В начале осени 1974 года – так много лет назад! – Михаил Науменко, просто – Майк, как называли его друзья и как он любил звать себя сам, в то время по виду совсем подросток, в числе прочих таких же молодых и исполненных энтузиазма постоянных гостей с удовольствием проводил время в доме, называемом теми, кто бывал в нём, «Апраксин Дворец». «Дворец»! Как же иначе, ведь я была «графиня» – благодаря тогдашним занятиям графикой. Иногда, правда, квартиру именовали скромней – «Апраксин Дом», а некоторые специальные наблюдатели ввели несколько позже термин «салон мадам Апраксиной».

В дни, о которых идёт речь, компания, как правило, развлекалась шумно и резвилась от души, хотя сразу надо отметить вполне невинный характер всех развлечений. Горячее обсуждение животрепещущих вопросов перемежалось порой глуповатыми студенческими выходками, раскрашиванием физиономий друг друга красками или невообразимым общим музицированием, в котором наиболее почётные партии, само собой, отводились гитаре и фортепиано, однако особая выразительность достигалась использованием всех без исключения подручных инструментов и предметов, в том числе деталей обстановки, сервировки и прочего – всего, что было способно стучать, бренчать, звенеть и шуршать. В такие моменты все мы испытывали теснейшее единение душ, возносясь к неведомым идеалам.

Майк был едва ли не самым верным посетителем «Дворца» в ту осень. Его можно было видеть там почти ежедневно. Он приходил один или с кем-нибудь из друзей. Иногда он появлялся, скромно составляя маленькую свиту «Аквариума». Худенький, щуплый, со своим большим носом, как бы с интересом вытянувшимся, «обогнавшим» лицо, с живыми круглыми тёмными глазами, блестевшими добродушным любопытством, он готов был во всём участвовать, всё разделять и со всеми дружить. Когда у него что-нибудь выходило не очень складно, он обычно смущённо приговаривал: «Экий я неловкий!».

Ни одной из своих знаменитых песен он к тому времени ещё не написал, хотя уже носил с собой аккуратную тетрадку, в которой закладывались основы будущих хитов. Многие из них действительно начали записываться именно тогда, хотя обнародованы были значительно позже – Майк мог годами вынашивать одну песню, время от времени вписывая в тетрадку то слово, то фразу, примеривая разные варианты, прикидывая, как бы составляя мозаику, пробуя целые фрагменты, подвергая текст постепенной редакции.

Всё это, однако, стало известно не сразу. Майк был для нас тогда просто со всеми милый, ко всем расположенный, очень «свой» паренёк, примечательный больше тем, что носил старую фетровую шляпу обвислым грибом с вытянутыми полями. Знаменитая шляпа постоянно меняла хозяев. Великодушные владельцы бесконечно передаривали её друг другу по случаю дней рождения, иных праздничных событий и просто в знак особого расположения или под влиянием припадков альтруизма. Майку шляпа досталась тем же порядком.

Появившись однажды, Майк сохранял преданность маршруту, друзьям, живо участвовал во всём происходящем, всем подыгрывал, всем подпевал, охотно составлял компанию в любых делах, – почему бы и нет, он как раз в то время бросил учёбу в институте.

И вот так, в один из дней начала осени 1974 года, сидя в обычном кругу среди привычных разговоров, иногда вставляя реплики в общую беседу, Майк незаметно уткнулся в листок бумаги, лежавший перед ним на низком столике, и начал задумчиво заполнять его словами.

Углубившись в это занятие, он всё больше изолировался от компании, отмахиваясь от замечаний и шуток в свой адрес. Постепенно на него перестали обращать внимание и окончательно оставили в покое.

Через некоторое время Майк оживился, задвигался, призвал присутствующих к тишине и объявил с преувеличенной серьёзностью: я вот тут написал песню… про нас всех… если хотите, я могу…

Он попросил гитару, поискал тональность, прибавил своему голосу, и без того ни на один другой не похожему, побольше гнусавости, и в излюбленной «дилановской» манере, почти на одной ноте, тягуче и монотонно «проныл» не очень складные («экий я неловкий»), но зато очень искренние, как всё, что делал Майк, дифирамбы – гимн прекрасной завершённости, неомрачённому совершенству этого рядового, но насыщенного чувствами и верой в будущее момента жизни. Содержание гимна сводилось к глубокому одобрению интуитивной мудрости, призвавшей каждого из нас в единственно правильное место и время для соучастия в единственно правильном событии.

Гимн был принят с энтузиазмом – впрочем, ни к чему не обязывающим, как нечто, что вполне соответствовало стилю прочих совместных действий. И сам Майк не склонен был преувеличивать ценность своего сочинения. Так, милый пустяк, как птичка на ветке от наплыва весенних чувств возносит хвалы полноте жизни.

Листок со словами гимна по сей день лежит там же, по тому же адресу, надёжно укрытый утрамбованными слоями других листков, всей той бумаги, что приняла на себя след движений сердца близких мне людей. Этот листок остался жителем места, где много лет назад на него легли немудрёные слова, где рука дорогого друга поставила подпись – МАЙК – и начертала крупно название – АПРАКСИН БЛЮЗ.