Дорогим Нвард и Теграну.

 

Облаков дырявых лоскуты,
Горных скал седые монолиты,
Церкви потемневшие кресты,
Временем истоптанные плиты…

 

Молчаливо узкое подворье,
Но иконы древние святых
Вспоминают пораженья горе,
Сильный дух и тщетные мечты.

 

Одиноки гордые руины,
Гул реки в ущелине со дна,
Крест ажурный или герб старинный.
Под плитой — покой и тишина.

 

2019

Фото И. Трегуб

Об авторе: Артём Жиляков – музыкант, офеня, преподаватель Томского Императорского университета, кухнар и мудл в одном лице, лицо можно увидеть рядом.

 

Ключи от Императорских сюит

 

«Но я ведь был гораздо старше тогда,
сейчас я намного моложе».
– Боб Дилан

 

Поэтому начнем плясать от печки. Отрывок, предлагаемый к чтению, называется «Ветербург» и является третьей частью из цикла историй под общим заглавием «Promo-ассистент продюсера с Западного побережья Сибири». Чтобы попробовать окунуться в изображаемый мир, я предлагаю обратиться к предисловию к книге.
«Брошюра, собранная из небольших новелл, названных Императорскими сюитами, восходит к названию песни The Rolling Stones “The Under Assistant West Coast Promotion Man”. И потому наблюдения и зарисовки, вошедшие в художественное описание, можно приписать незаметному, но незаменимому человеку. Это – менеджер, который обеспечивает сцену музыкального действия, сет-лист выступления, или рекламирует гастрольный тур. Он всегда находится рядом и вокруг, имея свой взгляд на происходящее, и ко всему немного музицирует, помогая группе в создании аранжировок. Три сюиты, записанные в небольшой студии на Западном побережье Сибири, теперь, наконец, оркестрованы и предложены Вашему вниманию».
Вы можете заметить, что в самом названии «Promo-ассистент продюсера с Западного побережья Сибири» имеется свободный парадокс, поскольку Западная Сибирь не имеет «побережья», хотя ученые утверждают, что в этом месте тысячи лет назад было море, и оно сюда вернется через тысячи лет. Другой момент роднит русскую географию с американским Западным побережьем Калифорнии и, соответственно, с творчеством Роллинг Стоунз.
То есть уже в названии имеется ключ к временам и пространствам, объединенным в повествовании, ключ к самой композиции. Это 60-е и XXI век, это протяженность, идущая далеко за Урал в сказочные дебри, где существует граница между Европой и Азией, огромный континент, открывающий Императорскую сюиту «Ветербург».
Ветербург – это и полемика с классиками о светской русской столице, и проблема русских просторов. Здесь незримо присутствуют скоморохи и русские офени, их говор, отсюда берет начало разговорная манера повествования. Поэтому не стоит удивляться культурному кодированию в тексте, шифровке контекстов и сюжетов.
Ветербург поднимает и вопросы локальной истории, сейчас она требует осмысления. И, наконец, Ветербург звучит как рок-н-ролл из самого названия книги. Для нас привычен этот уклад, способ мысли. Если Мик Джаггер однажды сказал, что «рок-н-ролл – это образ жизни», то можно добавить, что «рок-н-ролл очевиден».

Постмодернизм можно рассматривать как явление трансисторическое, т.е. возникающее всякий раз в любой кризисной эпохе.

Правильным будет и упоминание Вячеслава Иванова, одного из теоретиков русского символизма, поскольку символизм вызывает текстопорождение, следование традиции, другими словами, «русский вопрос» требует самовыражения. А значит, и нового опыта в познании метафорической реальности, нового звучания. Поэтому в книге есть и Битлз, и «русское» ухо, понимание музыки в нашем национальном дискурсе.
Вторая точка зрения, на природу постмодернизма, заключается в том, что постмодернизм можно рассматривать как явление трансисторическое, т.е. возникающее всякий раз в любой кризисной эпохе; в этом случае рождается культура с типологическими параметрами постмодернизма как универсального фактора преодоления кризиса. Такая трансисторичность Ветербурга имеет историческую, временную перспективу и проекцию. Вспоминается Хорхе Луис Борхес и анализ несуществующего романа в его «Приближении к Альмутасиму». Теперь в Ветербурге предстает как каллиграфия и черновик романа. Отсюда попытка вести летопись, летописание.
Музыкальная основа книги – это сюиты, однако мне хотелось бы, чтобы это был блюз – самая демократичная форма в искусстве. И здесь могла бы звучать провокационная фраза: «Вначале был блюз, и блюзом было всё». Потому что для нас удобны и понятны – слово о музыке и музыкальность слова. У Боба Дилана в песне «Queen Jane» есть дополнение «Approximately». Это может означать набросок, незаконченный рисунок, заметки на полях. А также то, что в тексте есть пробелы и многоточия. То есть музыкальность Дилана в «Ветербурге» слышится через продолжение строки, без видимой явной рифмы.
И, наконец, в «Ветербурге» прослеживается художественный прием – оформление текста в виде мозаики, фрески; как сейчас говорят, нужно «сложить пазл». Есть и русское слово – «красочки». Отсюда и притча, сказ в «Ветербурге». И получаются даже не блюзы, а миниатюры, где алхимическая природа привязывает внимание к образам. Где раствор и рассол – средства для достижения так нужного нам порой правдоподобия.

 

Артём Жиляков

Написано в Рождество, 7 января

 

Императорская сюита «ВЕТЕРБУРГ»

 

Ирис

Пойдете направо, попадете в Европу, пойдете налево – попадете в Индию, а пойдете кругом, неторопливым шагом да глядя по сторонам слезящимся от ветра взором, – попадете в град Ветербург, императором-каликой освященный, ускользающий и вечно переменчивый, который поэты называют Столицей потерянного Рая.
Путешественники, посещавшие Ветербург в прошлом, сравнивали его с чудесным цветком, Ирисом, распустившимся навстречу свету, по листьям и лепесткам которого вверх и вниз прозрачным медом тек ветер, словно нектар, – и ствол цветка источал мягкое сияние. Поэтому Ветербург часто сравнивали с Граалем, впрочем, никогда не упоминая саму Чашу, а лишь указывая на возможность ощутить биение своего сердца в такт чутким переменам Ветра.
Вино и Молот Тора питали знание о Граале, и Ветербург оставался и остается многоликим Титаном, запечатлев в своей архитектуре голод страсти, взмах и удар крыла ночной птицы и протяженную даль своего Бродвея, лежащего подобно императорской ковровой дорожке в роскоши Елисейских полей.
Ветербург – это широкая лестница от подножья городских кварталов к устремленному в просторы взгляду, по которой несутся буруны пыли. Они вытряхивают из карманов деньги, высыпая их из сумочек и закатывая монету глубоко под скамейку. И если вы поднялись хотя бы до половины лестницы – вы увидите панораму города внизу, где вы каждый день живете, оставляя позади себя дыры, в которых поселился ветер. Вот почему так странно и даже чуждо для уха звучит слово – Ветербург. Где-то в этих дырах, на дне каменоломен, в фонтанах, осталась лежать медная мелочь тех, кто решил сюда вернуться еще раз.
И словно птица Феникс, Ветербург горит, раздувая пожарище в своих складках, перьях, норах и прорехах, освещая им внутреннюю жизнь города, да так, что даже нищий может согреть руки над тлеющей жаровней.
Подними голову, путник, чтобы увидеть белые барханы – след самолета, летящего в голубизну неба, точно стебель, тянущийся к Висячим садам. И распустившийся Ирис.

Невидимые чернила

Современные астрономы, а вслед за ними и астрологи стали использовать невидимые или симпатические чернила, чтобы изобразить небесные объекты неизвестного происхождения. Для этого требовались опыт и воображение. Так невидимые чернила стали достоянием сначала ученых и затем – поэтов.
Поэтизируя вокруг себя действительность, древние мудрецы Востока любили приводить несколько странное и на первый взгляд непонятное изречение: «Умей писать ветром». Высшим мастерством для художника считалось умение написать картину ветром, т.е. тем, что нельзя взять руками, но можно только уловить. Таким образом, художник становился одновременно мыслителем, сливаясь воедино со стихией.
И Ветербург – тоже картина, правда, особенная, написанная ветром, прозрачная и плотная от сил, в ней заключенных. Или можно сказать иначе – Ветербург словно книга – прочерчен знаками письменности при помощи невидимых чернил неизвестных художников.
Если выйти во двор, не нужно даже кисти и красок – вы тут же попадаете в картину Ветербурга, и остается только найти в ней свое место, правильный угол зрения, чтобы понять любую форму, изображенную здесь.
Представьте себя путешественником на этой бесконечной плоскости, как вдруг шевельнется легким бризом воспоминание, – залетит в рукав змейка ветра, дотронется прохладным языком до ладони порывистый пес, качнув верхушки деревьев.
Ветербург – живой, находясь в вечном движении; и даже при полном штиле – нет-нет да шевельнет ухо словом, долетевшим с другого конца вселенной.
Ветер приносит в этот город стихи и, конечно, звезды. Если попробовать схватить такую звезду – в руке останется невидимый след симпатических чернил. Поэтому кажется, будто люди перестали писать поэзию.
Однажды мудрецы прошлого неслышно покинули Висящие сады, оставив нас повсюду в Ветербурге – слышать и понимать его время.

Дама с Веслом

Титаник, погрузившийся на Мировое дно, имел главный недостаток: он был слишком громаден и слишком дерзок, в своем величии готовый поспорить с Ковчегом. Макеты и чертежи, выставленные в витрине, заставили даму выбрать себе менее грандиозное, но гораздо более понятное ее уму и наболее маневренное в городских условиях судно, – и она купила себе каноэ.
С тех пор, не зная автомобильных пробок и колдобин тротуаров, она передвигалась своим ходом – новая Мэри Поппинс современности – в каноэ, и потому детишки из тех, кто ее знал, почетно величали ее миссис – Дама с Веслом.
Нельзя сказать, что выбранное ею занятие и увлечение сразу нашло отклик в сердцах поклонников – лишь спустя некоторое время особое изящество гребли и спортивный азарт стали модным явлением в Ветербурге, укоренившись в сознании публики.
Наслаждаясь ветром, как летучая рыба, и легко скользя на встречном течении, она долгое время смешила детей, напоминая им дракона.
Весло, словно влитое, легло в ее руку, и в своей тайной философии она владела его искусством и метафизикой – преодолевая кривые границы пространств.
Вот статуя Дамы с Веслом. Она, конечно, не имеет прямого отношения к нашей героине, но дает представление о тех временах, когда женщина впервые предстала в роли самодостаточной личности, пройдя путь от прозы древних богинь к пиршеству интеллекта.
Она одной из первых увидела красоты Ветербурга и, естественно, наполнила бокалы лучистой игрой его светофоров и ночной радугой неона.
Стены видят друг друга и, если они слышат, то, должно быть, помнят, откуда дул ветер, тот, на котором качалось каноэ. Это слабое шевеление сквозняков уходило по туннелям далеко за пределы града, вниз и вдаль, покорно и терпеливо возращаясь к Продавцу Воздуха.
В один из странных дней Продавец Воздуха превратился в дыру, откуда теперь дул ветер, неся на своих крутых скатах Даму с Веслом.

