Ум шире, чем небо. Лучшее пребывает вне поля зрения. Слово мертво, когда оно сказано.¹ Эмили Дикинсон часто писала такие плоские декларативные лозунги, вызывающие своей авторитетностью чувство срочности, во вступлениях или первых строчках стихов. На протяжении всей писательской жизни она с помощью стихов и писем занималась исследованием невыразимого в собственном опыте, нередко начиная с того, что выглядит ответом на ещё не заданный вопрос. Вступительная декларация немедленно вызывает у автора поток встречных альтернатив: опровержения, критика, каламбуры, многозначности, языковые шахты показывают условность первоначальной формулы, подлежащей пересмотру.

Афористические заявления в стихах Дикинсон предполагают закрытый факт или убеждённость; при этом они часто призывают к обдумыванию тем, никогда, возможно, не приходивших нам в голову. Как изолированные предложения, они могли бы напоминать риторические сентенции или максимы Паскаля, Жубера или Лихтенберга. Определённая декларация, структурно используемая Дикинсон как каркас или начальный умозрительный тезис, — ключевой элемент её поэтики. Вместо того, чтобы логически или эссеистически развивать начальный «тезис» посредством поддерживающих примеров, метафор, вариаций или расширять его в связный рассказ с целью добиться смыкания, увязывая стихотворение в аккуратный пакет, Дикинсон подрывает и усложняет афоризм, вскрывает банку с червями касательно его значения, выворачивает и отрицает в различных ракурсах. Она выращивает стихотворение, открывая новые значения, предпочитая модифицировать, подвергать сомнениям и издеваться, нежели объяснять или обосновывать. Хелен Вендлер в книге «Мышление поэтов» (Poets Thinking) напоминает нам, что «настоящих времён много», и упирает на то, что любимым для Дикинсон является «философское настоящее время» («вечное» настоящее, и потому не подлинное время), появляющееся в аксиомах и дефинициях. В начале и насквозь стихов Дикинсон перерабатывает множества «истин» через «вневременные абсолюты подтверждённого решения» и «эпиграммы познавательной невозможности».² Сам парадокс становится истиной и ценностью.

This World is not conclusion. A Species stands beyond — Invisible, as Music — But positive, as Sound — It beckons, and it baffles — Philosophy, don’t know — And through a Riddle, at the last — Sagаcity must go — To guess it, puzzles scholars — To gain it, Men have borne Contempt of generations And Crucifixion, shown — Faith slips — and laughs, and rallies — Blushes, if any see — Plucks at a twig of Evidence — And asks a Vane, the way — Much Gesture, from the Pulpit — Strong Hallelujahs roll — Narcotics cannot still the Tooth That nibbles at the soul — [Fr 373] 1862

Этот Мир не есть итог. Некий Вид стоит вне — Невидимый, как Музыка — Но явный, словно Звук — Он взывает – и дурачит — Философия – не знает — И сквозь Загадку, под конец — Мудрёность вынуждена удалиться — Чтоб угадать – морока для учёных — Приобрести – пришлось нести Презренье поколений С Распятьем, предъявлèнным — Вера ускользает – и смеётся, и воспряла — Краснеет, если видит кто — Цепляется за сук свидетельства И просит Флюгер о пути — Обилье Жеста с Кафедры — Мощь Аллилуйа катится — Наркотики не могут успокоить Зуб, Вгрызающийся в душу. [Фр 373] 1862

Стихотворение «Этот мир не есть итог» было написано в 1862 году и переплетено поэтом в маленький буклет (Fascicle 18) вместе с четырнадцатью другими стихами. «Этот мир» следует за сильно антологизированным «После великой боли приходит формальное чувство» [Фр 372], написанным вручную на том же листе бумаги. Оба стихотворения имеют дело с некой неидентифицированной экзистенциальной болью.

