Когда Рихтер ушел, о нем заговорили — разные люди, но все, кажется, об одном и как будто одними и теми же словами: Рихтер — гений, и весь он не от мира сего. Слово о Рихтере прозвучало стройным хором. Ни в чем не слышно фальши. И не понадобилась обычная в этих случаях траурная лесть.

Фото из книги: Цыпин Г. Святослав Рихтер. Творческий портрет. М., 1987.

Такое случается редко. Уход великого человека — испытание правдой для тех, кто остается. «Испытание» потому, что правда разная в разных ситуациях. В смерти эти разные «правды» встречаются. Но какая-то из них должна уступить.

С Рихтером иначе. Ибо с людьми своего века Рихтера связывала одна лишь музыка. Рихтер сторонился журналистов и рекламы. Редкое и немногое можно было узнать в качестве «слова Рихтера». У него были основательные причины не доверять слову, его двусмысленной, невнятной природе. Будучи чистым музыкантом, Рихтер вверял себя внятным и точным значениям музыки. Можно сказать иначе: Рихтер открывал ясный, отчетливо видимый мир там, где для большинства он был смутным, беспокойным, а то и беспорядочным. Рихтер должен был прояснить для человека мир музыки, потому что мир слов за последние столетия разрушило двубытие и окружили туманности.

Что стало с культурой и какова миссия Рихтера, помогает понять трагически расщепленное после Ницше двуединство аполлонийского и дионисийского начала, непомерно разросшееся в ХХ-м веке дионисийство. Культура слишком часто обнаруживала свою темную глубину, варварство. Аполлонийское же все чаще уносилось воспоминаниями. XX век, порвав единокровную связь аполлонийства и дионисийства, привнес в то и другое начало надлом. Понадобилось небывалое напряжение сил, чтобы не исчезла вовсе пошатнувшаяся соразмерность и не воцарился хаос.

Рихтер невероятен для XX века. Он едва ли не единственный, кого подхватила и вознесла стихия аполлонийства. Это ли не чудесно в век, когда само светлое начало в культуре надо было удерживать с трудом?

Но, привыкнув к свету рихтеровского искусства, замечаем, что аполлоническое принимало жесткие, словно навечно неподвижные формы, а это мало согласуется с духом гармонии. Аполлоническое стало олицетворением незыблемого порядка и вечной гармонии, как день без ночи и свет без тени.

Обнаружился трагизм культуры. Кажется, о нем поведало нам искусство Рихтера. Аполлонийское, оно ведает своей второй, темной и необузданной, натуры и обречено на разрыв с нею. Искусство Рихтера воплотило собою редчайшее в XX-м, но и невозможное в любом другом веке томление Аполлона по Дионису.

Явление Рихтера принадлежит всецело ХХ-му столетью. Его жизнь и искусство в своих внешних формах, казалось бы, глубоко чужды духу века. Но дистанция позволяет лучше понимать. Быть может, именно в силу отстранения от современности Рихтер совершенно выразил в исполнительстве свое время.

Он велик в исполнении Бетховена. Непреклонный, цельно высеченный, наступательный и неотвратимый образ бетховенской музыки в рихтеровском исполнении является слепком Рихтера-артиста в любой музыке — Баха и Шопена, Шуберта и Прокофьева… Ревнителям чистоты стиля и так называемого авторского замысла мог мешать сильный рихтеровский акцент в шопеновских вещах, но вполне устраивал в Бетховене. Великий мастер имеет право в любых ситуациях быть одинаковым — ведь он, как Рихтер, остается самим собой.

В неизменной верности Рихтера самому себе и заключается признак настоящего музыканта — того, кто играет в своем времени и для своего времени, чья игра живет только в настоящем, невзирая ни на какой нотный текст, доставшийся от прошлого, и несмотря ни на какие записи, которые останутся в будущем.