Калиныч. Механические Крылья

Если вы думаете, что в недрах земли нет ветра, вы ошибаетесь. Калиныч, волею судеб побывавший на Монмартре и в районах Кокни и осевший ныне на постоянное местожительство в Млечной стороне Ветербурга, объяснит вам, почему и каким образом он смастерил Механические Крылья по чертежам и рисункам самого Леонардо да Винчи.
С серьгою в ухе, открыв сердце, Калиныч долго будет водить рукою по столу, потом угощать травяным настоем и, только, наконец, разъяснив для себя цель вашего прихода, примется рассуждать о пользе и духовной необходимости его Механических Крыльев, для которых нужен особый ветер. Этот ветер Калиныч, что называется, берет из-под земли, из самых глубоких источников и скважин эпохи Просвещения.
Суть того, о чем говорит Калиныч, сводится к тому, что ему пришлось долго гнуть спину, размышляя над чертежами, не зная покоя. Пока он не понял гениальную идею Леонардо – время, отпущенное человеку, поможет ему преодолеть саму историческую эпоху, превратившись в мечту. А для этого как раз и нужны Механические Крылья, которые летят внутрь земли, поднятые ветром воображения и искусства.
Надев крыла, Калиныч открывает ворота града всем: пешим, конным; и его Царица в облаках дарит с улыбкой Герб судьбы новорожденным. И от того светло Калинычу, и отражается в глубоком ручье его черная борода, похожая на дым, и грудь в золотых крестах.
Аккуратно уложенные мхом, спят крылья, позвякивая проволоками и чудесными рычагами, и креплениями под кроватью. А Калиныч сидит рядом на табуретке да наигрывает тихонько то на охотничьем рожке, то на флейте – умиротворенный в своей печали.
Сила подземного ветра такова, что способна перевернуть представления горожанина, унести его мысли далеко от неба, повернуть внутрь себя и заставить взглянуть себе прямо под ноги. И Калиныч знает, что нет у него другого пути, кроме как хранить и проповедовать правду и сказание о Механических Крыльях. В этом его предназначение и простое объяснение того, почему и сейчас живет он ровно между небом и землей.
И снизу, и сверху подгоняют его силы неслыханные, легкие и тяжелые, – жить век ему положено и быть разумом своим одаренным.

Форт Рог

Несутся косматые, клочковатые тучи, дитяти прерии, над старинными постройками города на семи холмах. Будто форт, ощетинившийся бойницами и винтовками, лежит периметр Ветербурга, готовый к облаве внутри и снаружи. И лишь почтовые дилижансы беспрепятственно курсируют к Большой земле и обратно, принося весточки, неся на себе взгляд и печать верстовых столбов.
И посреди форта на земле пролег длинный шрам, наспех закатанный асфальтом – шрам от Рога, поднявшегося сквозь трубы и колодцы каменоломен. Это был лучезарный Рог, необъяснимый и пугающий, какой можно встретить только в пустынях Дюны. В тот день крыши домов засыпало песком, и с неба явился каменный дождь. В память о нем Форт Рог обязал поселенцев менять в колодцах воду и растить большие деревья.
Однако время шло, а шрам оставался свежим. В его складках смельчаки, эти ловцы жемчуга, находили обрывки проводов из драгоценного металла. Они были похожи на витую пару телевизионного кабеля, только состоявшего из тысячи тонких паутинок-проводов. Поэтому на изгибе шрама был поставлен шкаф.
Шкаф напоминал обычный книжный шкаф – он стоял прямо посреди улицы, и каждый мог заглянуть в него. Он был снабжен прозрачными стеклянными дверцами и похож на телефонную будку, где ввинтили наборный круг и повесили трубку. К этой трубке и были подсоединены обрывки тонких телевизионных проводов. Одинокая телефонная будка была активирована и готова к сеансам телепортации.
Форт Рог имеет свои обычаи и верования. Одно из празднеств – Праздник Скелета В Шкафу. В прозрачный шкаф посреди улицы была помещена «статуя» скелета, выполненная из широких, сваренных между собой железных прутьев. Каждый горожанин мог подойти и заглянуть в шкаф со скелетом. В обычные дни вокруг него толпятся медики, врачи, чтобы потыкать в него трубками и пинцетами. Другие прохожие повязывают у него на руках, ногах, на груди и вокруг шеи разно­цветные веревочки и банты в знак солидарности и просто на удачу.
Когда же наступает собственно Праздник Скелета В Шкафу – а позвонить из шкафа-телефонной будки может только он – поклонники складывают в него старые книжки, велосипедные шины, здесь есть вешалки для одежды, на которых размещаются платья и пиджаки, галстуки и шляпы. Праздничного Скелета наряжают – и вот он смотрит из шкафа на вас, улыбаясь, одетый как франт. И по случаю, когда к нему пробираются озорники, даже курит толстую сигару.
Этим праздником Форт Рог подчеркивает свое отношение к бренному бытию, в память о шраме, оставленном когда-то кем-то или чем-то глубоко в его сердце.

Воздушная Подушка

Не так давно в Ветербурге стали делать воздушные подушки на манер подушек сюрреалистических. Их делают для приезжих, гостей, на них спят и на них гадают. Их производят оптом и расшивают вручную. Нет никаких секретов – это обычные с виду подушки, внутри которых поселился ветер, он разносит и собирает сны, как листья, приглаживает вихры мыслей и стучит ставнями знаков.
И делает их, конечно же, Продавец Воздуха, по крайней мере, так значится на ярлыках. Пожалуй, он придумал выгодное дело, поскольку спрос на такие подушки только растет, и он просто делает деньги из воздуха, как говорили когда-то.
Продавцу Воздуха приписывают заслугу установки в Ветербурге деревянного Троянского Рубля – символа продажи воздуха. Это огромный круглый Рубль, монета, прикатившаяся сюда откуда-то из дыр, из прорех мироздания, и установленная на постаменте. Если бы на нем был нарисован конь с поднятым хвостом, то сходство с Троей было бы очевидно. Поэтому он и называется Троянский Рубль.
Продавец Воздуха никогда не показывается на людях, и сам он похож на дыру, внутри которой непрерывно работают меха.
Воздушные подушки обыватели берут с собой на работу, засовывая их в портфели и авоськи, с ними удобно устраиваются в транспорте, на них убаюкивают детей.
Есть такие забавы – сложить гору из воздушных подушек или водить хоровод вокруг подушки. Поскольку воздух больше ничего не стоит, им можно бесплатно накачивать колеса и шары, платя взамен единственным, неразменным и деревянным, мифологическим и символическим Троянским Рублем.
Конь, который привнес в жизнь горожан комфорт и свободу, всегда таит в себе опасность человеческого порабощения и безразличия – и в этом состоит цена воздуха. Тот, кто им дышит, платит за него всей своей жизнью.

Масленица

Это снежная баба. У нее морковка в носу и угольки глаз, с блинами и кружочками солнца. Детское ведерко сползло на затылок и отражает в себе лужи и неба синюю прорезь. Я встретил ее на исходе зимы. Скоро наступит Масленица.
Ветер раздувает огонь костров и угли внутри мангалов, на которых жарят куски мяса для богов. Боги провожают свой год и встречают весну. Мангалы разукрашены огнеупорными красочками, белым и синим, и красным. Сейчас вокруг них шумно, и масляный дым поднимается над жаровней – точно Йог, чьи ступни прижигают горячими углями.
Снежная баба плачет, и слезы текут по ее лицу, изборожденному лучами теплого солнца. Скоро она исчезнет, истает, и эти холодные слезы, и сосульки, ползут под рубаху. От черных угольков остаются следы – тушь потекла, это слезы любви. Не плачь, баба, не плачь. Я сошью тебе искусные рукавички и принесу валенки, я соберу в ведерко жаркий воск снега, сжимая в ладошке.
Ветер полощет лентами и косичками кукол – их будут сжигать на Масленицу, по старым поверьям, и снова будут делать новых кукол для новых богов.
И снова будут лепить снежных баб – так идет вереница судеб и чисел.
А пока возьми игрушку-куклу Зайчик-на-Пальчик, он учится считать, кланяться и подмигивать. Он рядом, в кармане, и на солнце, смеется и прыгает.
Ветер гонит по небу корабли – Тигрис и Кон-Тики, в страну снежных баб и праздничных кукол. Скоро, вслед за Масленицей, корабли подойдут к берегам Пасхи. В кораблях, похожих на разукрашенные мангалы, иллюминаторы, и в них – видны блики огня. Они проплывают над головами, от облака к облаку, от одного края к другому.
Загорелся большой костер, пылает Масленица под дикие крики островитян, встречающих флот с Большой земли. Разгуляй-ветер носит обрывки платья и украшений, дым устремляется столбом вверх, унося прочь болезни и боль.
Дух праздничной куклы летит к небесным мангалам, на все цвета перевоплощаясь в весну, над лужей истаявшей снежной бабы, над детским ведерком. Идут следом люди – собирают морковь и остывшие угли.

Пятая Стена

Одна из особенностей Ветербурга в том, что в черте этого, словно размытого, изображения находятся тюрьмы. И когда ветер жесток и колюч, как борода козла, кажется, будто Ветербург – это одна большая тюрьма. Она обнесена колючей проволокой, за которую зацепились верхушки деревьев, высокими стенами, под которыми гниют болотистые рвы, и, насторожившись, возвышаются вышки, накрытые грибочками крыш.
Они производят кирпич – из которого, как ни странно, сложена чуть ли не половина домов Ветербурга. И потому ухо обывателя нет-нет да и прислушается, глаз остро глянет поверх, а обоняние направлено вовнутрь – не пропустить сослепу даже ящерицу, ползком пробирающуюся через плато.
И вот благодаря этой «цивилизованной» застройке, существует в граде Пятая стена, под которую время от времени осуществляется Подкоп. Пятая стена – всегда находится среди обычных четырех стен жилища в Ветербурге, и потому она – часть чертежа, незыблемая основа здешнего бытия.
Для подростков Пятая стена всегда служила убежищем и местом для развлечений – они играют в орел и решку, в пристенок, в трясучку, бросают свинцовую «катю» и втыкают ножички. Чьей-то рукой здесь выведено толстой густой краской «The Wall», это идеальное место, чтобы сделать Подкоп в граде тюрем, надежда на то, что с другой стороны лежат просторы и дует свободный ветер странствий.
Ветербург славится своими легендами и историями о катакомбах и трущобах, якобы прорытых глубоко в складках Рога. Скорее всего, это следы неудавшихся и, напротив, сложившихся Подкопов под Пятую стену. Имена заключенных неизвестны, но по всей видимости это были смелые и умные люди, нашедшие в себе силы и умение найти выход на поверхность. Со временем шахты и штольни засыпало землей и кирпичом, время шло, и в город приехали на жительство другие люди. А Ветербург так и остался стоять, заново отстроенный, продолживший свое соседство с тюрьмой.
На глубине заброшенных катакомб видны пласты и скальные породы исторических слоев – деревья и животные, насекомые и человеческие кости, запертые, словно в музейном шкафу. Вот божья коровка, покрытая каплей янтаря, а вот – ствол неизвестного растения, все вместе представляют настоящий скелет Ветербурга, скрепленный временем и перемешанный с золой.