Стихотворение начинается с декларативного предложения. Слово «итог» не выделено заглавной буквой (Дикинсон пишет большинство абстрактных существительных с большой буквы), что может означать отсутствие намерения придать ему дополнительный концептуальный или метафизический вес. Поскольку первая строка заканчивается точкой (тоже редкость для Дикинсон), что делает её законченным предложением, вторая строчка «Некий Вид стоит вне -» не может с уверенностью пониматься как логическое продолжение первой, но может читаться как другая декларация, открывающая новую линию исследования. «Некий Вид» становится главной темой следующих строк и описан несколькими любопытными атрибутами, представленными в не вполне оппозиционных диадах: «невидимое»/»явное»; «Музыка»/»Звук»; «взывает»/»дурачит»; «Философия» [поиск знания]/»не знает». Это больше загадка и головоломка, нежели нечто, доступное мудрости или учёности. Люди не преуспели в её понимании — даже в экстремальной практике «С Распятьем, предъявленным».

Но что же этот «Вид» для Дикинсон? Мы можем взглянуть на этимологию: Вебстеровский словарь 1844 г. (им пользовалась Дикинсон) предлагает два определения: «1) Отдельный вид, форма или сорт чего-то специфически упомянутого или подразумевающегося; 2) Менее эмоциональная или эвфемистическая альтернатива «покойнику»; умершее или упокоившееся лицо; бессмертная человеческая душа». Второе определение, похоже, было в тот период в ходу, но полностью исчезает из последующих изданий Вебстера и отсутствует среди четырнадцати текущих и архаичных определений в Oксфордском словаре. Можно, однако, поинтересоваться более глубоким происхождением слова: первоначально от латинского specere от «внешность, вид» к «видеть, созерцать», так что ментальный образ, объект мысли соотносится здесь с природным объектом.

Мы также можем рассмотреть систему биноминальной классификации и наименования (род и вид) для животных и растений Линнея, широко преподававшуюся во времена Дикинсон, которая пользовалась ею для идентификации и маркировки растений в собственном гербарии. Можем принять во внимание и новый взгляд на жизнь, вызванный книгой Дарвина «О происхождении видов» 1854 года (книга была в семейной библиотеке Дикинсонов), представлявшей жизнь как эволюцию или, иначе говоря, переход «видов» в «запредельные виды», «виды вне». Ещё мы могли бы сравнить её использование термина «вид» в пяти других стихотворениях: как новый вид садового цветка [Фр 72]; иерархически, где вид более возвышен, чем имя [Фр 294]; как вид личности, которая не умирает (как в Вебстере 1844) [Фр 390]; и как знакомые цветы, которые гибнут и исчезают с прохождением сезонов [Фр 446, Фр 843].

Слово предлагает много возможных прочтений, и это согласуется с тем, что Дикинсон имеет дело с сомнением и парадоксом. «Вид» — это не род или класс, не говоря уже о царстве или (за исключением, возможно, отмеченного в [294]) иерархической категории любого типа, общем названии или концепции более идеального, божественного или небесного места.

«Вера» вводится как новая тема на полпути хода стихотворения. Персонифицированная как беспризорник или неопытный путешественник, вера «ускользает», «смеётся», «воспряла» и «краснеет», покуда ищет, как это видится, свой путь. Роднящаяся с Дон Кихотом, она «цепляется за сук Cвидетельства» (не с креста ли?) и «просит Флюгер о пути». Ничто из этого не выглядит действенным, и хотя вера не полностью обесценена, она представлена комически безуспешной в приближении к «Виду» или его пониманию.

Тогда церковь предлагает совет и «Мощь Аллилуйа», но и они не оказываются эффективными. Наконец, «Наркотики» (Вебстер 1844: «медикаменты, которые подавляют боль») — возможно, в этом случае церковные бальзамы и обещания — недостаточный ответ на постоянную ноющую боль «Зуба, вгрызающегося в душу».

