* * *

Я не стану тебе ни последней слезой,

ни просыпанным столбиком пепла –

потому что беспомощен перед крезой,

потому что бумага ослепла.

 

На пути от бессмыслицы до шутовства,

искажённого варварским слухом,

из назойливой бездны всплывают слова,

щеголяя распоротым брюхом.

 

И по первому разу как будто свербит,

а потом – за десяток целковых –

золотая отвязка от древних обид,

золотая свобода от новых.

 

Но тебе, наблюдающей со стороны

за агонией чистописанья,

не увидеть бумагу такой белизны,

не ответить щекой на касанье.

 

* * *

Пятнадцать лет, размотанные вспять,

не принесут искомого ответа

на злой вопрос: зачем тебе всё это?

Да я и сам не в силах поступать

чуть иначе. Но дождь идёт опять

и поминутно гаснет сигарета –

 

как в тех стихах, которых я потом

стыдился, но не в силах уничтожить.

Ты что-то находила в них. Быть может

единственное оправданье в том,

что я опять застрял в кругу шестом,

ещё надеясь что-то подытожить.
 
Я помню нитку деревянных бус

и выход из метро, когда в июле

я ждал тебя в бессменном карауле,

заранее предвосхищая вкус,

о коем лучше умолчать. Боюсь,

что мы тогда друг-друга отпугнули.

 

Прямая речь бессмысленна – хотя

бы потому, что каждый поневоле

неспешно привыкает к новой роли.

Защитный круг словами очертя,

пытаешься прорваться – жизнь спустя –

и ощутить толчок реальной боли.
 
Твой новый адрес около моста

уже не обещает повторенья.

Мне проще написать стихотворенье,

чем снова ощущать твои уста

своими. Значит, пройден неспроста

весь путь от страсти до благоговенья.