Чудаки

Чудаки есть в каждом городе. Нетривиального персонажа можно встретить в трамвае или троллейбусе, идущего навстречу потоку машин или вещающего со стула возле театральной тумбы.
Это так называемые городские сумасшедшие, чей облик и речь выпадают из общего представления о правильном общежитии. Они могут мешать вам, раздражать, пугать и внушать страх и даже панику. Но они – часть городского ландшафта, и, признаться, без них наша жизнь была бы чуть скучней и однообразней, и ничем не отличалась бы от жизни в инкубаторе или в навсегда приземлившейся космической тарелке.
Среди чудаков и маргиналов града есть в некотором роде особенные. Их знают в лицо, помнят их имена – это публичные городские сумасшедшие. На их стороне закон и право, и можно только догадываться, каким образом они воздействуют на общественное мнение и ментальный облик Ветербурга.
Принято считать, что несколько процентов от общего числа горожан способны беспокоиться о нравственном облике жителей, проблемах вредных отходов и работе пунктов приема стеклопосуды. Отсюда – колоритный язык и междометия, меткие названия и обозначения, бытующие в урбанистической среде. И городские сумасшедшие похожи на местных королей, в мантиях и с придворными. Их свита многочисленна и порою может отличаться фанатизмом. Их требуют вернуть на трон, провести инагурацию и устроить городской карнавал по случаю возвращения короля.
Значит ли это, что странник-император действительно побывал в Ветербурге и назначил своих преемников? В их крови течет неспокойная кровь, взывающая к трепету и суеверию. Маргиналы тянутся к маргиналам, и среди них немалая доля избранных – художников и поэтов, театралов и музыкантов, скульпторов и танцоров.
Чудаки скрытны и подозрительны, и маниакальны. Время от времени местная психиатрическая больница принимает в свои объятия знакомых пациентов, ласково провожая их в дворцовые палаты. Но это не навсегда. Подлечившись и укрепившись в силах, императоры Ветербурга с новой энергией продолжают начатое дело. Будет ли оно когда-нибудь закончено, завершено? Ответ вызывает сомнения в самой природе императорской династии, чудным образом давшей всплеск маргинальной активности. И может быть благодаря этому Ветербург продолжает нести на себе печать двуликого Януса, вокруг и рядом, здесь и нигде.

Редакция выражает благодарность Петру Тарасову за предоставленные для публикации рукописи стихов Анны Алексеевой и за неусыпные заботы о судьбе её поэтического наследия*.

А. Алексеева

Появление нового имени в литературе — всегда событие. Ещё более значительным делает это событие то, что новое имя приходит к нам из эпохи, давно, казалось бы, изученной и вдоль и поперёк исхоженной.
Недолгой жизни Анны Николаевны Алексеевой оказалось достаточно, чтобы охватить две революции и две Великих войны, не считая других войн и прочих масштабных событий, на которые щедра была родная страна. Начав писать стихи в двенадцать лет, Анна запечатлевает в них биографию страны и любимого города (вплоть до конца блокады) не меньше, чем свою собственную. Стихи дышат своим временем. Но помимо этого её лирика представляет из себя добросовестный дневник личного роста и судьбы, летопись души, живущей особняком, ведущей внешне негромкое, бесхитростное существование.
Анна Алексеева не стала частью поэтического клана своего времени, несмотря на причастность к нему: она посещала семинар Николая Гумилёва, была знакома с Хармсом и Введенским, а мужем её стал тоже обэриут поэт Владимир Алексеев.
Анна хорошо понимала цену своего поэтического призвания, которому не изменила до конца, и не считала, что предаёт его, отстраняясь от общих поэтических подмостков и принимая на себя бремя прозаической судьбы, заполненной рядовыми заботами — хотя и горевала временами об отчуждении от музы.
Огромная, подавляющая часть стихов Анны Алексеевой** не была до настоящего момента известна никому, даже самым близким. Основной объём её рукописей обнаружен совсем недавно. И сегодня мы приглашаем читателей почувствовать себя избранными — первыми свидетелями воскресшего голоса, адресатами и получателями уникального документа души и эпохи.

* Биографию А. Алексеевой см. https://lavkapisateley.spb.ru/enciklopediya/a/alekseeva-
** Небольшой сборник стихов и писем А. Алексеевой военного времени «Это Ленинград! Смотри и слушай! Это Ленинград блокадных дней» был издан в 1999 г.

 

 

Зачем сбираются, зачем толпятся
На перекрёстках и больших дорогах,
Зачем молчат, бледнеют и боятся,
И умирают на чужих порогах?
Зачем украдкою, как воры, шлют проклятья
И с злою ненавистью смотрят друг на друга?
У всех забрызганные кровью платья,
И все лишились и отца и друга.
Я не пойму, о чём вчера шептались,
Когда стояли пред плакатом белым,
Кому угрозой взоры загорались,
И смерть кому в них — красным или белым?
Забор дощатый мне расскажет правду
(Здесь исторические треплются лоскутья) —
Кто злую выведет с Руси неправду,
Кому-то завтра шею буду гнуть я…

 

1921

 

 

Поля покрыты розовой гречихой,
И запах клевера здесь в солнечных лучах.
Изведать радости, смиреннейшей и тихой,
Бреду к святым местам с котомкой на плечах.
Нога босая вязнет в тёмном чернозёме,
Не тянет плеч монашеский наряд,
Леса стоят в предгрозовой истоме,
И солнце прячется за рядом синих гряд.
Заночевать в лесу под дикою сосною,
Спугнув синиц с малиновых кустов.
Пусть филин простоит, как сторож надо мною,
Боясь тяжелых жизненных крестов.
Я счастья поищу в пушистой старой кочке,
В грибе, что вырос под моей пятой.
На свет я, сказывают, родилась в сорочке.
Бреду, как в сказке, за живой водой.

 

1922

 

 

Зелёный домик с белой крышей
Внизу.
По скользкому откосу выше
Ползу.
Целует жгучая крапива
Лицо.
Лиловых гор загнулось криво
Кольцо.
Мне голову слегка закружат
Внизу огни.
Там сядут без меня за ужин
Одни…
Зелёный домик с белой крышей
Навек забудь.
По скользкому откосу выше
Твой путь.
Ведёт, быть может, козья тропка
На небеса.
Идти не смеет путник робкий
Через леса.
А ты иди… Во мраке ночи
Спит Теберда.
И пусть шайтан в горах хохочет —
Рука тверда.

 

1922, Кисловодск

 

 

ОСЕННИЙ СОНЕТ

 

Пойти куда-нибудь сырой дорожкой сада,
Подняться на Парнас взглянуть на белый храм,
Где радостно цветёт на мраморе фасада,
Сверкая под дождём, осенняя охра.
Пурпурное пятно плюща и винограда
Из глубины долин взбегает по горам,
Но некуда уйти от власти Петрограда,
И не спасут меня твои стихи, Коран.
В голодный вьюжный год я потеряла где-то
Все лучшие цветы из моего букета.
Повсюду тёмный шлейф несёт за мной тоска.
На острия вершин с трудом вползает вечер,
Туманный влажный плат окутывает плечи.
Лишь серебро блестит у моего виска.

 

1922

 

 

Обмакнула перо в чернила.
Написала несколько строк.
Я не помню, когда это было,
Только помню, что умер Блок.
Только помню, что вечер алый
Из окна на меня глядел.
Я тогда в первый раз солгала,
В первый раз — побледнев, как мел.
И от слов этих строчек чёрных
Я всю ночь не смыкала глаз
И шептала всю ночь упорно:
«Накажи, не её — а нас.
Накажи, ты слепой и злобный,
Имя которому — рок,
Страшной казнью на месте лобном
И крестом на распутье дорог».

 

1922

 

 

Ты никогда не скажешь «Нет»,
Не изменив до самой смерти.
Залитый красками портрет,
Ты никогда не скажешь «Нет».
В углу на стареньком мольберте
Тебя нарисовал поэт…
Ты никогда не скажешь «Нет»,
Не изменив до самой смерти

 

1922

 

 

ПОЭТУ

 

Ты шествуешь по лужам Петрограда,
Читая вслух поэму из поэм,
Как будто по цветным дорожкам сада
В смеющийся сверкающий Эдем.
И тень от стен Казанского собора,
В цветущий день настигнувшая нас,
Тебя коснуться не посмеет скоро,
Не затемнит неомрачённых глаз.
Тот вечно будет радостен и светел,
И жизнь того невинна и проста,
Кого Господь своей рукой отметил,
Кого сам Бог поцеловал в уста.
Вот почему торжественно и скромно
Пришёл сюда из апельсинных стран
И думаешь весь город наш огромный
Клочком бумаги положить в карман.
Вот почему глядишь с пренебреженьем
На наши неумелые грехи
И пишешь чуть ли не со дня рожденья
Светящиеся в темноте стихи.

 

1923

 

 

Облезлый пёсик с рыжими ушами
Из подворотни посмотрел в глаза,
Повизгивая, побежал за нами,
Смешно подпрыгивая, как коза.
И вот идём, считая встречных пьяниц,
Размешивая на панели грязь.
Горланит песню дико оборванец,
Держась за стенку, чтобы не упасть.
Старуха нищенка стоит с сумою
Опять у каждой двери кабака
И жадно ловит в воздухе рукою
Тень звякнувшего где-то пятака.
А вы, протягивая к небу руки,
Читаете поэму из поэм,
И сердце заклинающие звуки
Зовут из грязи уличной в Эдем.
У ваших ног попискивает слякоть,
Влезая в дыры продранных галош,
И хочется мне с нищенкой заплакать,
Из воздуха вылавливая грош.

 

1923

 

 

Е.Г. Соломон

 

Знаю я: на какой-то безмерно далекой планете
Ты проходишь живая, такая, какою была.
И совсем непонятна тяжелая поступь столетий,
О которых поет в небесах золотая стрела.
Я тебя повстречала на тёмном старинном портрете
В полумраке гостиных, в прохладе больших галерей,
Вот с такою же пряжкой на бархатном чёрном берете
Ты ко мне выходила из рамы дубовых дверей.
И округлые щёки, и свежие губы девичьи
Загоралися ярче на тусклой парче полотна.
Ведь подругой твоею когда-то была Беатриче,
Ты веселых гостей никогда не встречала одна.
Посмотри: затянуло окно золотой паутиной,
На чугунный засов затворилась дубовая дверь,
Одряхлевшее время заснуло на кресле в гостиной…
Никогда, никогда ты отсюда не выйдешь теперь.
Не ударит в ворота тяжелый грохочущий молот,
Во дворе по камням не промчатся удары копыт.
Кто вчера и сегодня был счастлив, беспечен и молод,
Тот сегодня и завтра на тусклых полотнах забыт.

 

1923

 

 

Посвящаю В.С. Алексееву

 

С плеч моих теперь никто не снимет
Дней незабываемый гранит.
Снова это имя, только имя
Память молчаливая хранит.
Не затем ли отнимают братца
Жадные чужие корабли,
Чтобы жаловаться и метаться,
Головой склоняясь до земли?
Снова вспыхнет память свечкой яркой,
Месяцы пройдут, а не века.
Станешь снова с заграничной маркой
Вести получать издалека.
Только ядом налитые строки
И тебе не принесут добра.
Вспомни дни, года, и вспомни сроки,
Если жить осталось до утра.
Мне приказано молиться Богу,
Землю исходить из края в край.
Безошибочно ведёт дорога
Прямо к небу, в ненавистный рай.
Но останутся глаза сухими,
Словно нет и не было обид…
Только имя, только это имя
Острым камнем голову долбит.

 

1927

 

 

Человек в обугленных лохмотьях
Выковал из мудрого огня
Слово, ставшее живою плотью,
Слово, накормившее меня.
Пусть в разгаре огненного пира
Словом пламенеет голова.
Твердо помню я, что правят миром
Мудрые прекрасные слова.
Оттого спокойно и сурово
Слушаю косноязычный бред.
На губах светящееся слово
Не погаснет миллиарды лет.

 

1932

 

 

Нет, неправда — совсем не в келье,
Не за каменною стеной,
Предаваясь тоске и безделью,
Я искала свой мир земной.

Я, как все, умирала с голоду
По дорогам и поездам,
К ледяному привыкла холоду
И не верила вещим снам.

Хоронила умерших, плакала
И рожала на свет детей.
Но с соседками не калякала
О несчастной судьбе своей.

Прогоняла лихого ворога,
Воевала в родном краю…
И, как все, заплатила дорого
За свободную жизнь свою.

 

1937-39

 

 

Как возмездие за грехи,
За неконченные стихи,
Первобытная злая страсть
Раскрывает алчную пасть
И зовет убивать и красть.