Это стихотворение обычно читается как имеющее дело с верой в существование жизни после жизни. Ему даже было дано название «Бессмертие», когда первые двенадцать строк (кончающиеся «Распятьем») были посмертно опубликованы Мейбл Лумис Тодд. Дикинсон была погружена в культуру старого пуританства, освободительную мысль Просвещения, включая Эмерсона и трансценденталистов, и новую популярную «сентиментальную, или бытовую, религиозность». Пуританство предлагало «систему», в которой «ценность и значение обнаруживаются путём тщательного изучения души; настоящая жизнь — внутри» (Гари Ли Стонум)³. Собственная чувствительность Дикинсон направлена на «Бога», глубоко ощущаемого и почти воспринимаемого как расхождение внутри себя, как и вовне, в природе, как попеременно или одновременно эфемерный момент или глубокое время. Но Бог, вечность и глубина существования не переживаются и не узнаются ни по контракту, ни провозглашением Писания («обилье Жеста с Кафедры»). Выходит, что это стихотворение может читаться, несколько прямолинейно, в качестве критики традиционной религии, как её переживала Дикинсон. Если даже какой-то тип жизни, «Вид», может стоять за пределами этого мира, вне, он не определён адекватно, не описан Писанием или толкованиями проповедников, а культурные образования философии и церковной кафедры действительно не слишком полезны для понимания его реальности.

С другой стороны, и это гораздо более интересно, к концу стихотворения мы оказываемся в состоянии читать первые две строчки с другой позиции, нежели простая критика существующих институций и мысли. Шира Волоски утверждает, что Дикинсон принадлежит писательской традиции Новой Англии, называемой «тео-лингвистической мыслью», которая также включает Джонатана Эдвардса и Горас Бушнелл,⁴ и что для Дикинсон «размышления о языке происходят в явно богословских формах»⁵. Это смещает фокус стихотворения, номинально говорящего о трансцендентном Боге или будущей загробной жизни, на переживание и выражение настоящего с помощью языка. Читаемое в этом свете, «Этот Мир» есть просто оно — житие, бытие, думание, переживание — и не предназначено быть (только) необходимой предпосылкой и аналогом другой жизни после смерти. Если мы отделим чей-то личный опыт и веру в ощущаемую имманентность или трансцендентность от предписаний институционализированного мышления, тогда вопросы, значения, жизненный опыт, духовные переживания — даже стихи — могут открыться для большего богатства, чем способны предложить богословские представления. При таком чтении, «Некий Вид» может быть другим типом мира или чем-то новым, другим и уникальным в этом мире — даже, возможно, охватывающим бессмертие. Вид, скорей чем являясь общим (как род, семейство и класс биологии и теологии), есть особенный и специфический, и хотя он представляет индивидуальный или уникальный тип, он есть часть трансформирующих процессов.

Этот вид изменчив и знает себя как такового. Как писала Дикинсон (письмо Отису Лорду 3: 728; 1882): «Мы оба верим и не верим сто раз в час». Хотя Роджер Лундин в конце концов утверждает, что Дикинсон «придерживалась тринитарных категорий в своём мышлении о Боге и себе», он допускает, что она «и сомневалась, и верила» и была «интенсивно сосредоточена на своей внутренней жизни».⁶

Дженнифер Лидер, также помещая Дикинсон в традицию мысли и писательства, которая включает Джонатана Эдвардса, показывает, как Дикинсон конструирует «типологические уравнения, указывающие на Бога вне известного бытия» через свои размышления о природе и невыразимом, в которых «природа как переживаемое через язык есть всегда-ушедшее-и-ещё-не-бывавшее столкновение с нынешней завершённостью и целостностью».⁷ Замечание, что этот мир не является итогом, указывает, что такое столкновение с интенсивностью, которую Дикинсон в других местах характеризует как «Белый Жар»⁸ и «Час Свинца»,⁹ не представляет собой законченной трансакции и не завершено, хотя оно могло ощущаться раньше и существует в реальной возможности в будущем. Каждое «следующее» в этом мире есть (и ведёт к нему) определённое переживание себя, мира, может быть даже Бога.

В коротком стихотворении «О существовании Рая» [Фр 1421] строчный оксюморон «неопределённая определённость» повторяет множество возможных прочтений для «Вида» в [Фр 373].

 

О существовании Рая

Всё, что мы знаем,

Это неопределённая определённость —

Но близость его полагаем

Посредством Бисекцирующего Вестника.

