовых декорациях, зачастую в мизансцене. Поэтому направление, стиль театра я бы обозначила словом “импрессионизм», как понимаю его

сама. Нет ощущения знаковости, но есть атмосфера. Все, как в жизни, но в реальной картине появляется настроение. А в остальном я назвала бы наш театр самым что ни на есть русским традиционным театром, возможно, ближе к театру Станиславского, чем подавляющее большинство театров, работающих по его системе. В этом смысле эталоном для меня мог бы стать старый МХАТ.

Форма в моем представлении равнозначна понятию атмосферы. Декорации, ритм спектакля, мизансцены, актерская пластика должны работать на атмосферу, создавать ее. Очень важно присутствие художника, сценографа, который придавал бы идее форму. Собственно, мой метод основывается на чувстве, ощущении. Стоит перевести это в мысли и слова, все сразу делается мертвым. Мое знание очень конкретно, но проявляется только в ходе репетиций. Поэтому я перестала заранее определять решения, придумывать мизансцены. Меня это ограничивает, мешает.Если я пытаюсь передать содержание, экспериментируя с формой, я убеждаюсь, что в чем-то потеряла. После каждой попытки прибегнуть к изобразительному, пластическому решению, воспользоваться музыкальным или мизансценическим ходом я должна была признать, что получилось меньше, чем в пьесе Чехова. Потому что показать — не то же самое, что быть. Быть этими героями, дотянуться до них — этого не передать никакой мизансценой. Актер должен это прочувствовать и прочувствованно, глубоко, по-настоящему, сыграть. А знак всегда меньше.

 

Наш театр — театр содержания, подробной психологии, где человек должен восприниматься как абсолютно живой, когда актер исчезает, а остается только герой. В сложную психологию человека невозможно запрыгнуть мгновенно, поэтому наша работа идет поэтапно. На исходный образ постепенно накладываются все новые подробности, в результате чего портрет приобретает объемность.

Такой метод рождает свою специфику. Долгая и кропотливая работа по созданию образа настолько заполняет сознание, что в какой-то момент актеры теряют способность развивать этот процесс. Информация перестает восприниматься, и всякая дальнейшая доработка становится невозможной. Поэтому когда спектакль выходит, это еще совсем не тот спектакль, которым он должен быть и каким станет со временем. Его надо сыграть раз десять, прежде чем то, что заполняло актерам голову, укрепится в подсознании и начнет там жить. Тогда вновь возвращается способность что-то воспринимать. И эта работа продолжается постоянно. Хотя в такой системе есть и минусы, гораздо важнее то, что благодаря этому спектакль не умирает. Нашей “Чайке» скоро будет десять лет, а мы до сих пор ее репетируем и открываем. Сказывается работа с хорошей драматургией, ее можно открывать бесконечно, а спектакли от этого только становятся с каждым годом лучше, все более живыми.

 

Новые спектакли мы ставим раз в год. Поставив один спектакль, сразу начинаем работать над следующим. И все наши спектакли не перестаем репетировать, с этого начинается каждый сезон, чтобы освежить материал после лета. Похоже, что летом осуществляется переход количества в качество: за сезон набирается количество, а летом оно оседает и переходит в новое качество. Каждую осень, начиная репетировать, я открываю дополнительные возможности продвинуться к совершенству, и каждая формальная техническая репетиция тут же превращается в творческую.

 

Труппа нашего театра пополняется за счет представителей разных крупных любительских театров, по тем или иным причинам прекративших свое существование. Я стараюсь собирать осколки этих “настоящих», во многом профессиональных любительских театров. Несколько попыток работы с профессиональными актерами не увенчались успехом. И причина здесь в том, что они, как правило, обнаруживают склонность заменить истинный расход, истинное чувство профессиональным приемом, “создать видимость”. Но в нашем театре с пятью радами зрительного зала сразу обнаруживается, если на сцене что-то происходит не по-настоящему. Никакие уловки не помогают. Зрителю становится скучно.