Одиночество и покой
Сметены воровской рукой,
И колотится у виска,
Как родимая мать близка,
Непонятная мне тоска.

Это крики полночных сов.
Это предков звериный зов.
Это древний кричит Антей.
Это голос любви твоей
Раздается в тиши ночей.

Так хмельная растет любовь.
Так рождается сердце вновь.
Так с грозой прилетевший дождь,
Пробуждающий зелень рощ,
Обретает нежданную мощь.

 

1935-39

 

 

Мир каждый день калечится
Грубо и неумело —
Теми, с кем человечеству
Не стоит иметь дело.
Они без суда, заранее,
Прокляли всё навеки
И только в своих литаниях
Плачут о человеке.
Сыплется с неба с грохотом
Огонь, и смола, и сера
На нас — рождённых для опыта
Фанатика изувера.

 

1939

 

 

Кричу, кричу — но никто не слышит.
Спит мой город и вся страна.
Она мне во мгле от земли до крыши,
Как на ладони, сейчас видна.
Всех угостил на пиру вчерашнем
Сладким напитком двуличный враг.
Спит часовой на высокой башне,
Мирно вдыхая туман и мрак.
Страшно колотится и замирает
Сердце моё у меня в груди.
Страна от яда во сне умирает,
И всё погибает — а враг в пути.

 

1939

 

 

Живём, живём
И с каждым днем
Седеем и глупеем
И в сутки чёрствым калачом
Быть сытыми умеем.
А спим — никогда не смыкая глаз.
Лишь думать совсем перестали.
Зачем же нам думать, когда за нас
Нынче думает Сталин.

 

1940

 

 

Мы плывём на нашем обстрелянном судне,
Становясь с каждым днём всё спокойней и строже.
Величавая музыка ленинградских будней
Всех мелодий земли мне сейчас дороже.
Граждане, граждане ленинградцы!
Мне стыдно куда-то бежать и спасаться.
Ведь предки мои костьми полегли,
Чтоб и мы умереть здесь достойно могли —
От обстрела ли бешено-шалого
В жарких отблесках зарева алого
Иль на мягкой своей постели —
Оттого, что три дня не ели.

 

1942

 

 

Помни дни сорок второго года
В месяц смерти, ледяной январь,
И в какой цене был у народа
Кровью храбрых залитый сухарь.
Я не в силах рассказать об этом,
Красок нет в моём карандаше,
Я сама прошу других поэтов
Помолиться о моей душе.
О моей душе и душах многих,
Покалеченных войной навек,
И о целых армиях безногих,
К жизни возвратившихся калек.
Пусть цветёт страна и хорошеет,
Снова добиваясь прежних благ.
Пусть висит с верёвкою на шее
На высокой виселице враг.
Снова мирное настанет время,
Снова слёзы мы сотрём с лица…
Только мать над позабытым всеми
Сыном будет плакать без конца.

 

1943

 

 

Я три года жила со ртом,
Рукою войны зажатым.
Только нынче, великим постом,
Конём спасена крылатым.
Хлынули, перемешавшись, слова,
Как весеннее половодье:
Щебень, мусор, сухая трава,
Брёвна, льдины, ободья…
Подождите немножко: вода спадёт,
Мусор прогонит в море,
И река прозрачная поплывёт,
Отражая закаты и зори.

 

1944

С момента петербургской презентации юбилейного переиздания книги «Сумерки «Сайгона»» те темы, которые соединило в себе это событие, меня не покидают. В чем же сокровенная ценность той второй культуры, которая символизируется пресловутым ленинградским кафе и многие представители которой присутствовали на презентации? Что за неожиданная связь темы «Сайгона» с другой с тех пор не отступающей темой – осмыслением понятия стены? И каким образом темы Сайгона и стены соприкасаются для меня с песнями Майка и Аквариума?

 

 

О трактовке стены, которая «не меньше соединяет, чем разделяет», речь идет во вступительном блюзовом мондо «Когда построена стена» прошлого номера «АБ», который вышел в Петербурге параллельно переизданию «Сумерек» и привел к неожиданному предложению включить в презентацию «Сумерек» переработку этого намеренно провокационного небольшого текста. Я тоже был приглашен на презентацию для исполнения песен Майка и Аквариума классического периода в моих переводных вариантах. С тех пор «Сайгон», стена и любимые мной и многими другими ленинградские рок-песни крутятся во мне, продолжая подспудное единство. Ощущение такого внутреннего единства, видимо, появилось и у инициаторов презентации.

Почему же мысли в «АБ», подсказанные опытом строительства вручную каменной стены в горах Калифорнии, оказываются созвучными мыслям о ленинградской второй культуре и ее характерном музыкальном творчестве? Возможно, потому, что все эти явления вызваны потребностью в укреплении материальных и метафизических границ для дальнейшей культивации как личности, так и отношений по собственному нраву. И сейчас такая культивация остается остро актуальной.

Согласно одному из организаторов презентации о сайгоновской культуре, отношение к стенам, к  наличию границ и ограничений, высказанное в «Когда построена стена» – это «именно то, что людям сейчас нужно». Наверное, подобное же убеждение заставило автора мондо написать его, отмечая прошлой осенью завершение многомесячной работы над номером «АБ» и многолетней работы над каменной стеной. Но краткий манифест писался в условиях уединения на той стороне земли. Живое восприятие текста в Петербурге могло бы где-то удивлять. Но, пожалуй, понимание закономерно. Внутренняя установка на то, что «без разделения до свободы не добраться», как утверждает мондо – это поймет каждый, кто настроен на свободу. Каждый, кто, стремясь к свободе, искренне задумывается о ее смысле и цене.

 

Сейчас на самом деле стоило бы любить стены повышенной любовью. Расхожее мнение скорей привычно связывает понятие свободы с желанием освободиться от стен – как от ущемлений, от запретов. Но выходит, что, войдя в исторический момент видимого убавления свобод, многие из исконных строителей ленинградской второй культуры почувствовали разочарование в жизненном векторе, предполагающем нарастающее раскрепощение. Многие из них, само собой, стали искать свободы больше всего в сетевых отношениях. А тем временем достижения ленинградской контркультуры эпохи застоя, когда-то не имевшие особых надежд на преобладающее влияние, год от года выглядят все мощнее. Как бы приговоренные к забвению интеллектуальные находки той эпохи теперь оказываются крепко вписанными в стены культуры. Такие смены возможны за счет веры в необходимость заботы об истине, выраженной в рамках человека, способного по-своему считаться с любыми стенами, то приветливыми, то враждебными жизни.

Там приветствуется общение посредством внутренних стен.

То же самое хотелось бы сказать об авторах «АБ» и прошлого, и настоящего времени: наши авторы – те особые люди, которые предпочитают строить и содержать свои стены. Правильное взаимопонимание, предлагаемое «АБ», возникает именно на основе умения участников овладеть любыми стенами. В этом умении заключается залог как долголетия издания – которому в этом году исполняется 25 лет – так и глубины материалов, представленных на страницах каждого номера.

По счастью, в мире всегда было и остается бесконечно много физических и личностных стен. «Сайгон», недра вольного общения, существовал, вспомним, благодаря надежным материальным стенам – таким толстым, в данном случае, что можно было сидеть на подоконнике целой компанией. В России это норма, но на Западе трудно такое себе представить. И общение в Сайгоне имело смысл также за счет тех стен, которые участники второй культуры поднимали одиночно и вместе для того, чтобы разительно отделяться от окружающей официальной культуры. При этом способность возводить благотворные стены в себе и в своем быту не ограничивалась сайгоновцами. Как напомнила недавно Апраксина: «У меня был свой «Сайгон»». Свой не только территориально, но и в личном варианте, со своим действенным катехизисом свободы.

 

Общеизвестный «Сайгон» уже не существует в материальном виде. Его представляет теперь памятная табличка в гостинице. Но есть богатая сайгоновская летопись, и многие находят, что дух «Сайгона» жив или по крайней мере имеет жизненный потенциал. Хватает и тех, кто жалуется, что портрет, представленный на страницах «Сумерек» – это не тот «Сайгон», который они помнят, любят, презирают. И они правы. Но в «Сумерках» – один из тех «Сайгонов», чьи стены заслуживают попасть в историю, в стены культуры. «Сайгон» «Сумерек» – не подлог, не подвох. Это «Сайгон» в очищенном виде, как толстый, надежный кирпич, с академической точностью отделенный от глины сырого, плоского времени, чтобы была возможность освободиться от «Сайгона» смешанных определений, чтобы приобрести и проявить его суть заново.

Майк и Аквариум тоже попадают в стены культуры. Майк погиб в тридцать шесть лет. Классического Аквариума, канувшего в восьмидесятые, тоже уже не вернуть. Но их песни живы и кажутся все более особенными с каждым годом. Кто-то наверняка уже давно это предвидел. Сам я испытал такое чувство, впервые открыв для себя эту музыку в то время, когда ни Майка, ни прежнего Аквариума давно не было, хотя хватало следов их присутствия совсем рядом. Силу их песен я снова оценил здесь в очередной раз, готовясь к презентации.

По-своему живой «АБ» – живой и духом, и материей – строя культуру, также сам встраивается в новую культуру. Ко всему прочему, в самом буквальном, материальном смысле. То есть в виде реальных, прочных стен. Ведь задолго до того, как появились страницы издания «АБ», были стены дома на Апраксином переулке, которые в итоге стали стенами исторической редакции, приютившей и Майка, и Аквариум среди прочих постояльцев. Там приветствуется общение посредством внутренних стен. Которые как раз не меньше разделяют, чем соединяют. Музыкально, часто тоже в самом букальном смысле, создавая и постигая резонанс.

 

* * *

 

Сторонниками «АБ» нередко отмечается, что встреча с изданием становится встречей с судьбой. Моя такая встреча, которая произошла в 1997 году и обернулась многолетней дружбой с «АБ», точно была судьбоносной. Поворот с набережной Фонтанки на Апраксин переулок оказался во многих отношениях главным поворотом моей жизни. Зародыш интуиции о возможной значительности издания завязался, как и для многих, благодаря возможности встретиться с главным редактором именно в стенах на Переулке, в окружении стогов газет и наполняющих стены картин. Картины, стены, общение производили впечатление бережной, целительной музыкальности. Ощущалось такое поле музыки, в котором становится возможным активное движение в сторону сути. Действительно, как оказалось, издание «АБ» обосновывается взаимодействием с музыкальной структурой бытия.

При этом моя жизнь с «АБ» непосредственно сопряжена с музыкой с самого начала. Теперь моя должность – редактор по переводу. А в 1997 г. я стал рок-корреспондентом издания. Первая моя статья рассказывала о впечатлениях от появления ширпотребной группы «Белая змея» (Whitesnake) в Петербурге на гастролях. Чуть позже было очень приятно узнать, что какие-то мои фразы о музыкальной эстетике переписал для себя Дюша Романов, флейтист Аквариума. Дальше я представлял «АБ» на ряде рок- и клуб-событий в городе. Качество самих событий было весьма разное, но всегда существовал определенный ракурс, относительно которого я мог получать откровения о жизни отовсюду. От посещения клуба «Алькатрас», скажем, где все было оформлено как громадная тюрьма и официантки одеты в тюремные формы, я получил не меньше, чем от дней фестиваля аквариумного виолончелиста Всеволода Гаккеля «Другая музыка». Откровения отличались, но друг друга дополняли.

 

В тот альбом я как-то не въехал. Мне надо было начать с раннего Аквариума, в сочетании с Майком.