 

На небе этот рай или на земле, стихотворение демонстрирует по крайней мере то, что Элиза Нью назвала Дикинсоновой «приверженностью неизвестному».¹⁰ Поэт здесь не только выражает всепроникающее незнание относительно наиболее значимых вопросов, но единственное, что известно, может быть выведенным только каким-то таинственным персонифицированным геометрическим вестником. Вопрос, что бисекцировано, располовинено здесь — «я», время, гордиев узел невежества, дуальности различного рода — и при чём тут загадочный вестник-посредник — предлагает множество творческих возможностей для вдумчивого чтения.

Я беру упоминание о вдумчивом чтении из философии Альфреда Норта Уайтхеда через Изабель Стенгерс, одну из лучших вдумчивых читательниц его сочинений. В своём эссе «Конструктивистское прочтение процесса и реальности» она утверждает, что «ценность концепций заключается в том, чтобы привлечь новые чувства, побудить к «откровенному раскрытию» как новому способу опыта получать значение. Каждая абстракция безмолвно располагает к творческому прыжку», где на карту поставлена «реализация возможности сообразной новизны».¹¹ В этом неподытоженном мире и его «видах» фокус сосредоточен на том, что будет следующим: следующий момент, следующая идентичность, чувство, стадия прогресса, значение, трансформация, уверенность, замешательство, потеря, рождение, смерть. Реальное этого мира всегда творчески становится таковым следующего. Это всегда намного больше, чем его видимость в любом одном времени, месте или перспективе. То, что этот мир не есть итог, оставляет всё пространство в этом мире и следующем для открывания осознанию возможностей и участия в грядущем.

Можно вообразить, что Дикинсон сочиняла определённые стихотворения с отношением «что, если?». Читать тоже можно с таким же отношением. Попробовав такой подход, можно подвести и несколько других стихотворений под этот строй пытливого чтения и размышления, открывающий интересные возможности.

 

• Против «слишком измельчённой сферы», «слишком решённого шоу» в «Этот Прах и его Свойство» [Фр 866] — доля реального мира, во всех его глубинах, расширениях, отношениях и экзистенциальных аффектах. Что становится важным за пределами ограниченного мира, так это постижение множества слоёв времени и мириады безвременных бессмертий.
• «Нет жизни…ни какой-либо смерти…ни привязки к Землям грядущим…ни действия нового…кроме как через эту длительность» в «У меня нет жизни кроме этой» [Фр 1432] относится к приостановке вложений в данную риторику идентичности и веры в пользу погружения в безотносительные связи любви. Как провокационно выражает Мишель Фуко: «Цель… есть… отрицание того, что мы есть. Мы должны вообразить и построить то, чем мы могли бы быть… Мы должны продвигать новые формы субъективности через отвержение индивидуальности, возложенной на нас».¹²
• «Но только Букварь жизни… так подходит мне» в «Не в этом Мире видеть его лицо» [Фр 435] утверждает, что ценность сильных чувств при выборе этой жизни неопределённости посредством интенсивного опыта и всегда творческого языка пребывания живым превыше окончательности какого-то определения после-жития.
• Подобным образом, «Сладкий скептицизм сердца» [Фр 1438] превосходит «сладостную муку восхѝщенной души, наполненной страхом», и является, подобно выбору «Букваря», утверждением вопросов («что знает — и не знает») конечной жизни и любви выше мёртвой определённости ответов.

 

Патрик Дж. Кин идентифицирует три общих взгляда читателей Дикинсон на её религиозную жизнь. Либо она была «в сущности традиционной верующей», и её скептицизм случаен и преходящ; либо «в сущности бунтарь», и её квази ортодоксальные стихи представляют аберрации; или же её «духовные стремления были подлинными», но она «держит веру подвижной», так что её разносторонность допускает варьирование вдумчивого художника и мыслителя. Хотя я уверен, что от первых двух точек зрения можно получить много удовольствия и прозрений (Кин, похоже, принимает все три), сам я явно вхожу в третью категорию. В герменевтическом режиме Кин далее заявляет: «Мы всё ещё, рискуя интерпретацией, можем только приближаться к абсолютно определённому прочтению. Тем не менее, существует значительное различие между полной вербальной неопределённостью (игрой деконструктивиста в бесконечное разнообразие) и разумно установленным значением — даже если в некоторых случаях последнее окажется в значении определённо неоднозначном.«¹³ Соглашаясь, я принимаю эту «неоднозначность» в стихах Дикинсон, чтоб дотянуться не до бесконечного разнообразия, но до множества значений и состояний бытия, дотуда, где «Вид стоит вне» и где у поэта, а также у читателя «Сама перед собой / Душа должна стоять в Трепете.»¹⁴