Поэтому я перестала рассчитывать на профессиональных актеров, и последние два, три года мы идем по более предпочтительному пути — пути профессионализации изнутри, за счет различных студийных занятий, школы, постоянного тренинга, самостоятельной работы. К этому нас обязывает и положение экспериментальной сцены государственного профессионального театра.

И в этом наша работа тоже больше всего напоминает прежний традиционный театр, D котором люди становились профессионалами в процессе практики.

 

Основное наше преимущество — то, что в театре есть некая общая позиция, общее мировоззрение театра, то, что Станиславский называл сверх сверхзадачей. Это то качество, то доброе, светлое начато, которое держит спектакль независимо от частностей. Люди, находящиеся на сцене, актеры, уже сами по себе несут добрую энергию, свет. И происходит так потому, что для каждого из нас общее дело важнее, чем собственное “я».

Надо сказать, что этот принцип в определенной степени входит в конфликт с предполагающей значительную долю эгоизма актерской природой, что создавало Нам определенные сложности при воплощении на сцене конфликтных, страстных, эгоистических характеров. Мы с самого начала отдавали предложение интеллигентным героям на сцене и в результате слишком далеко зашли в воспитании собственной интеллигентности. Мы привыкли играть людей одного социума, одного душевного склада, людей “хороших”, хотя и разных по характеру.

Поскольку теперь мы ставим и другие пьесы, нам приходится привыкать к более разноплановым ролям, и актеры постепенно приучаются играть мерзавцев, не становясь от этого хуже в жизни.

 

Существует мнение, что работа актера на сцене не должна влиять на его личность в обычной жизни. Таких примеров действительно немало. Но есть другой тип актера и творческой личности, когда человек не одарен персвоплощенческой актерской природой, но настолько силен как личность, настолько хочет и умеет работать, что, прилагая огромные усилия, учится не столько перевоплощению, сколько пониманию того человека, которым он становится на сцене.

Такие впитывают все лучшее из своей роли, совершенствуя тем самым натуру. Мне это бесконечно нравится, и я рада, что в нашем театре есть подобные примеры. Такие люди наиболее надежны, потому что человеку свойственно ценить то, во что вложен его труд. Наибольшего результата, как говорит мой опыт, добиваются как раз те, кто, казалось, не блистал особым дарованием, но добивался своего упорством и энергией. Наделенные ярким талантом часто недооценивают его, получив все слишком легко, перестают расти, иной раз бросают дело. Двигаются те, кто вкладывает в это большой труд.

Мало кто, к сожалению, понимает, что актерство — не развлечение, а безумные нагрузки, огромный труд. В течение четырех, пяти часов репетиции непрерывно работают голова, нервы и мышцы. Несмотря на это, хорошая репетиция, удачный спектакль превращаются в отдых. Если есть взаимодействие с залом, если зритель не остался равнодушен, актер после спектакля не чувствует усталости. И актеры, и зрители выходят кз зала заряженными, обновленными. Когда же зрителя не удается зажечь, актеры из театра не выходят, а выползают.

 

Для нас очень важна сработанность с актерами, их доверие. У нас постоянная труппа, мы работаем вместе много лет и хорошо друг друга знаем. Когда я вижу, как актер растет, это делает меня совершенно счастливой. По отношению к актерам нашего театра я испытываю чисто материнское чувство гордости. Меня нисколько не задевает тот факт, что в нашей книге отзывов ни разу не упомянут режиссер, все — только об актерах. И это справедливо, потому что нет такого театра — Наташи Никитиной, — есть Театр Дождей.

Работа в театре способна приводить к состояниям острейшим, крайним. Когда все движется хорошо, меня наполняет чувство гармонии, уважения к себе, близкое к высшему умиротворению. Такие понятия, как тщеславие, самолюбие бесследно растворяются, заменяясь открытостью миру, добротой. Но стоит работе застопориться, начинаются комплексы, сомнения в своих способностях, либо наоборот — мания величия, страдания: меня не понимают, не доросли… В такие моменты самое главное — не страдать, а действовать. От режиссера в театре многое зависит.