Меня во всех случаях заботил вопрос избавления от скомканной, фальшивой продажности и жанровости, вопрос разницы между приобретением подлинного или ложного музыкального и культурного рая, вопрос о том, насколько человек может воплотить идеал. С тем, что выписал себе из моей статьи Дюша, я сам мог бы поспорить, даже тогда: «Рок-музыка по общему правилу не претендует на вечность. Когда она отрекается от потного зала, выбирая целью космос, это чревато провалом на земле. Ключом к достижению бессмертия в рок-музыке служит как раз отсутствие намеков на вечность.» Возможно, Дюша сам мог бы высказать контраргумент в пользу выбора космоса. Но опять же, музыка содержит взаимодополняющие контрасты и противоречия.

В другой статье я писал: «Недостаточно изучения языка, подражания окружающим, чтобы стереть культурную зависимость от своей прежней страны — нужно глотать то же, что и весь народ, не стараясь себя обезопасить». Однако стоит отметить, что и это я писал, находясь в изысканной обстановке редакции «АБ» на Апраксином переулке. Эта редакция стала и осталась моим фильтром, осью для уточнения представлений о зависимости и независимости в поиске музыкальных ориентиров в жизни города.

В редакции «АБ» были и есть музыкальные картины, пересекающиеся с духом тех музыкантов, композиторов и залов, которые служили источником для художественных образов. И здесь, наряду с классической музыкой, звучали ранние альбомы Майка и Аквариума, продолжая, как я узнал, вибрации музицирования тех же, там же, в ином неуходящем пласте времени. Все это меня страшно вдохновляло. Свои песни я уже писал, в том числе и в Петербурге. Услышав Майка и Аквариум и поняв их связь с местом и компанией, где я находился, я начал сочинять и играть еще усердней. В одной из песен я пел о том, что «отдал бы свою жизнь ради выхода из мира». В определенном смысле это была молитва – за себя и за всех нас. В определенном смысле, думаю, молитва была услышана. По счастью, даже выходы в общий мир, как замечает мондо о стене, могут стать «входом в свободу» при условии «возвращения к себе».

 

Еще и до первого своего попадания на Переулок, прочитав об Аквариуме в книге Соломона Волкова о Петербурге, я успел завести кассету с одним из альбомов группы состава девяностых. В тот альбом я как-то не въехал. Видимо, мне надо было начать с раннего Аквариума, и именно с Аквариума в сочетании с Майком, и даже без особых усилий, поначалу, понять всю подноготную того, что эта музыка из себя представляет. Просто слышал ее под стук машинки главного редактора и все больше чувствовал, что эта музыка, вместе с картинами и всей обстановкой, становится частью меня, моих надежд и ощущений реальности. Начал чувствовать неповторимость и проникновенную свежесть певческих и поэтических голосов авторов этих песен. Включался в волны счастья и вековой тоски. Стало понятно, что поется о вполне знакомой мне материи радостей и трудностей одиночества, дружбы и любви, приобретения опыта и знания жизни земной, с намеками на запредельность, а то и с прямыми попаданиями в нее. Собственно, о том же, о чем картины на стенах редакции. О том же, о чем вообще «АБ».

Ощущал и органичность песен, картин и «АБ» городу Петербургу. До первого отъезда из Петербурга я поставил себе цель научиться петь и играть хотя бы одну песню Майка, чтобы лучше прочувствовать ее соразмерность городу. Для этого выбрал стилистически странноватую песню «Прощай, детка» – камерная миниатюра по сравнению с сагой «Сладкая N». Уже узнав больше подробностей о судьбе автора и о его непростой связи с Апраксиным переулком, я носил эти известия в себе то как ожог, то как свечу перед долгожданной зарей. Через эти переживания образы величественного и глубоко личного Петербурга сжились во мне.

Подобные впечатления обострились рок-корреспондентством. Именно как спецзаказ я получил предложение брать интервью о Майке у главного редактора «АБ» – не для конкретной публикации, а как способ настройки перед интервью на ту же тему, которое собирались брать более матерые люди. Готовясь взять свое интервью, я изучал все альбомы Майка и Зоопарка, составлял вопросы. Опыт этого направленного занятия Майком и разговоров о нем крайне расширил мои представления как о непредсказуемом круге интересов, характерном для него и его среды (от T. Рекс, Лу Рида и Дилана до Хемингуэя и Ремарка), так и о роковых чувствах, которыми он окрылялся, общаясь с музой. Во многом его муза, главный редактор «АБ», давно держала его тему за стеной посвященности собственной музе, а относительно некоторых авторитетов по майковской линии сама находилась за стеной быстро установленных жанровых и биографических границ. Но при правильных условиях, при правильной беседе все это могло меняться, открывая заждавшийся поток прозрений.

 

* * *

 

Америка – не рай. Не надо так шутить.

Как образы среды петербургской редакции, так и музыка Майка и Аквариума сопрождали меня в те годы, когда, снова живя в Америке, я соучаствовал в создании базы для «АБ» там. Именно в Америке я начал переводить эти песни, вдруг навязчиво представляя себе их на английском и желая компенсировать дефицит их душевности на том полушарии. Как сказано в мондо, «Стена заставляет ее преодолевать». В итоге многие из уже знавших эти песни в оригинале, попадая в Кампус «АБ» в горах в Калифорнии и услышав англоязычные варианты, высказывали мнение, что благодаря этому сила песен, настоящая основа их души открылась для них по-новому, со стороны изнанки, именно в этих отдаленных краях. Там, где как раз строилась каменная стена, как заместитель стен Переулка. Как их новый слой, их усилитель – подобно тому, как «Калифорнийские псалмы» Апраксиной писались и переводились как усилитель этоса Петербурга на Западе. На фоне гор, занимаясь «АБ», помогая добывать камни для стены, отправляясь наколоть дров и продолжая сочинять песни, я начал параллельно интересоваться грегорианскими распевами и псалмодией. Это стало хорошей настройкой для подхода к Майку и Аквариуму с новой стороны. Не просто со стороны Запада, но со стороны вне мира. Там, я считаю, им тоже место. Тоже родина. Там им творческое подполье до вершин. До самых высей. Там им и чистилище. Как и мне. Там тот Майк, который ждал, «когда осыпятся краски с картин на твоей стене… может быть, в тот день ты вернешься ко мне», может научиться лучше ценить сердце живописи. И тот Аквариум, заклеймивший особу с «квартирой в самом центре, окнами в сад», может попробовать «пройти ее путь или сказать, чем мы обязаны ей…»

То, что ценно в творчестве Майка и Аквариума, я считаю – это то, что объединяет их с «АБ» и, вероятно, послужило причиной того, что их пути прошли и по Переулку: ориентация на истину вне мира и готовность следить, отчасти, за стенами, держащими свет жизни. Без этого то, что многие ценят в их творчестве – словесные игры, сатира, остроумное обращение, как своеобразный вид перевода, пересечения с западными влияниями – не сошлось бы в более масштабной алхимии.

 

К тому времени,  когда я пел майковское «Седьмое небо» на презентации в Музее Ахматовой, эта песня во мне уже успела пережить множество метаморфоз – не только за счет перевода на английский. Когда я пою «Ты говоришь, что это рай – не надо так шутить!», бывает, что мне представляется добрая потасканность ленинградско-петербургских квартир. Но бывает, одновременно, что я представляю себе и Америку, к которой применял эту строчку много раз. Америка – не рай. Не надо так шутить. Там слишком много дверей, но мне никак не уйти… Ничто нигде не рай, пока не получится перевести, преобразить, преодолеть себя и свою реальность целиком. Для этого во мне живут песни Акариума и Майка, помогая превратить калифорнийские шоссе в познавательную «Дорогу 21», помогая ловить пророческие «десять стрел на десяти ветрах», помогая верить, что действительно, «если хочешь, я полюблю тебя». Песни Аквариума и Майка хочется вернуть снова в Петербург, в редакцию «АБ», в воскресший духом «Сайгон» – уже изменившимися в нечто другое, не только за счет их проявления на другом языке. Вернуть со следами того космоса, который касается всего, что проходит путь созерцания перемен и постоянства. Отдавая себя полностью, чтобы приобрести себя снова. Чем и рождаются, на что и направлены лучшие песни, стихи, картины, искусство в целом.

Любопытно, что презентация в Петербурге попала на американский День благодарения – праздник памяти о первом урожае пилигримов в Новом свете. Еще любопытней, что на сей раз благодарственный праздник совпал с днем рождения Александра Блока – тоже своего рода пилигрима, влекомого мечтой о Незнакомке. Спасибо, что поиски в неизвестном могут все-таки довести нас до большего.

 

«Преобразование-трансмутация-пресуществление — средства, образующие переход, открывающие путь в свободу, сами этот путь и эта свобода», твердит мондо. «И чтоб было, откуда и куда переходить, всё должно сохранять верность своему определению и своим стенам.» Это точно то, что я чувствую на любой стороне Земли, занимаясь «АБ», переводами, литературой, искусством, песнями. После вынужденного двадцатилетнего перерыва в музицировании на Переулке, снова впервые сочиняя песни и пробуя свои переводы там, а затем выступая с ними в городе, я ощущал закономерность и оправданность произошедшего и происходящего. Настоящее преобразование действительно требует отделения. Майку, Аквариуму, сайгоновцам и поклонникам везло, если кодексы верности себе вмещали также отрешенность от себя в сложившемся виде — чтобы в итоге еще пристальней воспринимать себя, свою действительную родную среду и жизнь саму. Как мы все знаем, наши собственные стены содержат гораздо больше, чем чужие стены общей культуры – будь то официальной или второй.

Дорожу возможностью через призму «АБ» делиться музыкой целостности, с которой и «Сайгон», и Майк, и Аквариум образуют гармонические тональности.

 

КУСУЛ КИМ живёт в Сеуле (Южная Корея). Она признанный поэт и почётный профессор английской литературы, лауреат литературных премий, в том числе за книгу «Затерянные проулки».
Поэзия Т.С. Элиота является областью особого научного интереса Кусул Ким. Она включена в руководство Корейского общества Т.С. Элиота, а также Общества восточно-западного сравнительного литературоведения. Ей принадлежит ряд книг и статей об английской и о корейской литературе от классического периода до современности. Она работала в США в качестве приглашённого учёного.
Стихи Кусул Ким переведены на различные восточные и европейские языки.

 

 

 

Из книги «Затерянные проулки»

 

 

Затерянные проулки

 

Так много историй таится в проулках.

 

Улочки детства
Невероятно узки лабиринтны
Даже улочкой не назовёшь
Это повести
Полные бормотанья.

 

Впервые попав в начальную школу в Сеуле
Я могла рисовать лишь извилистые переулки
Директор велел сделать карту от дома до школы
Помню стыд на его лице
От моей наивности детской.

 

Так началось моё детство в Сеуле
Бок о бок с проулком холма.
Он был проходом скорби сквозь него преодолеть
Акцент пробелы школьных знаний из-за переезда приходилось.
Ах, улочки печали и любви дней молодых.

 

Мы с сёстрами поглощены литературой в холодной комнате
Она была проулком длинная как поезд.

 

Жизнь просто переулок.
Идя вдоль вёрткой всхлипывающей реки
Любви и слёз надежд и огорчений
К текущим узко низко переулкам
Я ощущаю что могу спасти своё утраченное время.

 

 

Женщина Шагала

 

Женщина Шагала
Маячит в моросящем дожде
В водянистом тумане.

 

Белая птица
Внезапно уходит в полёт.
Плывя в облаках,
Струясь к деревеньке, засыпанной снегом.

 

Покуда женщина Шагала
Летит метаморфозой белой птицы,
То женщина небес
Выплакивается в туманный дождь.

 

 

У Лафорга

 

Элиот учился у Лафорга,
Как говорить,
Учился у Бодлера,
Как обратить в поэзию непоэтичное.
Элиот учился у Данте,
Какой высокой и глубокой может быть душа,
Учился сам,
Как открывать в процессе закрывания;
И этим он творил сырую пустошь.