Временные затворничества Дикинсон и частые отверзания её воображения оставляют сомнения и открытые вопросы, одновременно утверждая реальность чего-то ощущаемого или интуитивно прозреваемого за пределом. С разделённой субъективностью, промежуточностью и постоянными щелями в паратактических строчках её стихов, одна проблема при чтении Дикинсон состоит в том, чтобы найти в поэте и в себе, по словам Лин Хеджинян, «секрет, который лежит в основе единичности каждого». Каждый полёт языка является эксцентрично единичным, тем не менее новые композиции постоянно предлагаются и формируются. Стихотворение — это парадоксально «закрытое» напоминание о том, что вселенная открыта: «здесь // верно для любого места».¹⁵ Как заметила Дженнифер Лидер, Дикинсон «исследует как имманентность, так и трансцендентность».¹⁶ Что-то было затронуто и раскрыто в стихотворении, но, возможно, ничто не было достигнуто полностью. То, что выглядит негативной теологией или скептической (или иронической) философией возвышенного, может в действительности быть позитивной вдумчивостью: актуальное представлено наряду с виртуальным, возможность и поэзия, пребывающие в духовном транзите и путешествующие в вечном настоящем или находящиеся в окружении глубокого времени. И всегда, может быть отстоя вне, присутствует «внутреннее различие, / Где есть [многозначительно множественные] значения».¹⁷

 

Перевод с английского.

 

ССЫЛКИ

1. Это первые строчки из трёх стихотворений Дикинсон: Fr 598; FR 1012; Fr 278. Все ссылки на стихи Эмили Дикинсон по R.W. Franklin / The Poems of Emily Dickinson: Reading Edition. Cambridge: Belknap Press of Harvard University Press, 1998.
2. Helen Vendler / Poets Thinking: Pope, Whitman, Dickinson, Yeats. Cambridge: Harvard University Press, 2004.
3. Gary Lee Stonum / The Dickinson Sublime. Madison: University of Wisconsin Press, 1990.
4. Джонатан Эдвардс (1703-1758) был американским проповедником, философом и конгрегационалистским протестантским теологом. Горас Бушнелл (1802-1876) был американским конгрегационалистским священником и теологом.
5. Shira Wolosky / “The Metaphysics of Language in Emily Dickinson (As Translated by Paul Celan)”, in Leonard (ed) Trajectories of Mysticism in Theory and Literature. Cross-Currents in Religion and Culture. London: Palgrave Macmillan, 2000.
6. Roger Lundin / Emily Dickinson and the Art of Belief. Grand Rapids, Mich. : William B. Eerdmans, 1998.
7. Jennifer L. Leader / Knowing, Seeing, Being: Jonathan Edwards, Emily Dickinson, Marianne Moore, and American Typological Tradition. Amherst: University of Massachusetts Press, 2016. 
8. Фр401, фраза, подчёркнутая в рукописи Дикинсон.
9. Fr 372
10. Elisa New / The Line’s Eye: Poetic Experience, American Sight. Cambridge: Harvard University Press, 1998.
11. Isabelle Stengers, “A Constructivist Reading of Process and Reality” in The Lure of Whitehead, Nicholas Gaskill and A.J. Nocek, editors. Minneapolis: University of Minnesota Press, 2014.
12. Michel Foucault / “Afterword” to Hubert L. Dreyfus and Paul Rabinow, Michel Foucault: Beyond Structuralism and Hermeneutics. Chicago: University of Chicago Press, 1983.
13. Patrick J. Keane / Emily Dickinson’s Approving God: Divine Design and the Problem of Suffering. Columbia: University of Missouri Press, 2008.
14. Fr 579
15. Lyn Hejinian / Positions of the Sun. Berkeley: Belladonna, 2018.
16. Jennifer Leader, ibid.
17. Fr 320