Режиссер — это в первую очередь мировоззрение, особый взгляд на мир, особое к нему отношение, ракурс. Не менее важно умение через актеров и вспомогательные средства передать свое мировоззрение зрителю. И для этого идут в ход любые средства, используются всевозможные методы. Не существует общих рекомендаций или определенной техники, приводящих актера к пониманию своей задачи, поскольку даже самые элементарные понятия — доброта, сила, любовь — каждым человеком ощущаются по-своему. Каждый актер имеет свою особенность, свои точки восприятия, понимания. Режиссер должен определить, “вытащить” это, используя все свои возможности. Сейчас, работая со своей труппой, я знаю точно, кому и какой способ лучше всего подойдет, но когда ставился мой первый спектакль, я и песни пела, и стихи читала, и истории из своей жизни рассказывала, чтобы ввести актеров в нужное состояние.

 

В другие театры от нас никто еще не ушел, хотя время от времени кто- то оставляет театр. Расставаться нам приходится в основном с мужчинами, и для этого есть две причины. Первая, несомненно, материальная. Театр практически не дает денег. Мужчины, имеющие семьи, детей, вынуждены разрыдаться между желанием играть и необходимостью заработать деньга. Правда, решившись уйти от нас, они остаются доигрывать свои роли. Со временем мне все равно приходится от них отказываться, потому что они выходят из постоянного тренинга и начинают постепенно отставать от тех, кто продолжает двигаться вперед. Чтобы спектакль был равноценен по исполнителям и рос равномерно, должна работать постоянная труппа.

Честолюбие — вторая причина, почему от нас уходят именно мужчины. В нашем театре для него очень мало условий.

 

В театральном мире мы занимаем странное положение. Я совершенно намеренно избегаю шумихи и общения с театральной средой, не стремлюсь получить одобрение сверху, хотя это могло бы существенно облегчить нам жизнь. Я не испытываю большого доверия к тем, от кого зависят судьбы театра, поэтому “минуй нас, боже, и барский гнев, и барская любовь». Кого-то неожиданно превозносят, а потом так же неожиданно начинают бить. Кроме того, как деньги, так и слава — серьезнейшее испытание, к которому театр, может быть, не вполне готов. По этой же причине я не занимаюсь и поисками зарубежных гастролей, потому что в этом случае мне придется делить: ты поедешь, а ты нет… Все спектакли у нас массовые, в каких-то — два состава, а нужно выбрать один, и это значит сказать: ты играешь лучше, я тебя больше люблю… Нет, не надо ничего. Мы живем, и этого достаточно.

Популярности толпы я не ищу, потому что толпа, приходя в театр, все равно никогда не имеет своего мнения. Приходят с готовым и уходят с готовым независимо от того, что увидели.

Гораздо важнее то, что у нас все прочнее формируется круг зрителей, и с каждым годом он становится шире. Своего зрителя мы воспитываем с молодежи, со школьников. Очень хочется дать ракурс взгляда на мир сегодняшним ребятам. Наш зритель приходит, уже веря нам, зная, что получит удовольствие. Посторонний человек, попавший к нам, не испытывает доверия, поэтому первое, что мы должны сделать — перебороть предубеждение. Приходится делать двойную работу, действовать на пределе. И все-таки намного лучше пожинать плоды собственного труда, мне это нравится больше всего, поэтому я предпочитаю потратить в два раза больше сил, чтобы победить зрителя, захватить его.

Любовь, которую мы получаем от зрителей, для меня ценнее, чем официальное признание.

 

Театр — одна из составляющих моей личной жизни. Зависимость сторон здесь прямая. Только находясь в состоянии гармонии, я способна что-то делать. Гармонии свойственно нарушаться, и я ее непрерывно воссоздаю.