 

Все слишком много говорят
О пошлом мире,
Поверив слепо в многокрасочность души,
Считая, что должны писать стихи,
Чтобы сказать то, что не может говориться,
Стремясь писать предельно поэтично,
Не зная, как сказать,
Не зная, что.

 

 

В лабиринте

 

Я перешла длинную, длинную реку,
Я видела узкие рельсы поезда.

 

Это был неразрешённый путь;
Узкие улочки Греции;
История улиц гласит:
Чем ỳже они,
Тем рок неизбежней, ими несомый.

 

Не подчинение, но бунт;
Извилистые улочки скрывали от пиратов,
Давали путь к спасению.

 

И вот я совершаю долгий путь;
Ловлю ворсинку нити памяти;
И если даже с грозным бунтом я столкнусь,
Не дайте пропустить его, вернувшись.

 

Мы все слышали о Лувре, самом знаменитом художественном музее в мире, принимающем миллионы посетителей каждый год. Чего знают не все из нас, так это то, что Лувр не всегда был музеем или даже просто королевским дворцом. Свою жизнь он начал как крепость, предназначенная защищать французов от атак англичан, и его непрекращавшееся на протяжении многих лет строительство было тесно сопряжено с англо-французскими отношениями и связанными с ними заботами.

 

 

Французский король Филипп Август (1165-1223), боясь нападений англичан на Париж, сперва построил огромную стену вокруг города. Затем, готовясь отбыть в крестовый поход в 1190 году, он приказал выстроить защитную крепость. Этой крепостью стал Лувр.

Англичане были постоянным ужасом тех времён. Они тогда, в отличие от более поздних лет, не сидели безвредно по другую сторону Ла Манша, но находились и на Европейском континенте.

Когда Вильгельм Завоеватель завладел Англией в 1066 году, он сохранил при себе и Нормандию, которая, став частью Англии, номинально оставалась вассалом короля Франции. Вильгельм мог себе позволить находиться там со своими войсками и время от времени совершать набеги на Париж. После, когда Белый Корабль в 1120 году затонул, уничтожив внука Вильгельма, единственного его наследника мужского пола Генриха I и оставив для короны только дочь Матильду, английские бароны отказались признать правителя-женщину, сплотились вокруг её кузена Стефана Блуа и этим вызвали гражданскую войну, в конце которой королём стал Генрих II, сын Матильды. Это значило, что вместе с королём Англия получила также французские земли мужа Матильды Джеффри Плантагенета Анжуйского.

 

 

Вместе с тем всегда отличавшаяся находчивостью королева французская Элеонора Аквитанская сумела убедить своего мужа, короля Людовика VII, что их брак не заслужил Божьего благословения, о чём свидетельствовал факт отсутствия детей мужского пола, и на этом основании добилась у Папы получения развода — благодаря чему смогла выйти замуж за Генриха II, принеся ему в качестве приданого свою огромную территорию Аквитании.

 

 

Таким образом, ко времени Филиппа Августа англичане уже имели во владении Нормандию, Анжу и Аквитанию (они показаны здесь на карте как «Владения Плантагенетов») — то есть около половины территории сегодняшней Франции! Так что у Филиппа Августа были действительно веские причины позаботиться о строительстве крепости в Париже.

 

 

С течением лет крепость превратилась в королевский дворец, однако борьба с англичанами не прекращалась, так что двору всё равно пришлось выехать из Парижа, что тоже было неплохо, поскольку англичане ухитрились наконец захватить город в 1420 году.

Лишь только в царствование Франциска I (1515-1547) король Франции вернулся в Лувр, где продолжил строительство, начав работу над новым крылом — оно названо Крылом Леско, по имени архитектора — и модернизировав всё здание: были расширены окна и двери, обновлены жилые помещения, чтобы сделать дворец похожим на шато, достойное итальянского ренессанса. Франциск снёс оригинальную Великую башню — возможно в знак того, что французам незачем больше было беспокоиться об угрозе английского вторжения: к тому времени французы уже отбили у англичан большинство своих территорий на континенте.

На иллюстрации показаны работы над Лувром с этого момента.

Франциск также подослал англичанам маленькую отместку за годы преследований в виде молодой англичанки Анны Болейн, вышколенной при его блестящем дворе. Анна возвратилась в Англию, чтобы обворожить английского Генриха VIII (1509-1547). Его испанская жена Екатерина Арагонская не сумела обеспечить его наследником мужского пола. Мы уже успели убедиться, как важны были тогда такие мелочи. Генриху не терпелось развестись с Екатериной и жениться на Анне. Хотя предыдущий Папа согласился предоставить развод Людовику и Элеоноре, нынешний не был склонен сделать то же самое для Генриха. Так что Генрих, бывший большим защитником католической церкви, когда Мартин Лютер прибил свои девяносто пять тезисов к двери церкви в Виттенбурге, теперь разорвал все связи с Римом ради женитьбы на Анне, для чего сделал Англию протестантской. Всё это привело к достаточно большой для страны суматохе, включая, в итоге, казнь бедной Анны, в свою очередь не справившейся с задачей обеспечить трон наследником-мужчиной.

 

 

Сын Франциска Генрих II французский, несмотря на преждевременную гибель во время рыцарского турнира, успел завершить новое крыло Лувра. Он также сумел послать прощальный залп англичанам, отбив у них в 1558 г., наконец, Кале — последний английский опорный пункт на континенте.

Сыну Генриха Франциску II, хилому и едва протянувшему только год с небольшим на троне, не удалось что-либо добавить в Лувре. После его смерти, однако, французы изловчились подкинуть Англии небольшую порцию свежих проблем в лице вдовы почившего, Марии Стюарт — она покусилась на престол Елизаветы I (1558-1603), второй и, возможно, любимейшей правительницы Англии женского пола, когда наследники-мужчины вконец исчерпались — и к тому же угрожала поднять сохранившихся английских католиков против новой протестантской веры страны. Закончилось всё, тем не менее, примерно так же, как в случае Анны — Мария лишилась головы.

 

 

После Франциска II Францию унаследовал в 1560 году его брат Карл IX, но так как Карлу было всего десять лет, мать братьев, Екатерина Медичи, стала регентом и смогла произвести значительные усовершенствования Лувра. Она построила дворец Тюильри с садами — они по сей день носят это имя. У Франции к тому времени возникло достаточно собственных проблем с религией, и, как полагают, Екатерина была закадровым мотором заговора с целью под предлогом венчания её дочери с протестантом Генрихом Наваррским заманить дворян-протестантов в Париж, только чтобы убить большинство из них во время резни Варфоломеевской ночи 1572 года.

К счастью для Лувра, сам новобрачный Генрих убит не был. После царствования последнего сына Екатерины Генриха III (1574-1589), Генрих Наваррский стал королём Генрихом IV (1589-1610) и продолжил строительные работы Екатерины, начав с Большой галереи четырёхсотметровой длины, ведущей из Лувра к дворцу Тюильри. Он также положил временный конец религиозным войнам во Франции: 1) обратившись в католическую веру, 2) сделав известное заявление, что «Париж стоит мессы» и 3) подписав в 1598 г. Нантский эдикт, предоставлявший определённую степень религиозной свободы протестантам. К несчастью, его демонстративное обращение убедило не каждого, и в 1610 году он был убит католиком.

 

 

Сын Генриха Людовик ХIII (1610-1643) добавил Павильон Башенных часов к крылу, построенному Франциском I, и выстроил крыло Сюлли. Он также с помощью «Красного Преосвященства», кардинала Ришелье, начал новую атаку на власть протестантских гугенотов, хотя сохранил в неприкосновенности свободу совести, пожалованную им Нантским эдиктом.

Его сын Людовик ХIV, чьё семидесятидвухлетнее правление началось в 1643 году — уже другая история. Работа его отца и Ришелье заложила основу для разрушения феодализма, ослабления знати и централизации власти. Он сделал жизнь гугенотов окончательно несчастной, запретив им все, что не было конкретно разрешено Нантским эдиктом. Это включало закрытие церквей и школ и отнятие детей у родителей. В конце концов он аннулировал и сам Нантский эдикт, издав в 1685 году Эдикт Фонтенбло. Подданные, как известно, умели манипулировать могущественным Людовиком так, что трудно даже представить. Другое мнение, приводимое некоторыми, заключается в том, что к изданию Эдикта его подтолкнула весьма религиозная любовница-на-полпути-жена (в итоге ставшая-таки королевой с помощью интриг) мадам де Ментенон. Есть и те, кто утверждает, что она была против.

 

Людовик продолжил работу своего отца над Лувром. Он приказал достроить здания, окружающие Квадратный двор. Когда в 1661 году в Малой Галерее произошёл пожар, он превратил её в Галерею Аполлона, чтобы почтить себя, Короля-Солнце. Затем по его приказу был устроен конкурс архитекторов для разработки дизайна знаменитой колоннады Лувра, являющейся ярким примером французского классицизма.

Но свой двор Людовик переселил в более просторные пространства нового дворца, построенного им в Версале. Лувр был занят министерством иностранных дел, академиями, архивами, художниками, ремесленниками и куртизанками. Там же каждые два года стал проводиться живописно-скульптурный Салон.

 

С годами начались разговоры о том, что Лувр должен быть музеем, и когда случилась революция, стало ясно, что это место предназначено для народа. В 1793 году Лувр переродился в «Центральный музей искусств». Наполеон Бонапарт приказал построить ещё одно крыло — на северной стороне, вдоль улицы Риволи. В 1806 году во славу Великой Армии возвели Арк дю Карусель. Затем Наполеон III (1852-1870), разрушив большую часть того, что находилось между музеем и дворцом Тюильри, построил ещё два больших крыла: Ришелье и Денон.

В 1871 году во время Парижской коммуны повстанцы сожгли дворец Тюильри.

 

И затем потребовался ещё один Франциск — Франсуа Миттеран, — чтобы в 1981 году вновь взяться за огромный этап строительства Лувра, названный проектом «Большой Лувр». Он предусматривал строительство пирамиды Минг Пей и 17000-метровый зал под ней. Миттеран также принёс официальные извинения за поведение Франции по отношению к гугенотам.

И уже в 2012 году во дворе Висконти было открыто новое пространство с волнообразной стеклянной крышей над ранее открытым внутренним двором. Оно предназначалось исламскому искусству.

Современные дополнения к Лувру вызывали порой противоречивые чувства, однако в конечном итоге стали восприниматься в основном как часть эволюции Лувра: от крепости, держащей англичан на дистанции от страны, растерзанной религиозной фракционностью, до дома искусств — всех религий, всего мира — привечающего у себя весь мир.

Перевод с английского.

Интервью с главным редактором журнала «works & conversations»
Ричардом Уиттекером (Калифорния)

Когда нам встречаются явления культуры, не вмещающиеся в привычные категории, это, как правило, указывает на причастность к ним конкретной личности, которая и задаёт характер целого. Неповторимое своеобразие журнала «works & conversations» («работы и разговоры»), возникшего в районе Залива Сан-Франциско в 1991 году и давно пользующегося интересом также за пределами США, прямо связано с личностью его учредителя и главного редактора Ричарда Уиттекера.

     Журнал знакомит своих читателей с «работами» – произведениями искусства и иных видов творческого выражения, часто нетипичными и не слишком многим известными, а также предлагает «разговоры» со своими героями: внутренние монологи и неспешные, глубокие интервью с личностями, чья незаурядность помещается за гранью обычных мерок и сиюминутных эталонов.

     Дрожжи этих разговоров – неотъемлемая составляющая Ричарда Уиттекера, который сам проводит большинство интервью и сам же определяет диапазон героев. Вдумчивость, точность инстинктов главного редактора сказываются в каждой детали журнальных бесед «за жизнь». А что происходит, когда интервью берут у самого Ричарда? Тогда возникает возможность взглянуть по-особому на подобный образец как издательского дела, так и искусства общения – двух сливающихся путей к пространству взаимного доверия.

     Доверие к Ричарду возникает легко, и беседа затрагивает темы, обычно остающиеся за бортом внимания. Ещё до начала интервью Ричард успел неожиданно сильно среагировать на упоминание о греческом православном священнике – единственном на целый город в Калифорнии. Этот отец Иоанн привык обязательно отмечать все церковные службы распевами, часто многочасовыми, и делал это независимо от того, присутствовал ли в церкви хоть один прихожанин – достаточно было присутствия «ангела у алтаря».

     Есть у журнала «works & conversations» и редколлегия, и широкий круг ценителей. Но именно главный редактор собирает их всех у «алтаря», при котором сам находится неотлучно. Подписка на журнал оплачивается – если вообще оплачивается – добровольными пожертвованиями. Как сообщает об этом издание: «Экономика подарков является шёпотом в ухо коллективного, шёпотом, настаивающим на том, что, сколь маловероятным такое бы ни казалось, есть другой способ сообщаться с миром и друг другом. Этот способ – щедрость».

     Наличие щедрости как ведущего практического принципа ощущалось на протяжении всего долгого интервью с Ричардом Уиттекером.

 

АБ – Итак, «works & conversations» – «работы и разговоры». Ваш журнал представляет из себя нечто особенное: в американском, да и в мировом контексте. Наш «Апраксин блюз» родился в России, мы создаём его совместно с российскими сотрудниками и авторами, но при этом не избежать впечатления созвучности того, что делаете Вы и что делаем мы. Чувствуется, что Вы относитесь к своему делу как к очень, очень личному – к существованию журнала и ко всем людям и историям, которые в нём соединяются.

     Как Вы могли бы описать «works & conversations» людям, сталкивающимся с изданием впервые? Что делает журнал особенным – для Вас и Ваших читателей?

 

РУ – Спасибо вам за понимание – оно резонирует с моим. Это действительно личное дело. Журнал появился без какого-либо плана вовсе. Его возникновение произошло спонтанно. Когда я оглядываюсь назад, то вижу, что в этом моменте сошлось много нитей, скрытых под поверхностью.

     Всё началось с небольшой группы художников, в которую я входил. Мне было сорок шесть, я только что получил степень в области клинической психологии и внезапно обнаружил себя перед вопросом, что делать дальше со своей жизнью. С подросткового возраста я был связан с искусством, но никогда не считал себя художником. У меня была степень бакалавра философии, а в 1989 я стал магистром клинической психологии. Но образование я получал не для того, чтобы стать психотерапевтом.

     Глядя на свою жизнь с новой позиции, я понял, что никогда не пробовал поместить в центр творческие интересы, и именно так решил сделать. Мы с женой (она тоже художник, позже стала психотерапевтом) собрали маленькую группу друзей-художников, которая встречалась раз в две недели – посмотреть на работы друг друга и поговорить о них. Это было очень хорошо, это помогает поддерживать дух. Однажды, посмотрев на нашу группу, я осознал, что ни у кого в ней не было шанса добиться успеха в мире искусства. По крайней мере, в нашей культуре. Я оглядел группу и сказал: «Окей. Никто из нас не богат. Ни у кого нет влиятельных менторов. Значит, надо предпринять что-то большее, чем просто заниматься искусством. Чтобы чего-то добиться, мы должны делать что-то ещё – начать выпускать журнал, или что-то подобное». Я даже не думал об этом, когда говорил; слова просто вылетали изо рта. Один из художников, Диксон Шнайдер, сказал: «Окей, Ричард. Почему бы тебе не начать?» И на следующий день я начал. Вот и все планы, какие были.

    Звучит слегка нелепо, но действительно все нити были там, под поверхностью. Например, моя жена работала дизайнером выставок в Морском музее в Сан-Франциско. Там был сканер, и она показала мне, как им пользоваться. У меня был Mac Plus для магистерской программы. И потом, Pagemaker, ранняя программа для издательских систем, была доступна, и я понял, что могу сканировать изображения и соединять с ними текст. Это было прекрасно. Не стану рассказывать об остальном – но у меня сразу оказалось множество инструментов прямо в руках, так сказать. Так всё началось. Не было настоящего чувства зрения, но оно развивалось.

 

Возможно, связь между способностью видеть и материалами для реализации этой способности сама по себе представляет важную тему.

 

В моём художественном прошлом была керамика, горшки, рисунок, скульптура, мебель. Всё это было прекрасно, но я так и не нашёл своего материала. Случайно открыл для себя фотографию, и она оказалась тем, что неожиданно глубоко врезалось в мой опыт. В 1975 я взялся за камеру, и к 1989 у меня за спиной было уже четырнадцать лет практики. В то время меня посетили невероятно глубокие переживания красоты. Они были похожи на религиозные переживания, и я подумал, что это искусство.

     То, что привело меня к фотографии, было почти экстазом, в который я впадал в присутствии красоты. Я спрашивал  себя, смог ли бы я сделать фотографию и почувствать то же самое, глядя на отпечаток? Так возникла камера, чтобы ответить на вопрос. Иногда мне удавалось получить изображения, сохраняющие что-то от исходной магии – для меня, по крайней мере.

     Я начал делать отпечатки и носить их в галереи – и открывать для себя реалии мира современного искусства в Сан-Франциско: разговор, происходящий в мире искусства, не имел к красоте никакого отношения. Это было шоком. Я был настолько разочарован, что это стало главной причиной взяться за журнал. Я старался сблизить какие-то из фотографий с требованиями моды, но скоро бросил. Не мог повернуться спиной к собственным переживаниям.

     Мне помог мой опыт в философии. Меня не пугал интеллектуальный климат с его постмодернистским отвержением идей глубоких Истин, пересекающих культурные границы. И во мне самом было нечто, дававшее смелость считать себя способным на усилие, привносящее в мир то, что я нахожу значимым и что могло бы быть полезным для других. Должен сказать, я испытывал большие опасения: кто я такой, чтобы внедряться в циркуляцию? Я ли тот, кто должен это делать? Было много сомнений, но было и достаточно того, что подтолкнуло весы в пользу решительности. Вот, вкратце, подноготная журнала.

 

Любопытно знать, видите ли Вы в искусстве реально значимый канал для идентификации переживаний такого типа?

 

В ранние шестидесятые бытовала фраза: «искусство, философия и религия». Считалось, что эти три категории – столбовые дороги к глубинным достижениям человеческого опыта. В те дни «великие сказания» не были свергнуты Дерридой, Фуко и другими. Это были пути к глубочайшим истинам человечества: искусство, философия и религия.

     Мои собственные глубокие переживания, как я чувствовал интуитивно, были реальны и правдивы. Я не думал об их исключительности, не анализировал. Они принадлежат миру мистики, полагаю. Конечно, они чувствовали бы себя как дома в религии – не в догме, но в переживании. Можно найти им место и в философии. Я недостаточно читал Бергсона, но он мог бы быть примером. Я бы сказал, что многие из проблем, с которыми я столкнулся в художественном дискурсе, могут быть обнаружены в мире религии и философии – в областях, где нет места разуму сердца, скажем так.

     Нам, человеческим существам, трудно представить, что смысл может найтись без участия глубоких чувств каким-то фундаментальным образом. Это, похоже, упущено во многих философиях, на которые я набрёл. С религией те же недоразумения, говоря в широких терминах. И я не чувствую, что то, что я стараюсь показать в своём журнале, находится исключительно под вывеской «искусство». Искусство, я считаю, включает все творческие категории. Это подводит нас к вопросу о творчестве в любой сфере жизни.

 

Справедливо ли сказать, что журнал посвящён исследованию опыта творчества в том широком определении, которое Вы дали?

 

У меня нет намерения исследовать творчество как таковое, как идею. Меня интересуют случаи, отмеченные глубоким творческим духом. Я не могу здесь определить какие-либо параметры. Поэтому у меня нет интеллектуальной концепции, в частности. Я жду, чтобы что-то начало вибрировать. Это как услышать звук колокола на расстоянии. Какая-то другая часть меня – путеводитель для журнала. Я прислушиваюсь к ней. Это в самом деле интересная область для размышлений: как сцепляются идеи и чувствования.

 

То есть Вы не предлагаете собственную модель или теорию, но стараетесь прислушиваться, опираясь на интуитивные реакции, к той подлинности, которая может открыться в творениях других?

 

Да, я отвечаю своей интуиции. У меня есть надежда, что проходящее через меня могут разделить и другие. Это не эго; это что-то иное, довольно чувствительное. Чувствовать и видеть нечто подлинное в других вдохновляет и побуждает делиться этим с людьми.

 

Это действительно перекликается с вопросом о том, насколько Ваш журнал является личным заявлением. Кто-то мог бы сказать, что это просто разговоры с самыми разными людьми. Как это может быть личным заявлением, даже учитывая редакторскую чувствительность? Какова избирательность? Есть впечатление, что иногда Ваши собеседники формулируют идеи, которые могли бы исходить от Вас, как если бы они высказывали Ваши мысли.

 

Это очень проницательное наблюдение, и я должен признать, что оно верно. Я часто чувствую, что человек говорит за меня. Это может быть просто характер редакторских отношений с тем, что выбирается. Я выбираю то, что каким-то образом кажется наиболее верным относительно моего собственного опыта. Неловко утверждать, что я служу чему-то большему, но надеюсь, это правда. Я должен доверять своей чувствительности. Я не доверяю своему рядовому мышлению. Оно как бы отключено. Другое, это когда я говорю с художниками о собственном опыте, они понимают, о чём это. У художников много общего.

     В то же время я очень осторожен, чтобы не вмешаться в то, с чем не чувствую связи. Для чего бы мне вовлекаться в это? Чтобы соответствовать моде или продать журналы? Это не то, что меня интересует.

 

Беседуя с разными художниками, Вы, вероятно, помогаете им раскрыться определённым образом?

 

Такое случается. Нередко художник говорит мне: «Никто со мной об этом не разговаривал. Это действительно для меня важно, но художники между собой не говорят о таких вещах». Художники часто изолированы в своей борьбе, и им легко запутаться в противоречивых установках и желаниях. Людям нужно признание, они к нему стремятся, и это может вызывать соблазн превратить себя в крендель с солью. Так иногда они теряют свои подлинные связи.

     Подтверждение, которое я даю в своём изображении художника, может очень поддержать. Я знаю, что это помогает, потому что большинство из нас жаждет быть увиденным. Есть люди с разным уровнем уверенности в себе. Это целый спектр. Да, я думаю, что иногда помогаю другим художникам. Это не составляет миссии само по себе.

Качества, которые Вы признаёте, могут быть символами более широкого человеческого поиска.

 

Надеюсь, что это так. Агнес Мартин говорила, что красота трансперсональна – хотя не употребила этого слова – что она глубже и шире персонального. Думаю, это верно относительно реальной красоты, реальной истины. Они нас действительно соединяют, поскольку лежат в более глубоких слоях.

     Я не знаток постмодернистской критики. Я признаю, что критика со стороны Дерриды, Фуко и других содержит много ценного. Тем не менее многое было упущено. Более глубокие вещи в философии, уходящие в прошлое и говорящие о межкультурных человеческих связях, могут быть очень сильны. Критика постмодерна переоценила относительность культуры и упустила из виду эпистемологию, заявив, что она всегда искажалась проблемами власти и т.д. Может быть, многое из этого правда. Но если проникнуть достаточно глубоко – где выступает духовная практика, – в состояние молчания, то, с чем здесь сталкиваешься, разделяют, возможно, все люди.