В свое время на мое отношение к жизни сильно повлияло рождение дочки. Я почувствовала себя увереннее, свободнее. Позже, когда у меня наступил период общей усталости, потери интереса к жизни, кризис мировоззрения и очередной тупик, из которого нельзя было найти выход, я, тяжело вздохнув, родила второго ребенка.

Отмечу и обратную зависимость. Театр не дает мне чувствовать себя одинокой, и я, как и актеры, привношу в свою жизнь что-то за счет сыгранного на сцене, а все, что обретаю в личном опыте, в своей частной жизни, переношу в работу, и в последнее время часто делаю это осознанно. Для внутренней уверенности, гармонии необходимо равновесие сторон.

 

Однажды, после “Опасного поворота», мне сказали: это не театр, это сеанс психотерапии. Действительно, есть такой прием у психиатров, когда пациент вовлекается в игру, и ему приходится перевоплощаться. Благодаря этому он излечивается.

Меня такое определение устраивает, я с ним вполне согласна. У нас в самом деле как раз такой театр, и может быть это именно тот театр, к которому я стремлюсь.

 

 

Ночь. Два часа. Выхожу с собакой прогуляться. Пустынные морозные улицы. Голый асфальт, кое-где присыпанный снегом. Ни души. Со скрипом качается вывеска, шурша, взлетают на ветру пустые пластмассовые пакеты.

Апраксин Двор на ночь вымер. Жутковато.

Спешим от мороза скорее к дому, выходим к переулку — нам наперерез, от Фонтанки к Садовой, вдоль оси пустой улицы размашистыми скачками пулей несется ЗАЯЦ! Господи, помилуй, — ЗАЯЦ! — настоящий, посреди улицы, в центре!

Увидев нас, круто развернулся в прыжке и помчался назад к Фонтанке. Стою и всматриваюсь пристально — не обман ли это зрения, не оборотень ли, не взбесившаяся ли ночная кошка? Не может такого быть, чтоб зайцы спешили по ночам на Садовую, не в лесу живем! Но нет, чуть буроватый, ушастый, большой, длинноногий — нормальный лесной заяц.

Смотрю и глазам не верю. Господи, ЗАЯЦ! — говорю вслух. Всякое бывает под Рождество, но должны же быть разумные пределы…

— Дичаем, подруга, дичаем, — говорю собаке. — Скоро на лыжах и с двустволкой из квартиры выходить начнем. Собака смотрит на меня ласково и тянет домой, ближе к кухне. Зайцев она прежде не видала, и к событию всерьез не отнеслась. А мне в себя не прийти от изумления: хороши шуточки — заяц на ночной зимней улице в центре города, сюжет не то для Гоголя, не то для Булгакова!

1994

Господин Лю Жэньхао, почти безвылазно прожив в нашей стране — между Москвой и Санкт-Петербургом — три долгих года и успешно защитив кандидатскую диссертацию, почувствовал, что успел сильно соскучиться по дому. Он поспешил со сборами и отбыл на родину в Тайвань на полмесяца раньше, чем планировал.

Прощаться было грустно. Близость отъезда сделала Жэньхао откровенным, и он неожиданно заговорил о том, чего до этого из скромности старался не касаться в беседах.

 

У меня долго не было друзей, — рассказывал он, — в детстве мне казалось глупым играть, как все дети. Брат очень любил ходить в детский сад, а я смог выдержать там только один день, так мне не понравилось, что внимание уделяется пустякам. Мне стыдно было водить хороводы и петь детские песенки. Игры детей казались мне пустыми, поэтому я предпочитал сидеть дома. Когда родители уходили и я оставался один, я раскрывал большую бухгалтерскую тетрадь отца с обратной стороны и начинал рисовать. Настал момент, когда отец, делая записи, дошел до страницы с моим рисунком. Я признался, что давно занимаюсь этим, и с того дня получил право не выходить к ребятам на улицу под предлогом рисования.