 

Вы бы сказали, что практика беседы требует духовной дисциплины, которая может быть полезной для воспитания этой другой формы подлинного искусства?

 

Прекрасный вопрос! Я действительно очень ценю ваши вопросы. По-настоящему слушать человека, разговаривать – это глубокая вещь, то, чего часто не хватает в обычных разговорах. Дать кому-то сосредоточенное, непредвзятое внимание – нечто очень особое и сильное. Большинство из нас, наверное, голодает по такому слушателю.

 

Как проходит Ваша работа по созданию ценности опыта и что реально значит для Вас человеческий дискурс?

 

Вот этот наш обмен, который происходит прямо сейчас – демонстрация того, что может выйти из разговора. Я бы не мог создать такое сам. Но между нами появляется НЕЧТО. Мне даётся нечто вашими формулировками и вопросами.

     Мой собственный опыт показывает, что бессознательное участвует в работе над каждым номером журнала.

     Замечательная художница, у которой я только что брал интервью, использовала фразу «когда вы спускаетесь по этому космическому жёлобу в существование» прямо в середине предложения. У неё была ещё другая фраза: «Мы все живём в тенях и дыме». Это поэтично и верно. Диалог с ней помог каждому из нас, думаю.

Ищете ли Вы в человеке определённые качества – как в архетипическом герое своего журнала? Взять последний номер, например. Дэвис и Петра, которые там представлены, – насколько они разные! Дэвис проводит время со своими камнями и не желает двигаться с места, тогда как Петра никогда не останавливается, хочет быть везде. Но оба они – Ваши герои.

 

Да. Каждый из них следует глубокой истине в себе. Возможно, истина в себе – собственное путешествие для каждого. Я люблю обе эти истории. Они оба так верны себе, своей правде, и это поиск.

     Одна замечательная женщина, говоря о современной западной культуре, сказала, что мы пsодменяли тайну на господство, владение. Это не лучший обмен, сказала она.

     Разве не все жаждут потаённого чувства смысла? И откуда же приходит смысл? Об этом трудно говорить с приятностью.

 

Остался ещё вопрос дисциплины при определённом выборе.

 

Это хорошо, это похоже на духовный путь, где дисциплина необходима. У многих внутренняя дисциплина отсутствует, и они, возможно, испытывают голод по чему-то подобному. Все духовные направления требуют дисциплины. Как в дзенском монастыре, например. А та история, которую вы рассказали, о греческом православном священнике, который проводил все положенные службы, даже когда в его церкви не было, кроме него, ни души – это сильный пример внутренней дисциплины. Я такой истории никогда ещё не слышал. Она меня очень трогает. Но нужно различать. Существуют и люди с великолепной дисциплиной при весьма дурных целях.

 

Вы могли бы сказать по поводу журнала, что Вас тянет и к тому, что Вы понимаете и с чем чувствуете близость, и к тому, в чём находите вызов и не очень понимаете – по крайней мере сразу? Бывает желание выйти за определённые пределы в познании момента?

 

Прежде, чем ответить, хочу спросить, основан ли вопрос на опыте собственной жизни?

Возможно. Это также связано с размышлениями о том, что это значит – быть гражданином этой страны или гражданином мира. Многое из того, что направило меня к лингвистике и различным более сложным культурным практикам – всего лишь потребность убедиться в присутствии более высокого стандарта, к которому можно чувствовать почтительность. Есть ли у Вас подобное желание встретить интеллектуальный вызов или намёк на него в нашем американском контексте? Можно ли так обозначить контекст существования журнала?

 

Я не формулирую вопрос в таких терминах, это точно. Я отношусь к нему на личном уровне. Возможно, я хочу что-то сделать, чувствую себя призванным – но побаиваюсь этого. Я бы хотел не дать страхам меня остановить. Но это на личном уровне. Меня не привлекают политико-культурные проблемы. Это не мой путь. Но вопрос о том, как человек живёт, включает то, насколько он подчиняется своим страхам и насколько решается двигаться вопреки им. Думаю, это сущностный вопрос. И для меня живой, определённо. Бывает, когда я беру интервью, у меня возникают опасения, особенно если это касается общественного мероприятия. Требуется какая-то смелость, чтобы они не остановили. Примерно так я отвечаю на поставленный вопрос.

 

То есть существует общественный источник страха, который нужно преодолеть?

 

Не сомневаюсь, что это так.

 

Мы часто возвращались в беседе к теме давления, толкающего к достижению успеха с точки зрения коммерческого престижа. Вы стараетесь создать в своём журнале некоммерческое пространство для беседы и понимания?

 

Нет. Я не прилагаю никаких усилий для создания некоммерческого пространства. Это и есть некоммерческое пространство – очень некоммерческое. Я никогда не сделал на этом ни одного доллара. Если посмотреть, сколько я вложил в дело и сколько у меня в приходе, я всё ещё в минусе. Намерения быть некоммерческим не было, но так повернулось, что у меня нет большого интереса к этой игре. Нет и большого мастерства тоже. Так что это скорей случайность, что журнал не является коммерческим, но случайность, которая медленно ведёт меня к раскрытию определённого рода ценности, не очень-то признанной в нашей культуре.

     Вся наша культура – о получении, о достижении. И конечно, мне эти ценности привиты. Так что журнал, отчасти, – медленный путь к другой ценности: не получения, а служения, отдавания, не хватания. Это долгий путь, но некоммерческий характер журнала дарит мне нежданные дары. Я потихоньку открываю радость отдавания. Да.

 

Эти аспекты общества достаточно знакомы всякому. Другая сторона Вашей работы, быть может – это импульс продвинуться глубже текущего момента времени. Вы упомянули разочарование в дискурсе постмодерна, например – в его черте коммерческого требования отвечать моменту, соответствовать его моде, возможно. Нацелены ли Вы в таком случае на поиск более проверенных или вечных ориентиров?

 

Не то, чтобы я явно искал чего-то подобного. Это меня не беспокоит. Если я нахожу нечто, затрагивающее определённое чувство, я следую за этим, и оно само о себе заботится.

 

Вы говорите, что не предпринимаете усилий, чтобы найти более основательные, устойчивые, древние традиции, но в журнале так получается само собой. Я часто приятно удивляюсь, читая его. Почти все, кто представлен в нём, немало думают о прошлом. Может казаться, что они живут настоящим моментом, как нам рекомендуется делать для полного счастья, но с этим соседствует постоянная отсылка к прошлому, к древним цивилизациям, учениям. Вас ведь тоже должно радовать ощущение отстраненности от линейного времени?

 

Это действительно отражает мою жизнь. У меня был интерес к традициям мудрости, скажем так. Я много читал, занимался духовной работой, и надо сказать, что большая часть мудрости принадлежит прошлым культурам, во многом утраченным.

     В христианстве, например, меня поражают отцы-пустынники Египта в четвёртом веке. Их жизнь кажется совершенно замечательной. Сходные вещи можно видеть и в буддизме. В иудаистской традиции тоже есть то, что заставляет чувствовать присутствие мудрости.

     Сейчас такое вышибающее время – трудно даже понять, что с этим делать. Где мы находимся сегодня, к чему обратиться – большой вопрос, огромный.

 

Об этом сейчас думают многие, включая каких-то из наших читателей – у них есть собственные соображения о том, что в жизни важно и как им относиться к нам: в Соединённых Штатах, в Калифорнии, на Западном побережье… – Вы ведь и западный редактор нью-йоркского журнала «Парабола» тоже. Эти названия символизируют прогрессивное, технологически ориентированное общество современности – несмотря на определённый аспект духовных интересов в символике Западного побережья и Калифорнии. Как Вы воспринимаете напряжение между этими формами прогрессивных стремлений?

 

Мануэль Кларманн, он из Швейцарии, был пару лет здесь, в Силиконовой долине, формировал собственную компанию. У него было сильное желание послужить миру в это трудное и опасное, как он чувствовал, время. Он собирал данные об использовании энергии, об углеродном следе в пищевом секторе, стоимости углерода для изготовления блюд, тратил на это страшно много времени и нашёл много возможностей экономить на затратах на углерод. Он считал, что у него лучшая база данных в мире. Его компания называлась Eaternity. Я встретил его в группе людей, с которыми общался последние лет тринадцать, в ServiceSpace.

     Он признался, что решил выдать все данные, если его попросят, несмотря на то, что это может повредить его собственной компании, потому что большее благо для него важней. Я попросил его об интервью, во время которого задал вопрос: «Можно ли, находясь в Силиконовой долине, в самом сердце цифровой революции, будучи тесно связанным с техническими компаниями (у него была презентация в Google и Apple), сказать, что для мира, который выйдет отсюда, есть надежда? Что есть надежда, основанная строго на технологии?

     Он ответил: «Я в самом деле не знаю. Подозреваю, что то, что выходит из Силиконовой долины, либо спасёт нас, либо уничтожит».

     Это действительно открытый вопрос, и как мне к нему относиться? Не знаю. Что-то в нём пугает меня до жути. Такие идеи, как «сингулярность», о силиконовой жизни и прочее. Это такой, на мой взгляд, странный мир.

 

Который многих очень возбуждает…

 

А многие очень им встревожены.

 

Вызывает ли это у Вас желание поддержать иную антропологическую истину, не ту, которая представлена Силиконовой долиной?

 

Не думаю, что у меня достаточно мудрости или знания, чтобы заходить так далеко. Силиконовая долина – тоже проявление жизни. Меня воодушевляют мои знакомые, которые пытаются использовать технологии, чтобы помочь людям приблизиться к собственной человечности и лучшим отношениям. Что вы об этом думаете?

 

Вспомним историю Мануэля и его сбора данных и как он решил свой труд просто дарить. Этим что-то искупается, превращает метрическое упражнение в нечто более сбалансированное. Заботит наша способность к, скажем, немотивированным действиям, или иррационально мотивированным, к стремлению к совершенству – ради них самих. Возьмём пример греческого священника: не хочется даже знать, сколько часов он проводит в церкви один и сколько с прихожанами, и какова получаемая цифра продуктивности. Не хочется думать о чём-либо, даже отдалённо связанном с этими терминами.

     Лучше думать в чисто музыкальных терминах – при том, что, как кажется, нас всё время вынуждают пользоваться научным подходом: в том, что мы чувствуем, как мы учимся, и таким образом почти сводится на нет весь опыт познания и чувствования, если мы не прибегнем к серьёзным средствам противодействия.

 

Во всём нашем «прогрессе» не учитывается разум сердца. Меня так глубоко трогает история этого священника! Я просто счастлив услышать её. Она показывает что-то очень нужное и очень ценное, что за пределами количественной квалификации, намного глубже. Вспоминаются слова Ганди «этого достаточно для нужд всех, но недостаточно для жадности всех». Все религиозные традиции предостерегают нас от подобного.

     Может быть, это возвращает к «обмену тайны на господство».

 

Наш последний вопрос: чего ожидать в Вашем следующем номере?

 

Ну, там будет интервью с художником Пат Бенинказа, интервью с Розалин Уайт, которая делает все картины и иллюстрации для публикаций Института Ньингма. Стихотворение Роберта Лакса. Лакс был важен в жизни Томаса Мертона. Он был прекрасным, прекрасным примером того, кто не нацелен на добычу. Это то, что мне о номере известно сейчас. Но каким будет следующий выпуск, для меня всегда загадка.

 

 

Перевод с английского

Наедине с путём врастая в путь —

Своей единственной становишься дорогой —

Чтоб в неподвижности оси пути произойти —

Произрасти внутри пути над собственным порогом…

За проведённой линией дороги…