Девушками я тоже не интересовался — это требовало времени, которого мне всегда не хватало. Мне больше нравилось то, что обычно считается занятием для стариков, например, тайцзы. Многие думают, что этими упражнениями надо начинать заниматься, только выйдя на пенсию. В институте меня даже прозвали «Стариком» — из-за тайцзы и из-за того, что я не ходил на дискотеки, не ухаживал за девушками и не развлекался с друзьями. Обычно в этом возрасте людей больше интересуют веселые вещи, а то, чем любил заниматься я — совсем не для молодежи.

В детстве я был очень молчаливым. До восьми, девяти лет я был уверен, что бог вкладывает в каждого человека определенное количество слов, поэтому, когда все слова сказаны, человек сразу умирает. Я старался все время молчать. Мой учитель решил даже, что я заболел или сошел с ума. Когда он убедил меня, что я ошибаюсь, и что длина моей жизни не зависит от количества сказанных слов, я так обрадовался, что начал говорить без остановки и сделался очень болтливым. За это мне дали кличку “Пулемет”, потому что я ни минуты не молчал.

Большинство людей, заканчивая школу и становясь взрослыми, живут шаг за шагом, не задумываясь, зачем им это нужно и к чему приведет. Они поступают в институт, потому что так советуют родители, друзья, или потому, что это престижно в настоящий момент. После института они работают по специальности, потом женятся, заводят детей, делают карьеру, а потом выходят на пенсию и отдыхают. Мало кто задумывается, соответствует ли такая жизнь лично ему.

Дома я закончил институт по специальности авиационное машиностроение. Студенческие годы оказались для меня очень полезны. Учеба не была слишком напряженной и оставляла достаточно времени, чтобы думать. Благодаря этому я понял, что специальность меня не устраивает. После армии, где я был авиационным механиком, я решил получить другое образование. Чтобы понять свою цель в жизни, надо хорошо знать себя. Напрасно люди не стараются узнать о себе как можно больше.

У меня много интересов, я очень любопытный человек. В шестнадцать лет я начал учиться играть на скрипке. К сожалению, это слишком поздно, чтобы успеть стать настоящим музыкантом, но я надеюсь, что в следующей жизни начну заниматься музыкой в более раннем возрасте.

Четыре годэ я посвятил медицине. Акупунктура, китайский массаж, исследования пульса. Цигун. Я не считаю, что добился многого, но кое-чему успел научиться.

В России я получил экономическую специальность. Поступил в аспирантуру Московского университета и занимался вопросами интеграции экономики Тайваня и России. Думаю, что этот предмет соответствует современной жизни и моему возрасту.

Русским языком я начал самостоятельно заниматься дома, но мне не хватало хорошего преподавателя и практики, поэтому только в России я смог по-настоящему узнать язык.

Вообще мне повезло, что я оказался в России. Я человек, который любит рисковать, я люблю непредсказуемость, а Россия — очень непредсказуемая страна. Здесь никогда нельзя предвидеть, что случится в следующий момент. Это заставляет быть готовым ко всему и задумываться о серьезных вещах. Может быть, счастье русских — жить так, как они живут.

Меня интересуют только серьезные вещи, о которых обычно думают старики. Жалко тратить жизнь на мелочи. Если человек думает только о своей маленькой цели, то, достигнув ее, он не знает, что делать дальше.

Это и многое другое рассказал Жэньхао во время нашей последней встречи, иногда прерываясь, чтобы проиллюстрировать свой рассказ, написав на салфетке китайское изречение или строчку из старинной песни, что наполняло разговор особым значением.

От себя хочется добавить: у нас еще будет возможность проследить за ходом мысли господина Лю, несмотря на его отъезд. Только теперь его рукописи будут присылаться почтой из Тайваня {после естественного перерыва на отдых). Как и до этого, господин Лю Жэньхао продолжит для своих заметок пользоваться исключительно русским языком — еще одним из числа серьезных предметов, достойных его интереса.